Один мальчик с зависимостью

Если бы так не получилось. Если бы все было по-другому. Если бы люди не научились любить. Если бы солнечная система не образовалась из большого облака межзвездной пыли и газа. Если бы время застыло, а наша планета перестала существовать. Если бы я не полюбил Пак Чимина. Вся моя жизнь — это если бы, да как бы. Люди не перестают нестись второпях на работу, если чье-то сердце разбивается. Мама, отдавшая малыша в детский сад, не забывает забрать своего ребёнка к шести часам, если кое-кто одинокий умирает в холодной квартире. Наркоманы не перестают искать дозу, чтобы оттянуть свой печальный конец, пока чей-то разум затуманен необъяснимыми чувствами. Жизнь людей не заканчивается, пока заканчивается жизнь отдельного человека. Я сам виноват. Воздвигать себе идола, отдать ему всего себя было жесточайшей ошибкой. А я не имел права ошибаться. Никто не дал мне второго шанса. Нужно было обрубить все на корню. Нужно было притвориться слепым, глухим, инвалидом, чтобы не дать по доброте душевной позвонить замерзшему мальчугану с красным носом, так как его мобильник вырубился в морозе. Нужно было бежать сломя голову, когда тот поговорит, нужно было не предлагать подвезти до дома. Я сам заварил эту кашу. Первым позвал на свидание, первым поцеловал, первым почувствовал привязанность. Я всегда был первым, но в этих тяжёлых отношениях победителем никогда не был. А этот мальчик с ярко–карими глазами–щелочками вывернул мою душу наизнанку. Потоптал мои садовые розы, разбил планы и мечты. Я ведь хотел с ним вместе. Крепко и до конца, как бывает в старинных фильмах. Чтобы рука об руку, а плечо к плечу, как бы глупо это не звучало. Чтобы смех звонкий каждое утро слышать, чтобы сердце замирало и трепетало при виде одних лишь губ. Я не заметил, когда все пошло по пизде. Кажется, это была прошлая осень. По крайней мере, я был уверен, что у нас все нормально до того момента, пока не услышал «Хватит меня любить». Я долго смеялся в ответ, до слез даже, но в тот день лишь захлопнул громко дверь и не впустил ночевать. Будто бы перестать любить — это пальцами пару раз щелкнуть. Мне казалось, что у нас все нормально. Что все идёт так, как надо. А потом я забрал его плачущего навзрыд с какой-то мутной вечеринки, где в сортирах молодежь блевала, а по углам травку курили. Я не осуждал. Он молод, ему хотелось дышать полной грудью, ощутить свободу. Я мирился. Чимин старательно просил прощения за свое поведение всю ночь, завывая громко в удовольствии. Я простил, а потом отстегивал деньги декану хореографического за то, что мой подопечный не посещает институт, и видели его здесь в последний раз чуть-ли не с месяц назад. Я был удивлён, злился, топил гнев глубоко внутри, отчего слёг с ангиной на две недели, и моя работа покатилась далеко к ебеням. Из-за него я стал дезориентирован. Из-за него я перестал крепко спать. Из-за него я держу сотовый телефон рядом на громком динамике. Мои друзья крутили пальцем у виска. Говорили, что я мазохист, подкаблучник. Умоляли гнать его в шею. Всевозможными способами доказывали, что эта обуза в лице белых выжженных волос тянет меня на дно. Просили отпустить в свободное плавание. Я не понимал. Как я могу гнать в шею собственное сердце? Как могу оставить за глухими дверями скулящее в плаче окровавленное сердце? Я не мог. Никак не мог. Когда слышал его голос, руки тряслись и в горле становилось сухо, как в пустыне. Ведь он такой беззащитный, такой близкий. Он тот, кому я открылся, доверил тайны и тяготы прошлого. Он — это часть меня. Сосуд, в котором половина моей души живет. Как я могу оставить самого себя умирать на задворках памяти? Вопросов было много, ответов, соответсвенно, не было вовсе. Я решался закончить все это раз десять, уже давно сбился со счету. Менял замки, приводил домой другого, заявлял, что все перегорело. На деле нихуя не перегорело. Только возгоралось с новой силой, когда глухие стуки в ночи слышал. Мне было интересно, каково ему. Как он себя чувствовал, когда я просил исчезнуть, закончить все это. Что он испытывал? Было ли это грустью, либо безразличием? В этом была основная проблема. Я знал, что чувствую я, но не знал, что испытывает Пак Чимин. И пусть бы он на деле показал, что готов постараться, я бы свернул горы. Нет, правда. Я бы сделал многое. Черт возьми, я готов на многое ради нашей с ним любви. Однако, шли дни, недели, а мальчишка, разбивший мне сердце, молчал, а взгляд его гас, как гасли и мои надежды на возможное будущее. Глубоко и далеко внутри я понимаю, что это конец. Но все мое тело, все мое сознание и сердце ему подчинено. Я хочу надеяться. И умереть я тоже хочу, устал потому что. На кухне ветер из открытого окна дует. На улице дожди и слякоть, все мое настроение описывающие. Я курю возле подоконника, он сидит, уставившись в свои сомкнутые руки между ног. Смотрит, как замороженный в глубоких льдах, а во взгляде ничего абсолютно. Пустота. — Где ты ее оставил? — Мужчина помог вызвать эвакуатор, — совсем тихо отвечает. — Где. Ты. Ее. Оставил. Я нервно затягиваюсь глубже, сомкнув губы. — Внизу на парковке, — вскакивает со стула. — Юнги, я правда не хотел. Ты же знаешь, что я аккуратно вожу. — Тогда каким образом ты дал по газам, когда машина впереди стояла? — Я правда не хотел, Юнги. Я скольжу взглядом за свое плечо. Он голову опустил, глаза закрыл, его даже сидя штормит. — Ты сел за руль пьяным, — не спрашиваю, констатирую факт. — Нет! Клянусь, не пил я! — громко кричит и по столу кулаком бьет, что перечница подскакивает и отлетает далеко на пол. У меня нет сил спорить. На работе дел выше крыши. И я ни черта не успеваю сделать. Я пытаюсь контролировать свою жизнь, но у меня ничего не получается. — Я копил на эту машину два года. — Я знаю, Юнги, — тихий всхлип. — Прости. — Она совсем новая. — Я возмещу все убытки. Прости меня, прости. У Чимина нет денег. Его отчислили, он не работает. Все, что у него есть — это моя банковская карта, которая за последние полгода обнищала совсем всвязи с моими стрессами на работе. Меня понизили. — Я... я просто. Мои друзья предложили мне чуть-чуть покурить. Я вскидываю голову к потолку, сотрясая указательным пальцем с сигареты пепел в окно. — Ты сел обдолбанным в мою новую машину. — Да. — В каком она состоянии? — Я правда возмещу все, Юнги. Я устроюсь на работу. — Просто отвечай на мои вопросы, Чимин, — я не могу держать себя в руках, чем обычно мог похвастаться. Клапаны срываются. Сердце стучит, как умалишённое. — На бампере большая вмятина. Бампер. Значит, и все, что под бампером. У меня от злости трясутся руки. Я выкидываю в окно выкуренную сигарету, захлопываю его громко. Пак Чимин не ценит ничего. Ни тех двух лет обучения, за которые я платил бессмысленно. Ни тех трёх сотовых, которые он благополучно куда-то дел. Ни машины, которая моей недосягаемой мечтой была, ради которой я пахал, как загнанная лошадь. Ни моего сердца, которое уже все в бинтах побитое. — Иди спать, пожалуйста. Просто иди спать. Что мне делать? Тоже спать? Либо спуститься на парковку и порыдать возле разбитой машины две тысячи двадцатого года выпуска. Чимин встает. Запястье у него забинтовано на скорую руку. Толстовка — сплошные лохмотья. Губа разбитая, вся перекусанная. На исхудалых бедрах висят черные джинсы, а чуть ниже босые ноги. Белый мрамор моей кухни и такие же белые щиколотки ног. Чимин уходит в спальню. Я провожаю его взглядом, голова раскалывается, в ней звон бесконечный. Я устал думать, догадываться, решать. Иной раз появляется желание исчезнуть, начать все заново, с чистого листа, чтобы и ход событий изменился. Чтобы все изменилось. В электронном камине трещат угли, я его тушу нажатием кнопки. Закидываю быстро пару кружек в раковину, потом иду в душ, наспех переодеваюсь и ныряю в холодные простыни своей спальни. В доме прохладно, из соседней спальни, где сейчас мое разбитое сердце в ворохе одеял спит, тянет холодным ветром. Сна нет ни в одном глазу. Хочется поговорить по душам. Объяснить, как я ко всему этому пришел. Рассказать, как мне тяжело даётся на плаву держаться. Я ведь тоже не воин спартанский всю это ношу на своих плечах тащить. Мне хочется заботы, банальной ласки, поддерживающих слов. Мне не нужен другой человек. Мне Пак Чимин нужен. Мне нужен тот, с кем я знакомился три года назад. Только вот время вспять не повернуть. Человек, которого я мог назвать смыслом своей жизни, изменился. И, вероятно, он всегда был слаб и падок на вредные привычки, а когда я дал ему опору в виде своего имени и финансов, он решил, что стоит попробовать. Попробовал. Втянулся. Карусель завертелась. Я остался ни с чем. Лучше бы я бедным был. Лучше бы Чимин никогда не воспользовался моими деньгами, чтобы себе кокаин купить. Лучше бы не встретил меня. Каждый день я чувствую вину. Каждое утро я просыпаюсь и таращусь как псих, в потолок, раздумывая, как было бы. Не нужно было отпускать его к неизвестным друзьям на окраину города. Не нужно было верить на слово, что в институте все у него схвачено и оценки прелестные. Не нужно было бросаться в страхе спасать каждый раз, когда он звонил в глубокой ночи и просил забрать. Я позволил, а он воспользовался. Привык. Понял, что есть тот, кто всегда прилетит и как нянька ебаная, будет носиться и расцеловывать. И мне отвратительно. От самого себя отвратительно, что поделать ничего не могу. И все это уже слишком сложно, чтобы расхлебывать. Я позволил, а теперь плоды пожинаю. Сколько ещё осталось, не знаю. Но чувствую себя крайне опустошенным уже сейчас. Кровать прогибается под весом, я глаза жмурю. Пусть уйдёт, пожалуйста. Пусть подумает, что нет меня. — Юнги, — шепчет тихо и своими пальцами холодными притрагивается к моим рукам. У меня дрожь по телу и сердце стучит. Я так по нему скучаю. — Поговори со мной. Я вижу, что ты не спишь. Я противен тебе? — Мне утром рано просыпаться, дай мне поспать. — Я брошу это все, честно. Курение куда не шло, я сам этой чепухой баловался. Алкоголь вошёл в меню Пак Чимина вместе с появлением вечеринок и друзей, а наркотики, когда ему скучно стало. Он много раз пытался бросить, но слишком слабым был. Всегда срывался. — Хорошо. Я хочу спать. Я мужчина, отвечающий за свои поступки. Я должен нести ответственность. Но почему прямо сейчас ком в горле и в глазах слёзы? Я не должен плакать. Мужчины не плачут, они решают проблемы. Они берут своих любимых и исцеляют их своей любовью. Так почему у меня не выходит? Вероятно, Чимину не повезло со мной. Другому бы спасти его удалось. — Я хочу умереть. — Не говори так, прошу тебя, — как хорошо, что Пак Чимин сейчас меня не видит. Я размеренно дышу, пытаясь противиться эмоциям, но слезы —  это физическое состояние моей души. Я не могу долго сопротивляться. Только не смерть. Я этого не выдержу, не вытяну, пойду следом на дно. Мне категорически для жизни эти короткие неказистые пальцы видеть нужно, иначе и нет жизни больше. — Я люблю тебя, — ложится на грудь и говорит часто. Только от этих слов, как в фильмах, бабочки в животе не летают. Точнее, я вообще ничего не чувствую. Пустой звук лишь. — Я люблю тебя. — Я не верю. — Не отворачивайся от меня, пожалуйста. Только не ты. — Я устал. — Я знаю, правда. Я ужасный. Я не понимаю, как ты меня ещё терпишь, — тёплый голос срывается на крик. Глухую ночь беспокоит один мальчик с зависимостью. А я зависим от мальчика. Одержим. — Мы сейчас ничего не решим. Много было подобных разговоров. — Поцелуй меня, пожалуйста. Я искренне не хочу. Впервые за последний месяц не хочу. Чимин тянется своими пальцами под мою футболку, очерчивает подушечками ребра, задирает ткань и припадает с поцелуями. Быстрыми и частыми. Он целует много, невпопад и, бывает, промахиваясь, мажа губами по воздуху. Во мне плавятся органы. Я терплю стойко. Самому же адски хочется под себя подмять и целовать, пока ломки не прекратятся, пока затуманенный взгляд не рассеется, пока единица измерения в пыль не превратится и лишь бесконечность, одинокая и пугающая, останется. — Юнги, — над глазами нависает, глубоко в них заглядывая. И в моей душе вселенные взрываются, струны лопаются, рушатся стены. — Поцелуй меня, прошу тебя. Умоляю. Мне так плохо. — Ты болен. — Юнги, не говори так, — в глаза смотрит, а у самого слезы ручьём по горячим, даже в таком состоянии алым щекам, струятся. — Все, что со мной происходит, никак с тобой не связано. Я просто люблю тебя. И ты скажи. Скажи, что любишь. Сказать, что люблю, не дают. Чимин своими горячими губами припадает к моим. Я задыхаться начинаю. Или от любви своей, или от аромата никотина, не понимаю. Глаза сами по себе закрываются. И вот мы веселые, счастливые на дне рождении близкого друга. Целуемся, умираем от близости, занимаемся до одури сексом в машине. И все, как в прошлом. Когда нас лишь двое было. Теперь в наших отношениях проклятая доза появилась, без которой мы теперь существовать не можем. Она все испортила. Из-за неё все прогнило, пало до абсурдного. Я ее всей своей душой ненавижу. Этой ненавистью последние полгода живу и дышу, умираю постепенно, едким ядом питаясь. И отравился бы уже давным давно, легче бы стало. Но нет, Чимин своими горячими ладонями и поцелуями меня воскрешал каждый раз. И вся эта канитель, как в безостановочной лихорадке по сей день продолжается. Жизнь и смерть, как братья–близнецы, которым наскучило, надо мной потешаются. — Я люблю тебя, — как в бреду говорит. А я не знаю, люблю ли уже. Не знаю, как это называется. Не чувствовал раньше, в школе не научили. Не объяснили, как помочь утопающему. Не разложили по полочкам, как наркомана любить. — Ответь мне, — пальцы цепкие въедаются в плечи. Я на поцелуй не отвечаю, лежу, как в гробу цинковом. Я уже давно там лежу, просто заметить никто не может. — Привяжи меня на цепи к батарее. Или в психушку отдай. Сделай что-нибудь. Я лечиться буду, клянусь. Больше не сбегу, обещаю. Мое сердце уже кованными цепями к нему привязано, и как бы я не пытался, эту связь тесную оборвать не могу. Не в моих это силах. Я его так сильно люблю. Только любящий единожды понять меня сможет. И пусть реинкарнации никогда не будет, я готов одну единственную жизнь с ним прожить. Мне двадцати квадратов и сухого пойка хватит. Лишь бы он был. У меня горят щеки. Чимин исцеловал меня всего. Своими губами клеймил меня навечно. А эти горячие отметины, синим пламенем горящие, мне только невыносимую боль приносят. И я все ещё хочу его. Как что-то данное свыше. Как искусство. Как купленное за баснословные деньги. Он лезет выше, зарывается носом в углубление шеи. Взбирается верхом на бёдра, стягивая свою изношенную футболку. Я на его тело смотреть не могу. Такое худое, истощенное, нездоровое. Кожа, как пленка прозрачная, рёбра просвечивает. Их пересчитать можно, порезаться. Под ключицами глубокие впадины, а сердце бьется сильно-сильно, я его в пронизывающей тишине отчетливо слышу. И даже сквозь туман поглощающей темноты, каждую родинку и каждый шрам помню. Знаю, как Чимин любит, как ему нравится. Помню, как ему хорошо, а как ему плохо. Сейчас все плохо. Он дышит громко в ухо, над лицом моим нависнув. Топится в своих же слезах, вымаливает прощение. И все это, как виниловая пластинка на граммофоне заевшая. Как зависшая реклама на поломанном телевизоре. Одно и тоже раз за разом. Мне дышать сложно. Верить хочется, но уже не верю. Доверие исчерпано, слишком часто подрывалось. Я в глаза его стеклянные в темной ночи заглядываю, но не вижу в них Пак Чимина больше. Только шприц и жгут вижу. Отраву вижу ядовитую, организм юноши убивающую. Наркотики вытравили моего любимого из этого тела, остался только помутнённый рассудок и воспоминания. Он пустой, а я разбитый. Спасать уже нечего. Кровать скрипит. Я ладонями прикасаюсь к телу, глажу холодную талию, могу обхватить ее пальцами. Чимин громко и загнанно дышит. Улыбкой скользит, вскидывает голову к потолку, что все его белесые локоны хаотично разбрасываются. Усаживается на бёдрах поудобнее, сипло стонет, покачиваясь. Разрушение и наслаждение. Трется об меня всем телом, стараясь мой запах домашний здоровый перенять, стараясь побыть чуточку дома. Там, где его безоговорочно любят. Легкие отказываются работать, когда он так непозволительно рядом. Мозги отключаются. Мир перестаёт существовать. Я целую губы, кусаю, пробуя на вкус убивающее вещество. Чимин расслабляется, подаваясь вперёд, успокаивается, когда его наконец не игнорирует. Гонится за лаской. Я свои руки не контролирую. Они уже давно исхудалые бёдра в ладонях сжимают. Сердце грохочет, из уст вырывается тихий всхлип. Как же хорошо рядом с ним. Я завороженно наблюдаю, как моя погибель тянется исхудалыми пальцами к своей шее, ведет ими совсем быстро, спускается ниже, со стоном защипывая. Увеличивает темп, щуря нос покрасневший. Между нашими телами и миллиметра нет, но между душами сотни тысяч лет во льдах. От трения в области паха все племенем полыхает. Чимин возбуждён сильно. Шепчет еле слышное «Юнги», как в колыбели покачиваясь. И он такой красивый. Мне в темноте глаза слепит, когда я смотрю на его грудь вздымающуюся. Когда вижу, как ему хорошо и приятно. Как он себя защищенно чувствует. И мне совсем удивительно, когда в моем солнечном сплетении фейерверки не взрываются. Я только смотреть могу. Наслаждаться закусанными до кровавых ранок губами. Наблюдать, как это худенькое тело гонится за оргазмом, шею вытягивая. Он просто сверху. Наслаждается всем сквозь одежду, и я во всех наших действах метафоры вижу. Мы рядом, но для настоящего удовольствия слишком много препятствий. Я мельком осматриваю губы. Я эти губы раньше хотел своим именем клеймить, чтобы никто смотреть даже не смел. А шея всегда в синих отметинах была, Чимину нравилось. Раньше было лучше. И плевать было, что кто-то на нас целующихся косился. Сейчас на меня соседи осуждающе смотрят, шарахаются, когда я Пак Чимина пьяного домой на спине тащу. И узнать нас не могут. Меня родные родители не узнают. Тонкий писк раздаётся где-то сверху, я поднимаю взгляд, от мыслей своих бесконечных отпрянув. Чимина подергивает в конвульсиях, пальцы скребутся о мою грудь тёплую, и он падает в мои объятья, зарываясь в углубление шеи. Стонет тихо, свое сердце успокаивая, плачет и шепчет тихое «Ужасно». Я с ним согласен. Все, что происходит сейчас — ужасно. И Пак не знает, куда себя деть. Бросается во все тяжкие с головой, пытаясь о своей основной проблеме забыть. Ведь легче быть обкуренным, пьяным, затраханным, чем в наркологии серой и удушающей лежать. Я смотрю в потолок. Разглядываю резную чёрную люстру, а из окна луна светит. Я и забыл уже, что такое красотами наслаждаться. Взгляд падает правее. Я думал, что он уже спит. Все же глаза ярко распахнуты, следят за моими, и в глазах нет слез наконец-то. — Я знаю, чего ты хочешь, — шепчет, притрагиваясь пальцем к кончику моего носа. — М? — Скажи уже. Я постараюсь. Я не понимаю, чего хочет от меня Чимин. Его глаза пронизывающе трезвы, я в них утонуть мечтаю. Только эта трезвость совсем ненадолго. — Я устал. В прямом и переносном, морально и физически. Он молчит, в глаза смотрит. Зарывается носом мне под скулу, вдыхает мой запах, сжимает крепко в руках плечи. Улыбка легкая трогает мои губы. Мы обнимаемся совсем как раньше. Чимин ластится ближе, стараясь мне под кожу живьём залезть. Только он не знает, что уже давно там поселился. Блондин очерчивает большим пальцем мои брови, опускается змейкой к губам, плачет навзрыд, содрогаясь всем телом. И я думал, что разбитое сердце уже нельзя ранить. Но каждый раз, слыша эти тонкие всхлипы, душа рвётся наружу. — Ты похудел, Юнги, — это факт. — И не улыбаешься совсем. И с работой твоей все плохо. Боже, прости меня, пожалуйста. Мне так стыдно. — Все нормально. — Ты отказывал себе во всем ради этой машины. Я... Я так себя ненавижу. Юнги, скажи, что я ужасный. Пожалуйста. — Ты не ужасный. — У тебя все плохо из-за меня. Я втянул тебя во все это. Я разрушил твою жизнь. Опозорил. Мы оба виноваты в этом, и я не виню его нисколько. Не могу просто. — Моя жизнь ещё не разрушена, — я поднимаю свою ладонь, прохожусь ими по сухим волосам, вытираю пальцами горькие слёзы. В глаза смотрю и чувствую, как плохо. И помочь ничем не могу. В лечении смысла нет уже. Наркология не помощник, когда человек не имеет хоть чуточки стремления лечиться. А сбегающий раз за разом Пак Чимин, по мнению докторов, лечиться не хотел ни капли. — Твои родители видели меня на улице, — плач срывается в истерику. Он лицо прячет в моей футболке, боясь даже глаза поднять. — Они подошли ко мне. Сказали, что я плохо выгляжу. Спросили, что со мной и где ты. Мне стало так стыдно. Я хотел умереть прямо там, на этой оживлённой улице. Я просто сбежал. Даже не попрощался с ними. Мне так стыдно, Юнги. Прости меня. — Ничего страшного. — Я все испортил. И твою жизнь тоже. Я уйду. Мне тяжело, но я уйду. Я люблю тебя, но я хочу, чтобы ты был счастлив. — Я счастлив, когда ты рядом. — Ты не улыбаешься, как раньше. Прости меня. Ты сломал меня, Пак Чимин. Все мои порхающие когда-то в счастливой жизни бабочки подохли. Не хватило воздуха, погибли от обезвоживания. Я так люблю тебя, мой мир светлый, но ты сломал меня. — Я прощаю тебя, Чимин, — и этот поцелуй такой нежный, такой целомудренный, источающий всю мою любовь и привязанность. Я с этим поцелуем ему свое сердце вручил, пусть рвёт, топчет, делает, что душе угодно. Я уже ничего не чувствую вовсе. Этот поцелуй такой холодный, такой безликий, как бездушное тело в саване целовать. Мне грустно. Непонятно от чего грустно. Тоскливо. И сердце вновь на миллиарды осколков бьется. Я кричу безрассудно, когда на утро полки и шкафы пустыми вижу. И в ванной нет его любимых духов. Все забрал, оставил лишь ворох воспоминаний, даже сердца мне не оставил. Как теперь жить? Сотовый его разбитый валяется на диване отключённый, ключи его на крючке висят, тапочки с ушками в полке аккуратные. Горло рвётся, я задыхаюсь. Где он сейчас? Как борется в одиночку? Голодный ли? Холодно ли ему? Вновь ли под дозой или мучается от ломок? Я бегаю, как умалишённый по дворам, трясу его друзей закадычных. Мое счастье никто не видел, и никому до меня дела нет, как бы сильно я в пустоту не кричал. Нужно было объясниться. Нужно было сказать, что люблю его до конца дней своих. И уже совсем поздно. Был ли вчерашний холодный поцелуй нашим последним поцелуем? Увижу ли я его вновь? Вся моя жизнь — это если бы, да как бы. И люди не перестают нестись второпях на работу, если чье-то сердце разбивается. Мама, отдавшая малыша в детский сад, не забывает забрать своего ребёнка к шести часам, если кое-кто одинокий умирает в холодной квартире. Наркоманы не перестают искать дозу, чтобы оттянуть свой печальный конец, пока чей-то разум затуманен необъяснимыми чувствами. Жизнь людей не заканчивается, пока заканчивается жизнь отдельного человека.