***
Обито выжил. Однако его поместили в искусственную кому, чтобы помочь восстановлению. Рин и Какаши знали: без этого нельзя было обойтись. Но знали так же и другое: чем больше будет длиться кома, тем меньше шанс, что Обито из неё выйдет. Однако им ничего больше не оставалось кроме как ждать, надеяться на лучшее и продолжать выполнение миссий. Какаши теперь вместе с Обито балансировал на грани жизни и смерти. Да, он ходил на миссии и безукоризненно выполнял их, покупал продукты и новые книги, готовил, читал, убирался. Но мысленно он всегда был там — в безмолвной больничной палате. Вместе с Обито. А часто — был не только мысленно. И тогда палата переставала быть безмолвной. Какаши приходил, рассказывал о миссиях, о рутине, о новостях, о погоде — обо всём; читал вслух книги и думал с комом в горле: «Вот бы Обито проснулся хотя бы ради того, чтобы наконец заткнуть меня… Сказал бы, какой я извращенец, обругал на чём свет стоит и выгнал…». Этого, к сожалению, не происходило. Очень хотелось взять его за руку, но Какаши себе этого не позволял. Иногда они были в палате вместе с Рин, Минато. Негромко разговаривали — как будто все вместе. Иногда Рин приходила одна. Какаши было, конечно, интересно, о чём они «говорили». Но он никогда не спрашивал. Считал, что нельзя. Хотя знал, что Рин бы ответила. Однажды, на следующий день после возвращения с миссии, Какаши пошёл в больницу. Там его почему-то не пустили в палату, а сказали сидеть в коридоре, что очень настораживало. Ещё больше Какаши испугался, когда то же самое сказали Рин. Потом они молча сидели перед палатой, изредка переглядывались с опаской, и думали об одном и том же — о том, чего никогда бы не захотели сказать вслух. Чуть позже пришёл Минато и повёл двух своих учеников в палату. Оба они невольно зажмурились на мгновение… …а когда открыли глаза, их взгляд наткнулся на ещё один — взгляд одного глаза, слабый, усталый, болезненный. Бесконечно счастливый.***
Какаши думал, что признается, как только встретиться взглядом с очнувшимся Обито. Что не сможет больше ждать. Однако как только посмотрел его вымученную, но искреннюю улыбку — понял, что не может сейчас взвалить на него ещё и груз своих чувств. Счёл, что это будет верхом его и без этого непомерного эгоизма. Пусть Обито хотя бы чуть-чуть оправится. Тогда Какаши точно всё ему расскажет. Несмотря на всю рациональность этого решения, он сам увидел в этом какую-то сделку с совестью, трусость, оттягивание момента. И стал корить себя ещё и за это. Однако его решение повременить с признанием совсем не означало бездействие. Потому что уже не мог ничего не делать. Набездействовался уже. Он винил себя и заботился. Винил себя и всегда был рядом. Он настолько волновался за Обито, что в первые дни после его пробуждения и в дни, когда его состояние вдруг ухудшалось, просил разрешить ему днем и ночью находится рядом, в палате. Ему разрешали. Все видели его серьёзную, искреннюю заботу о товарище, сокоманднике, друге. Друге. Все знали, что Какаши как никто другой внимательно учтёт все показания многочисленных приборов, к которым был подключён Обито. И вот уже Обито сидел на постели и уплетал данго. У него розовели щёки, а его аппетиту мог позавидовать любой здоровый. Какаши хотелось потрепать за эти щёки, покормить с ложечки — хотя Обито и сам уже прекрасно мог это сделать. Какаши молча дождался, когда Обито доест. Вдохнул-выдохнул. Сжал кулаки на коленях. Решился. — Обито. Я люблю тебя. Посмотрел прямо в глаза. Еле заставил, но посмотрел. Серьёзно. Вымученно. Безнадёжно. — Ох, Какаши… — Обито смотрел поражённо, закрывал рот ладонями. — Я знаю, тебе нравится Рин и всё такое, я вообще ни на что не претендую… — затараторил Какаши, находя необходимым объясниться, — Просто… Ты никогда на самом деле не был ненужным, не был бесполезным. Прости-прости-прости… Ему хотелось выть от своей безысходной любви, целовать всего Обито с ног до головы, плакать, кричать, рвать на себе волосы. Чувства были настолько сильными, что эта внутренняя мука полностью отражалась в его взгляде — и заметить её уже мог каждый, а не только Минато-сенсей. Обито смотрел мягко, понимающе, совсем беззлобно. По-доброму тепло улыбался. — Любовь — самое лучшее чувство на свете, — уверенно произнёс он и улыбнулся ещё шире, теплее. Так, будто согревающее и поддерживающее обнял, чего не мог пока что сделать. Как же не хватало Какаши этой улыбки, этих объятий. Какаши в очередной раз понял, что недостоин этого шумного солнечного мальчика. И теперь затараторил Обито. И говорил он гораздо больше Какаши. Что, в принципе, было так на них похоже. И уже это грело Какаши душу. — Я, пока тут лежал, много думал над чувствами к Рин и тебе. А времени у меня было навалом… — задумчиво протянул он, перевёл дух и продолжил: — Когда нам было по шесть, я понял, что влюблён в тебя. Помнишь все мои вот эти «Какаши, ты невероятен», «Какой ты крутой!», а ещё подглядывания постоянные, навязчивые приглашения в кафе и в гости… Я ведь дурачок наивный, рассказал это всё бабушке как на духу, а она меня снисходительно назвала глупым, потрепала по голове и сказала, что так не бывает и что я просто путаю, и с тобой просто очень хочу дружить. Я ей полностью верил всегда, ведь она у меня одна… Ну и решил, что я в тебя вовсе не влюблен. А ты Рин нравился, может, поэтому она «понравилась» мне. Не знаю. И бабушка всегда хотела нас свести, с пяти лет о моих с ней детях говорила, представь себе! Да и подруга она хорошая, отзывчивая такая, милая… — тут Обито снова замялся, поняв, что ведёт к отвратительному противопоставлению: — А после Каннаби бабушка сюда приходила, охала-ахала, расспрашивала, говорила. И про шаринган в том числе. Мол, он пробуждается, когда сильно переживаешь за дорогого тебе человека. И она так с надеждой спросила «Ты ведь защищал Рин, да?» Я просто промолчал, а она продолжила так же взволнованно говорить и дальше. А я защищал тебя. Оба раза. И после всего этого я просто не мог больше внушать себе всю эту ложь о любви к Рин, хотя успешно верил в неё. Какаши. Я люблю тебя, — наконец выдохнул Обито и посмотрел на Какаши. С улыбкой. С облегчением. С надеждой. Какаши просто не мог больше сказать ни слова. Он снял маску, взял здоровую ладонь Обито своей, дрожащей. Медленно поцеловал с одной стороны, с другой. И Обито ощутил на своей коже холодные капельки влаги.***
Обито и Какаши всё сильнее и сильнее влюблялись друг в друга. Хотя в день признания им казалось, что сильнее — уже невозможно. Какаши ходил к Обито при любой возможности, проносил втайне сладости, играл в настольные игры, помогал с реабилитацией. А когда прошла пора, он медленно снимал с Обито бинты, и целовал каждый открывающийся сантиметр кожи. Иногда Какаши заматывался с миссиями. Но ни одной возможности встретиться с Обито не упускал. Правда, бывало, он засыпал прямо на стуле около кровати Обито. Но утром он просыпался не от оплеухи, которую бы несколько месяцев назад с лёгкостью получил бы, а от заботливого поглаживания по волосам и шёпота: «Ты проспал завтрак, Бакакаши». И это было бы, конечно, беззлобной шуткой. И первым, что в такие утра видел Какаши, был взгляд Обито, искрящийся задором и добротой. Ещё на реабилитации Какаши постоянно поддерживал Обито не только морально, но и физически — помогал сделать первые неуверенные шаги по палате, которые давались Обито сложнее, чем многодневные марш-броски по пересечённой местности. И, хотя были и сложнее, и больнее, но всё же намного приятнее. Бывало, что и Какаши, и Обито испытывали от реабилитационных процедур удовольствие: ведь тогда можно было не искать оправданий, почему так сильно хочется держаться за руки или ощущать чужую ладонь на своей талии, тогда это можно было легко списать на необходимость. Но из больницы Обито вышел уверенно — и так же уверенно держался за руку Какаши. И оба они уже не искали этому никаких оправданий. И все знали, что они влюблены друг в друга по уши; что они любят друг друга до дрожи в коленках.