Идеальный враг

В день, назначенный для выезда, в самую ту минуту, когда готовился я пуститься в дорогу, Зурин вошел ко мне в избу, держа в руках бумагу, с видом чрезвычайно озабоченным. Что-то кольнуло меня в сердце. Я испугался, сам не зная чего. Он выслал моего денщика и объявил, что имеет до меня дело. «Что такое?»— спросил я с беспокойством. «Маленькая неприятность,—отвечал он, подавая мне бумагу.— Прочитай, что сейчас я получил». Я стал её читать: это был секретный приказ ко всем отдельным начальникам арестовать меня, где бы ни попался, и немедленно отправить караулом в Казань в Следственную комиссию, учрежденную по делу Пугачёва. Бумага чуть не выпала их моих рук. «Делать нечего!— сказал Зурин.— Долг мой повиноваться приказу. Вероятно, слух о твоих дружеских отношениях с Пугачёвым как-нибудь да дошёл до правительства. Надеюсь, что дело не будет иметь никаких последствий и что ты оправдаешься перед комиссией. Не унывай и отправляйся». Совесть моя была чиста; я суда не боялся; но мысль отстрочить минуту сладкого свидания, может быть на несколько ещё месяцев, устрашала меня. Тележка была готова. Зурин дружески со мной простился. Меня посадили в тележку. Со мной сели два гусара с саблями наголо, и я поехал по большой дороге. Я был уверен, что виною всему было самовольное мое отсутствие из Оренбурга. Я легко мог оправдаться: наездничество не только никогда не было запрещено, но еще всеми силами было ободряемо. Я мог быть обвинен в излишней запальчивости, а не в ослушании. Но приятельские сношения мои с Пугачевым могли быть доказаны множеством свидетелей и должны были казаться по крайней мере весьма подозрительными. Во всю дорогу размышлял я о допросах, меня ожидающих, обдумывал свои ответы и решился перед судом объявить сущую правду, полагая сей способ оправдания самым простым, а вместе и самым надежным. Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою. Таковое начало не предвещало мне ничего доброго. Однако ж я не терял ни бодрости, ни надежды. Я прибегнул к утешению всех скорбящих и, впервые вкусив сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца, спокойно заснул, не заботясь о том, что со мною будет. На другой день тюремный сторож меня разбудил, с объявлением, что меня требуют в комиссию. Два солдата повели меня через двор в комендантский дом, остановились в передней и впустили одного во внутренние комнаты. Я вошел в залу довольно обширную. За столом, покрытым бумагами, сидели два человека: пожилой генерал, виду строгого и холодного, и молодой гвардейский капитан, лет двадцати осьми, очень приятной наружности, ловкий и свободный в обращении. У окошка за особым столом сидел секретарь с пером за ухом, наклонясь над бумагою, готовый записывать мои показания. Начался допрос. Меня спросили о моем имени и звании. Генерал осведомился, не сын ли я Андрея Петровича Гринева? И на ответ мой возразил сурово: «Жаль, что такой почтенный человек имеет такого недостойного сына!» Я спокойно отвечал, что каковы бы ни были обвинения, тяготеющие на мне, я надеюсь их рассеять чистосердечным объяснением истины. Уверенность моя ему не понравилась. «Ты, брат, востер, — сказал он мне нахмурясь, — но видали мы и не таких!» Тогда молодой человек спросил меня: по какому случаю и в какое время вошел я в службу к Пугачеву и по каким поручениям был я им употреблен? Я отвечал с негодованием, что я, как офицер и дворянин, ни в какую службу к Пугачеву вступать и никаких поручений от него принять не мог. — Каким же образом, — возразил мой допросчик, — дворянин и офицер один пощажен самозванцем, между тем как все его товарищи злодейски умерщвлены? Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег? Отчего произошла такая странная дружба и на чем она основана, если не на измене или по крайней мере на гнусном и преступном малодушии? Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и с жаром начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады. Строгий старик взял со стола открытое письмо и стал читать его вслух: «На запрос вашего превосходительства касательно прапорщика Гринева, якобы замешанного в нынешнем смятении и вошедшего в сношения с злодеем, службою недозволенные и долгу присяги противные, объяснить имею честь: оный прапорщик Гринев находился на службе в Оренбурге от начала октября прошлого 1773 года до 24 февраля нынешнего года, в которое число он из города отлучился и с той поры уже в команду мою не являлся. А слышно от перебежчиков, что он был у Пугачева в слободе и с ним вместе ездил в Белогорскую крепость, в коей прежде находился он на службе; что касается до его поведения, то я могу…» Тут он прервал свое чтение и сказал мне сурово: «Что ты теперь скажешь себе в оправдание?» Я хотел было продолжать, как начал, и объяснить мою связь с Марьей Ивановной так же искренно, как и все прочее. Но вдруг почувствовал непреодолимое отвращение. Мне пришло в голову, что если назову ее, то комиссия потребует ее к ответу; и мысль впутать имя ее между гнусными изветами злодеев и ее самую привести на очную с ними ставку — эта ужасная мысль так меня поразила, что я замялся и спутался. Судьи мои, начинавшие, казалось, выслушивать ответы мои с некоторою благосклонностию, были снова предубеждены противу меня при виде моего смущения. Гвардейский офицер потребовал, чтоб меня поставили на очную ставку с главным доносителем. Генерал велел кликнуть вчерашнего злодея. Я с живостию обратился к дверям, ожидая появления своего обвинителя. Через несколько минут загремели цепи, двери отворились, и вошел — Швабрин. Я изумился его перемене. Он был ужасно худ и бледен. Волоса его, недавно черные как смоль, совершенно поседели; длинная борода была всклокочена. Он повторил обвинения свои слабым, но смелым голосом. По его словам, я отряжен был от Пугачева в Оренбург шпионом; ежедневно выезжал на перестрелки, дабы передавать письменные известия о всем, что делалось в городе; что, наконец, явно передался самозванцу, разъезжал с ним из крепости в крепость, стараясь всячески губить своих товарищей-изменников, дабы занимать их места и пользоваться наградами, раздаваемыми от самозванца. Я выслушал его молча и был доволен одним: имя Марьи Ивановны не было произнесено гнусным злодеем, оттого ли, что самолюбие его страдало при мысли о той, которая отвергла его с презрением; оттого ли, что в сердце его таилась искра того же чувства, которое и меня заставляло молчать, — как бы то ни было, имя дочери белогорского коменданта не было произнесено в присутствии комиссии. Я утвердился еще более в моем намерении, и когда судьи спросили: чем могу опровергнуть показания Швабрина, я отвечал, что держусь первого своего объяснения и ничего другого в оправдание себе сказать не могу. Генерал велел нас вывести. Мы вышли вместе. Я спокойно взглянул на Швабрина, но не сказал ему ни слова. Он усмехнулся злобной усмешкою и, приподняв свои цепи, опередил меня и ускорил свои шаги. Меня опять отвели в тюрьму и с тех пор уже к допросу не требовали. Я не был свидетелем всему, о чем остается мне уведомить читателя; но я так часто слыхал о том рассказы, что малейшие подробности врезались в мою память и что мне кажется, будто бы я тут же невидимо присутствовал. Марья Ивановна принята была моими родителями с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать божию в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту. Вскоре они к ней искренно привязались, потому что нельзя было ее узнать и не полюбить. Моя любовь уже не казалась батюшке пустою блажью; а матушка только того и желала, чтоб ее Петруша женился на милой капитанской дочке. Слух о моем аресте поразил все мое семейство. Марья Ивановна так просто рассказала моим родителям о странном знакомстве моем с Пугачевым, что оно не только не беспокоило их, но еще и заставляло часто смеяться от чистого сердца. Батюшка не хотел верить, чтобы я мог быть замешан в гнусном бунте, коего цель была ниспровержение престола и истребление дворянского рода. Он строго допросил Савельича. Дядька не утаил, что барин бывал в гостях у Емельки Пугачева и что-де злодей его таки жаловал; но клялся, что ни о какой измене он не слыхивал. Старики успокоились и с нетерпением стали ждать благоприятных вестей. Марья Ивановна сильно была встревожена, но молчала, ибо в высшей степени была одарена скромностию и осторожностию. Прошло несколько недель… Вдруг батюшка получает из Петербурга письмо от нашего родственника князя Б**. Князь писал ему обо мне. После обыкновенного приступа, [Приступ – здесь: вступление.] он объявлял ему, что подозрения насчет участия моего в замыслах бунтовщиков, к несчастию, оказались слишком основательными, что примерная казнь должна была бы меня постигнуть, но что государыня, из уважения к заслугам и преклонным летам отца, решилась помиловать преступного сына и, избавляя его от позорной казни, повелела только сослать в отдаленный край Сибири на вечное поселение. Сей неожиданный удар едва не убил отца моего. Он лишился обыкновенной своей твердости, и горесть его (обыкновенно немая) изливалась в горьких жалобах. «Как! — повторял он, выходя из себя. — Сын мой участвовал в замыслах Пугачева! Боже праведный, до чего я дожил! Государыня избавляет его от казни! От этого разве мне легче? Не казнь страшна: пращур [Пращур – предок.] мой умер на лобном месте, [Лобное место – возвышение на Красной площади, где иногда казнили государственных преступников.] отстаивая то, что почитал святынею своей совести; отец мой пострадал вместе с Волынским и Хрущевым. [Волынский А. П., Хрущев А. Ф. – видные государственные деятели XVIII века, сторонники ограничения царской власти; казнены за государственную «измену».] Но дворянину изменить своей присяге, соединиться с разбойниками, с убийцами, с беглыми холопьями!.. Стыд и срам нашему роду!..» Испуганная его отчаянием матушка не смела при нем плакать и старалась возвратить ему бодрость, говоря о неверности молвы, о шаткости людского мнения. Отец мой был неутешен. Марья Ивановна мучилась более всех. Будучи уверена, что я мог оправдаться, когда бы только захотел, она догадывалась об истине и почитала себя виновницею моего несчастия. Она скрывала от всех свои слезы и страдания и между тем непрестанно думала о средствах, как бы меня спасти. Однажды вечером батюшка сидел на диване, перевертывая листы Придворного календаря; но мысли его были далеко, и чтение не производило над ним обыкновенного своего действия. Он насвистывал старинный марш. Матушка молча вязала шерстяную фуфайку, и слезы изредка капали на ее работу. Вдруг Марья Ивановна, тут же сидевшая за работой, объявила, что необходимость ее заставляет ехать в Петербург и что она просит дать ей способ отправиться. Матушка очень огорчилась. «Зачем тебе в Петербург? — сказала она. — Неужто, Марья Ивановна, хочешь и ты нас покинуть?» Марья Ивановна отвечала, что вся будущая судьба ее зависит от этого путешествия, что она едет искать покровительства и помощи у сильных людей, как дочь человека, пострадавшего за свою верность. Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи сделать не хотим. Дай бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он встал и вышел из комнаты. Марья Ивановна, оставшись наедине с матушкою, отчасти объяснила ей свои предположения. Матушка со слезами обняла ее и молила бога о благополучном конце замышленного дела. Марью Ивановну снарядили, и через несколько дней она отправилась в дорогу с верной Палашей и с верным Савельичем, который, насильственно разлученный со мною, утешался по крайней мере мыслию, что служит нареченной моей невесте. Марья Ивановна благополучно прибыла в Софию и, узнав на почтовом дворе, что Двор находился в то время в Царском Селе, решилась тут остановиться. Ей отвели уголок за перегородкой. Жена смотрителя тотчас с нею разговорилась, объявила, что она племянница придворного истопника, и посвятила ее во все таинства придворной жизни. Она рассказала, в котором часу государыня обыкновенно просыпалась, кушала кофей, прогуливалась; какие вельможи находились в то время при ней; что изволила она вчерашний день говорить у себя за столом, кого принимала вечером, — словом, разговор Анны Власьевны стоил нескольких страниц исторических записок и был бы драгоценен для потомства. Марья Ивановна слушала ее со вниманием. Они пошли в сад. Анна Власьевна рассказала историю каждой аллеи и каждого мостика, и, нагулявшись, они возвратились на станцию очень довольные друг другом. На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла в сад. Утро было прекрасное, солнце освещало вершины лип, пожелтевших уже под свежим дыханием осени. Широкое озеро сияло неподвижно. Проснувшиеся лебеди важно выплывали из-под кустов, осеняющих берег. Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева. Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу. Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос: «Не бойтесь, она не укусит». И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника. Марья Ивановна села на другом конце скамейки. Дама пристально на нее смотрела; а Марья Ивановна, с своей стороны бросив несколько косвенных взглядов, успела рассмотреть ее с ног до головы. Она была в белом утреннем платье, в ночном чепце и в душегрейке. Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую. Дама первая перервала молчание. — Вы, верно, не здешние? — сказала она. — Точно так-с: я вчера только приехала из провинции. — Вы приехали с вашими родными? — Никак нет-с. Я приехала одна. — Одна! Но вы так еще молоды. — У меня нет ни отца, ни матери. — Вы здесь, конечно, по каким-нибудь делам? — Точно так-с. Я приехала подать просьбу государыне. — Вы сирота: вероятно, вы жалуетесь на несправедливость и обиду? — Никак нет-с. Я приехала просить милости, а не правосудия. — Позвольте спросить, кто вы таковы? — Я дочь капитана Миронова. — Капитана Миронова! того самого, что был комендантом в одной из оренбургских крепостей? — Точно так-с. Дама, казалось, была тронута. «Извините меня, — сказала она голосом еще более ласковым, — если я вмешиваюсь в ваши дела; но я бываю при дворе; изъясните мне, в чем состоит ваша просьба, и, может быть, мне удастся вам помочь». Марья Ивановна встала и почтительно ее благодарила. Все в неизвестной даме невольно привлекало сердце и внушало доверенность. Марья Ивановна вынула из кармана сложенную бумагу и подала ее незнакомой своей покровительнице, которая стала читать ее про себя. Сначала она читала с видом внимательным и благосклонным, но вдруг лицо ее переменилось, — и Марья Ивановна, следовавшая глазами за всеми ее движениями, испугалась строгому выражению этого лица, за минуту столь приятному и спокойному. — Вы просите за Гринева? — сказала дама с холодным видом. — Императрица не может его простить. Он пристал к самозванцу не из невежества и легковерия, но как безнравственный и вредный негодяй. — Ах, неправда! — вскрикнула Марья Ивановна. — Как неправда! — возразила дама, вся вспыхнув. — Неправда, ей-богу, неправда! Я знаю все, я все вам расскажу. Он для одной меня подвергался всему, что постигло его. И если он не оправдался перед судом, то разве потому только, что не хотел запутать меня. — Тут она с жаром рассказала все, что уже известно моему читателю. Дама выслушала ее со вниманием. «Где вы остановились?» — спросила она потом; и услыша, что у Анны Власьевны, примолвила с улыбкою: «А! знаю. Прощайте, не говорите никому о нашей встрече. Я надеюсь, что вы недолго будете ждать ответа на ваше письмо». С этим словом она встала и вошла в крытую аллею, а Марья Ивановна возвратилась к Анне Власьевне, исполненная радостной надежды. Хозяйка побранила ее за раннюю осеннюю прогулку, вредную, по ее словам, для здоровья молодой девушки. Она принесла самовар и за чашкою чая только было принялась за бесконечные рассказы о дворе, как вдруг придворная карета остановилась у крыльца, и камер-лакей [Камер-лакей – придворный слуга.] вошел с объявлением, что государыня изволит к себе приглашать девицу Миронову. Анна Власьевна изумилась и расхлопоталась. «Ахти, господи! — закричала она. — Государыня требует вас ко двору. Как же это она про вас узнала? Да как же вы, матушка, представитесь к императрице? Вы, я чай, и ступить по-придворному не умеете… Не проводить ли мне вас? Все-таки я вас хоть в чем-нибудь да могу предостеречь. И как же вам ехать в дорожном платье? Не послать ли к повивальной бабушке за ее желтым роброном? [Роброн (устар.) – широкое женское платье.]» Камер-лакей объявил, что государыне угодно было, чтоб Марья Ивановна ехала одна и в том, в чем ее застанут. Делать было нечего: Марья Ивановна села в карету и поехала во дворец, сопровождаемая советами и благословениями Анны Власьевны. Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее сильно билось и замирало. Чрез несколько минут карета остановилась у дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице. Двери перед нею отворились настежь. Она прошла длинный ряд пустых, великолепных комнат; камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подошед к запертым дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил ее одну. Мысль увидеть императрицу лицом к лицу так устрашала ее, что она с трудом могла держаться на ногах. Через минуту двери отворились, и она вошла в уборную государыни. Императрица сидела за своим туалетом. Несколько придворных окружали ее и почтительно пропустили Марью Ивановну. Государыня ласково к ней обратилась, и Марья Ивановна узнала в ней ту даму, с которой так откровенно изъяснялась она несколько минут тому назад. Государыня подозвала ее и сказала с улыбкою: «Я рада, что могла сдержать вам свое слово и исполнить вашу просьбу. Дело ваше кончено. Я убеждена в невинности вашего жениха. Вот письмо, которое сами потрудитесь отвезти к будущему свекру». Марья Ивановна приняла письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала к ногам императрицы, которая подняла ее и поцеловала. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, — сказала она, — но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на себя устроить ваше состояние». Обласкав бедную сироту, государыня ее отпустила. Марья Ивановна уехала в той же придворной карете. Анна Власьевна, нетерпеливо ожидавшая ее возвращения, осыпала ее вопросами, на которые Марья Ивановна отвечала кое-как. Анна Власьевна хотя и была недовольна ее беспамятством, но приписала оное провинциальной застенчивости и извинила великодушно. В тот же день Марья Ивановна, не полюбопытствовав взглянуть на Петербург, обратно поехала в деревню… Здесь прекращаются записки Петра Андреевича Гринева. Из семейственных преданий известно, что он был освобожден от заключения в конце 1774 года, по именному повелению; что он присутствовал при казни Пугачева, который узнал его в толпе и кивнул ему головою, которая через минуту, мертвая и окровавленная, показана была народу. Вскоре потом Петр Андреевич женился на Марье Ивановне. Потомство их благоденствует в Симбирской губернии. В тридцати верстах от *** находится село, принадлежащее десятерым помещикам. В одном из барских флигелей показывают собственноручное письмо Екатерины II за стеклом и в рамке. Оно писано к отцу Петра Андреевича и содержит оправдание его сына и похвалы уму и сердцу дочери капитана Миронова. Рукопись Петра Андреевича Гринева доставлена была нам от одного из его внуков, который узнал, что мы заняты были трудом, относящимся ко временам, описанным его дедом. Мы решились, с разрешения родственников, издать ее особо, приискав к каждой главе приличный эпиграф и дозволив себе переменить некоторые собственные имена. POV:Гринёв Казнь Пугачёва. Собственными глазами я вижу как Пугачёва наклоняют и хотят казнить палачи. Я смотрю прямо на него и не хочу видеть этой картины. Нужно безотлагательно что-то делать. Посмотрев ещё раз в огненные глаза Пугачёва, я кричу: — Стойте!!! — после моего крика, все обратили на меня внимание. Емельян в тот момент смотрел только на меня и в его глазах была тревога и боязнь чего-то. Резко из ни откуда появляется мой старый друг с которым мы все и затеяли: он стреляет в палачей и скрывается я же снова кричу: — Бегите, Емельян! — вскрикнув, он скрылся в недавно приехавшей кибитке. Меня же схватили за обе руки и куда-то повели. Где-то внутри я молюсь о помощи. Меня привели в дом. Где сидел тот человек, которого я не ожидал увидеть. Это был Иван Зурин. — Одного раза не хватило? — сказал придирчиво и разборчиво Зурин. А я смотрел в окно, хотел увидать ту самую кибитку которая уехала несколько минут назад. После долго молчания я произнёс: — Стрелял не я, почему схватили именно меня? — произнёс свои слова так же как и мужчина сидящий на против. Резко на большой скорости ко мне подходит Зурин и подав знак двум мужикам выйти, взял меня за локоть и спросил: — Хорошо, хочешь заключим сделку? Я уговорю всех умалчивать про этот случай, но... — тут он помаялся и уже хотел что-то сказать но я его опередил: — Что же? Отправите меня снова куда-то? Прекрасно, давай-те ведите меня в тюрьму. Но Пугачёва вы не поймаете! — я повысил голос. — Так любишь его? — произнёс Зурин смотря мне прямо в глаза. Вспомнив Пугачёва у меня в ту же минуту забилось сердце и я покраснел. — Хах. Почему бы тебе просто не полюбить меня? — сказал он внезапно с ухмылкой. Все это было слишком странно. Я попытался открыть другой рукой дверь , но Зурин взял обе руки и над моей головой он прижал их своей большой рукой к стене. Я испуганно вскрикнул: — ЧТО ВЫ ДЕЛАЕТ... — офицер заткнул мне рот уже другой рукой. И меня спасает звук разбитого стекла и пуля которая направляется в сторону Зурина. Ослабев, он упал, успев произнести: Это не конец... Вбежавший в дом Швабрин, берёт меня за руку и мы бежим, бежим к кибитке. Мы бежим к кибитке с Швабриным за ручку. Да, не самое крутое зрелище, да ещё и с этим Зуриным. К чему он это все? Мне было одному малопонятно. Прибежав к кибитке и уже поехав я спросил: — Куда мы? — сказал я со страхом, вдруг он меня снова обманет. — Подальше. Там можно позабыть обо всём что недавно произошло. — Подожди, но Маша? Родители? Я не брошу их. — Они тебя уже бросили, не переживай. Мария Ивановна вышла замуж, родителей расстреляли. Не знал? — сказал бесконфликтно Швабрин, смотря куда то сквозь меня. Я вспомнив о том что я уже никому не нужен, ушел в свои мысли и во время того времени пока мы ехали, не произнес не слова. Приехав, мы зашли в дом Алексея Швабрина. — Пока поживёшь у меня, через два дня если мы не получим письмо от Пугачёва то придётся искать его самим. — сказал Алексей и после показал мне все комнаты и где спать. — Что у тебя за отношения с Иваном Зуриным? — Я молчал, не хотел ничего говорить, да и лучше забыть... — Да брось, между вами что-то происходит. То что я видел уже не стереть с моей памяти. — произнёс Швабрин. — Откуда я знаю. Давай ложится спать, темно на улице. — но старший не хотел отступать. Не хотел был проигнорированным: — Знаешь...— его слова были какими- то огорчёнными. Если бы я сделал то же самое ты бы разозлился и прогнал меня? — он говорил все тише и тише. — Что ты имеешь ввиду? Алексей! Я не буду отвечать на этот вопрос! — ответил я. Швабрин же посмотрел на меня оценивающим взглядом и сократил между нами расстояние. Очень близко. Я отошел на шаг но он снова сократил, и я не заметив взади кровать упал прямо на неё. Швабрин навалился сверху. — Ни слова больше. — произнёс Швабрин и стал стягивать с меня рубашку. Этой ночью он целовал меня и признавался в любви. Этой ночью было прекрасно, прекрасно только ему, потому что мои чувства не были взаимны. Я любил совершенно другого человека. Пугачёва. *** Прошло два дня. Получив письмо от Пугачёва, на следующее утро я уже отправлялся к нему. Выйдя из кибитки я увидел дом Емельяна и зайдя уже внутрь я увидел того же человека за столом. Как и раньше, ты снова сидишь за столом, а я прихожу по твоему зову. — Я рад, что мы снова встретились. — сказал с улыбкой Пугачёв. Встав со стула, подошёл ко мне и забористо обнял. Его огненные глаза были прекрасны. Мы простояли так несколько минут. — Огромное спасибо, Пётр. Я тебе благодарен. Что я могу для тебя сделать? — спросил меня Емельян, смотря в мои глаза. — Ничего. — Ничего? — Безусловно. Мы вышли на улицу. Начало декабря, поэтому шёл снег. На улице было темно. Из-за прохлады мои ладони и подушечки пальцев в особенности становятся ледяными ровным счетом, как и ноги. Отсюда странное ощущение, будто у меня поднимается температура. Я стою вместе с Пугачёвым уже на улице. — Получается, теперь ты будешь жить у меня.. Ах, а где же твой друг Алексей? — спросил меня Емельян. — Да, точно.. Алексей. Он... Зачем он вам? У него есть свой дом и семья а я.. Я сам по себе... — ответив на его вопрос я тут же попытался сменить тему но тот меня опередил: — Прости, Пётр, не стоило спрашивать. Виноват. — после этих слов Емельян посмотрел на меня и спросил не холодно ли мне и хочу ли я ещё не много прогуляться, я ответил : — Д-да, я бы с рад-достью... — хотел скрыть что мне совсем не холодно, но голос говорил об обратном. Пугачёв подходит ближе, сокращая расстояние между нами и развязывая свой шарф завязывет его на моей шее. Покраснев, я смотрел на его губы. — Мне во-о-все не холод-дно. — сказал я, опустив голову вниз. — Я заметил. — ответил мне Пугачёв с ухмылкой, я засмущался ещё больше. И мы направились в сторону дома. Емельян показав мне односпальную кровать в отдельной комнате, направился к себе в комнату. Следующий день начался престранно — начался с необычного сна. Я задумался. пробуждение мое было несколько резким. Будто на автомате я сделал все утренние процедуры –проспав ещё часа два, при повторном пробуждении обнаружил сильную боль. сначала она была ещё терпимой, но по мере моей деятельности: завтрака, чистки зубов, — стала нестерпимой. Я не мог ни сидеть, ни лежать, ни стоять. Ноги мои ослабели, ровным счетом как и руки. Было тяжко двигаться, хотелось поскорее избавиться от этих не приносивших радости страданий. Страдания душевные бывают сладостны самой душе, а вот страдания телесные телу всегда ненавистны. В тот самый момент, когда боль достигла своего пика, я был на кухне. Стоять было уж невыносимо, и я, выдвинув из-под стола стул, сел, но новое положение не принесло мне облегчения. С существом моим начали происходить странные метаморфозы: все оно как бы обмякло, руки стали свинцовыми и отказывались слушаться, повисли тяжеленными канатами вдоль тела, а ноги и вовсе начали дрожать. Я чувствовал, что, если так будет продолжаться, непременно потеряю сознание. От одной только мысли о возможном обмороке мне стало дурнее прежнего, но ничего не менялось. Нервы мои до того расстроились, что я уж бóле не мог сдерживать слез — глаза мои тут же увлажнились, я заплакал. Страху добавлял и тот факт, что дома я был совершенно один, ни единая душа не в силах была прийти мне навырочку. Проснувшись, я увидел то, что меня можно сказать, шокировало. Я лежал рядом с Пугачёвым на его огромной кровати. Он тихо сопел а я не понимал почему и вообще как я оказался в кровати да ещё вместе с ним. Он был рядом, и боль утихала. Как глуп я был раньше, что не верил в силу чувств трепетных и нежных, а оные (чувства эти) очень даже сильны и власть имеют над телами влюблённых неописуемую и больше сказочную, потому что простой, невлюбленный человек никогда не почувствует эту силу и обзовёт ее, по незнанию своему, ерундой, но я-то знаю, что это никакая не ерунда, и сегодня в этом убедился. О боже, я влюбился в него. Как быстро? Как бы сильно я этого не хотел, но моя личность меняется, и это, пожалуй, вполне естественно — меняться в ходе своего существования, приобретать новый опыт и изменять прежнее мировоззрение, признавать, что не все твои устои и принципы были правильными. Только вот я не уверен, что нынешний я — это правильная версия меня. Не совершила ли я ошибку там, где свернул на путь изменения? Не стоило ли мне крепче держаться за свои принципы? В самом начале пути я был уверен, что в любой момент смогу вернуться назад, к исходной точке; я не чувствовал опасности, но могу ли сейчас с той же уверенностью утверждать, что путь назад не загорожен для меня острыми ветками? Не могу, ведь следы давно стерлись, и кривая лента-тропинка, что вела меня к изменения, затерялась где-то в тумане моих новых мыслей и ощущений. Что мне остается делать теперь? Судорожно искать дорогу назад или продолжать свой путь? Я говорю: «ни шагу назад», — но постоянно оборачиваюсь. Моя рефлексия уносит меня далеко в прошлое, где я был тем образом, который с нежным трепетом складывался годами. Когда я смотрю на себя нынешнего, то с нервической усмешкой ловлю себя на мысли, что стал тем, кто раньше вызывал во мне молчаливую неприязнь. Однако неприязнь эта утихла и даже растворилась в желчи моего нового существа. Я стал более терпим к тем, кто раньше бы будил во мне раздражение. Назойливое чувство, что засну и не проснусь, хватает за плечи, дышит мне в шею и гаденько так усмехается. Чего ты смеешься, думаю я, мерзкое отродье? И даже не знаю, кому адресованы эти слова — этому чувству ли или мне самому. Здоровье крошится в порошок. Мне тревожно. думать уж боле ни о чем не могу, кроме как о своем состоянии. Все мне мерещится что-то, зудит да скребется где-то внутри. И где уж теперь отличить правду от лжи? Глаза давно застелила дымка тревоги, и где-то за спиной фея-паранойя воркует все об одном да об одном: она хочет, чтобы я пальцами рассек кожу, влез внутрь себя и проверил, что там, не гноит ли, не ноет, а чего уж! Не гноит, но ноет, ноет, ноет! Сил уж нет! Изнеможение доводит до исступления! Разве вглядывался кто так глубоко в глаза плачущего? Разве прислушивался кто так внимательно к шепоту страдающего?

***

Я проснулся когда было утро. Пугачёв проснувшись от моих движений сказал ласково: — Я уже думал, потерял тебя. Доброе утро, Петрушка. — произнёс Емельян. Я вспомнил те моменты с отцом, когда именно он называл меня Петрушей и отправлял служить и именно тогда начался мой путь, о котором я не когда не забуду. Особенно о встрече с Пугачёвым... — Простите... — хотел произнести еще пару слов, но Пугачёв прервал мои слова. Он резко обнял меня, покраснев, я не смог выдавить из себя не единого слова. Пугачёв обнимал меня так сильно, тем временем моё сердце просто разрывалось от происходящего. — За что? За что ты извиняешься, Петруша...? Не за что извиняться. После долгих романтических обниманий мы пошли обедать, т.к времени уже было 12 часов. Уже пообедав, мы вышли прогуляться. Светило озаряющее своим светом солнце. Мы разговаривали о разном, постоянно встречались взглядами. И вот уже вечером, я решил признаться о своих чувствах к Пугачёву. Мы сидели на моей кровати и перечитывали письма, дождавшись того момента, когда все письма будут перечитанными я произнёс: — Можно ли мне рассказать то, что мучает меня? — спросив, я посмотрел на Пугачёва, ожидая ответа. Но Емельян просто кивнул головой и продолжал внимательно смотреть на меня. — Это звучит странно, но... Мне стоило это сказать раньше, наверное... Но... Вы мне очень... Звучит сложно, неправда ли? Так что же я пытаюсь донести этим бессмысленным и бессвязным текстом? Наверное, мне не хватает уверенности в том, что я буду понятен и принят, а может, хочу убедиться, что сделал правильный шаг, когда прислушался к шепоту своего существа. Стоило ли мне обнажать то природное безобразие? В любом случае, это было неизбежно, ведь это — неотделимая часть меня, которая не могла быть навечно скрыта. Я лишь боюсь стать в конечном итоге тем человеком, которого раньше презирал бы. Боюсь стать мишенью для собственной ненависти. Мне страшно оттого, какой масштаб могу приобрести мои метаморфозы. Я все еще, как глупо бы это не звучало, держусь за прошлое, все еще пытаюсь на развалинах своих нарушенных принципов выстроить что-нибудь сносное. Боюсь потерять себя, но я не знаю, кто есть я. А теперь вопрос [в пустоту]. Примите ли вы меня? Очень сложно принять для себя чувства к другому человеку, к которому вроде бы ты и не хотел что-либо чувствовать. — Ты мне тоже. — резко произнёс Пугачёв. А я опустил голову вниз, покраснев, не смог поднять глаза. Пугачёв смотрит на мои до боли желанные губы. Касается моего лица руками и нежно целует, чувственно и медленно. Не смея ему отказать, отвечаю взаимностью. Ощущая дрожь на спине, я зажмурив глаза ещё больше покраснев. Он притягивает меня ближе к себе, углублет поцелуй. Взял меня на руки и положил на кровать, затем навалился сверху. Сняв с меня рубашку, начал кусать и всасывать мою кожу. Оставляю багровые пятна. Когда одежда была вся на полу то я прикрывшись одеялом сказал: — М-мне страшно... —Всё будет хорошо, доверься мне. После этих слов он начал входить в меня и при первых толчках я закричал, извинившись Емельян нежно стал ласкать мои соски. Покусывая их я схватился за его волосы. — П-подожди... Я... — После этих слов он не остановился а ещё больше прибавил темп. Я кричал уже не от боли а от приятных ощущений. — Ах! Емельян! Под-дождите! — вскрикнул я. Кто же знал что мужчина может довести меня до оргазма. — В чём дело? — спросил меня Пугачёв, смотря мне то ли в глаза то ли в душу. — М-можн-но я...? — Тебе можно всё. — ответил старший с улыбкой на лице. Я встал на колени и попросил сесть по удобнее. Взяв в рот половой орган я начал делать минет. Емельян стонал и даже вскрикивал моё имя. После он принёс меня на его кровать и мы заснули.Так прошёл наш день. Конец