Осколки эха

В полуразвалившемся доме человек играет на пианино, пока вокруг умирает мир. Кулаки разбиты в кровь. Барьер не поддаётся. Адам кричит: — Остановись! Прекрати! Но человек продолжает играть, и с каждой нотой земля под ногами содрогается всё сильнее. С неба падают горящие обломки. Воздух чёрен от дыма, песка и каменной пыли. Где-то вдалеке кричат люди. И только в доме, в комнате, где стоит пианино, всё спокойно и неподвижно, за исключением разве что танцующих по клавишам рук: око бури. Адам бессмысленно бьётся в сияющий барьер. — Прекрати! Ты слышишь?! Ты уничтожишь всё, ты понимаешь это?! Человек продолжает играть. Адам в очередной раз пытается сосредоточиться: на белой фигуре, на белой макушке, на невидимой двери в чужой разум, где раньше он слышал знакомый тихий голос. Теперь там ничего нет: вместо голоса и мыслей — только слепящий белый свет, от которого виски простреливает болью. Только мелодия, которая повторяется снова и снова, круг за кругом; Адам знает её наизусть, но уже не может сказать, где у неё конец, а где — начало. Этого не должно было случиться, думает Адам. Потом он думает другое: это всё я виноват. И вот на это человек реагирует: оборачивается к нему через плечо и смотрит прямо на Адама. — Мне жаль, — говорит он — кажется, вполне искренне. Человек печально улыбается, но не прекращает играть. Ему не нужно смотреть на клавиши: пальцы находят нужные ноты сами. Над домом в небе мерцает и ширится Разлом. Рваные края трещины меняют цвет грозовых туч — с тёмно-серого на фиолетовый, с фиолетового на красный. Сквозь обвалившуюся крышу в дом проникают кровавые лучи. — Иного пути нет, — говорит человек. — Всё закончится здесь. Адам нащупывает в кармане часы. Последнее средство. Он понятия не имеет, сработает ли оно. Он понятия не имеет, что оно вообще делает. — Всегда есть иной путь, — возражает он. Человек отворачивается от него снова. Мир пылает в огне. Из Разлома начинает дуть ветер. В обратную сторону. Воронка засасывает в себя крышу и вырывает с корнем деревья. Адама ветер без усилий поднимает с земли, и он едва успевает уцепиться за какую-то железную балку. Может быть, это правда. Может, это и в самом деле конец. Но… — Всегда есть иной путь, — повторяет Адам шёпотом. Нажав на часах кнопку, он закрывает глаза. Разжимает пальцы. И летит. **** Рокки курит, Джейсон складывает оригами. Чэн читает, полулёжа развалившись на узкой скамейке. Оливия, разумеется, подслушивает у двери. За дверью одно начальство, по всей видимости, спорит с другим. Адам слушает музыку, прислонившись к стене затылком. У него болит голова. — А ты не можешь… — обращается к нему Оливия с надеждой. — Не могу, — монотонно обрывает он, не открывая глаз. — Глушилки. Во всём чёртовом здании. Ты же знаешь. — Дорогое руководство не хочет, чтобы всякие там кадеты копались в их грязном бельишке, — тянет Джейсон, дёрнув уголком рта. — А то мало ли, что кадет может там случайно найти, а? Адам устало трёт виски. Признаться честно, он благодарен за все эти глушилки, которыми техники снабдили все самые важные помещения в здании, но этого едва ли достаточно: Адам, может, и не слышит, о чём говорят за дверью, зато прекрасно слышит всё, что происходит в головах у окружающих его людей. Текущая компания ещё ничего — в конце концов, этих четверых он выбрал сам, и их мысли привычны, почти комфортны. И всё же он предпочёл бы тишину. В любой день, но в особенности тогда, когда его голова будто раскалывается на части изнутри. Из наушников, которыми он прикрывается, как ширмой, от лишнего общения, не раздаётся ни звука: музыка идёт не оттуда. Она звучит в его сознании: простая и красивая мелодия для пианино, сопровождающая его уже несколько лет. Адам находит её успокаивающей. Каким-то образом эта музыка делает легче и терпимее не только боль. — Спорят о нас, — делится тем временем Оливия. — Похоже, хотят спихнуть нам на руки какого-то опасного типа, что ли. Майлз говорит, что нельзя так рисковать, и вообще мы справимся сами, но тут мистер Эбенизер что-то возразил, я не разобрала, и… Ой! Дверь открывается, застав её врасплох, и Оливия шустро отскакивает, как любопытная кошка. Майлз — сержант Ханнем Майлз, их куратор, — красноречиво оглядывает сначала её, застывшую с виноватым выражением лица, затем — Рокки, продолжающую равнодушно курить прямо под табличкой «Курить запрещено», затем — весь остальной небольшой отряд. Говорит: — Проходите. Есть разговор. Они заходят. Сержант встаёт у стола, за которым сидит полковник Эбенизер — седые волосы, очки в толстой оправе, цепкий взгляд. Адам и Оливия по привычке выпрямляется, а Джейсон лихо отдаёт честь. — Вольно, — полковник делает пренебрежительный жест рукой. — Сержант Майлз, введите кадетов в курс дела. Майлз стоит, скрестив на груди руки: в кабинете Адам не слышит напрямую, о чём тот думает, но по его лицу и так видно, что затея тому не нравится. Только с начальством не спорят, верно? — Так точно, сэр, — он едва уловимо вздыхает. — Бойцы, в вашем отряде пополнение. К вам решили зачислить ещё одного человека, — Майлз медлит, прежде чем продолжить. Хмурится. — При условии, что он пройдёт проверку и будет находиться под полным вашим контролем. Адам незаметно кривится. Как будто мало того, что ему регулярно приходится читать этих психованных культистов. Но он кивает: всё равно иного выбора у него нет. На самом деле их позвали сюда вовсе не затем, чтобы спросить согласия: их просто ставят перед фактом. — Нам стоит знать что-нибудь об этом новом рекруте, сэр? — спрашивает Рокки осторожно. Она тоже чует подвох. — Дар… особенности? Полковник и сержант многозначительно переглядываются. Из-за глушилок Адам слышит только статические помехи. — Это заключённый, — наконец выдаёт Майлз. — Часть нашей программы по реабилитации. Почти беспроблемный, как я слышал. Однако приглядывать за ним не помешает. — Но… Полковник делает ещё один небрежный жест, прерывая протест: разговор закончен. — Свободны, бойцы. Сержант, организуйте первичную проверку. На выходе из кабинета Адама встречают солдаты из охраны, которым Майлз поручает проводить его до места. «Проверка» — это он. Уходя, он успевает поймать за хвост мысль Майлза: «…убил четверых человек. До чего мы докатились, если внедряем в отряд убийцу?» Бесконечные коридоры петляют и переплетаются друг с другом: он перестаёт пытаться запомнить дорогу. Остаётся только надеяться, что его не оставят здесь, среди серых стен и одинаковых стальных дверей — приходится напоминать себе: он полезнее для них на свободе. Они минуют целую кучу пропускных пунктов. Везде у них спрашивают имя, должность и уровень допуска. Множество дверей открывается и закрывается, чтобы они могли пройти к нужной камере. Когда открывается последняя дверь, Адам уже совершенно уверен, что заключённый, к которому его ведут, настоящий монстр. Он ожидает увидеть типичного преступника из фильмов: железные мышцы, бычья шея, взгляд исподлобья, полный ненависти и жажды насилия. Вместо этого в камере их встречает подросток. В белой комнате на белой постели сидит белый-белый человек. Кожа цвета мела, почти прозрачная. Волосы цвета снега. Тонкие руки-ноги, выпирающие ключицы. Болезненная впалость щёк. Такой худой, будто его может переломить любое дуновение ветра. У него совсем юное лицо: наверное, он даже на пару лет младше Адама. Он не смотрит на них, этот бумажный человечек. Даже не поднимает головы. Солдат называет его номер, но человек не откликается — и Адам бы, наверное, не откликнулся тоже, если бы его попытались так позвать. Он кивает сопровождающему, и тот неохотно отступает за пределы камеры, оставляя их с бумажным человечком наедине. — Ты не похож на убийцу, — нарушает молчание Адам. — Да? Человек поднимает голову. Голос у него сонный. На белом лице возникает вдруг цветное пятно — под светлыми ресницами оказываются неожиданно тёмные глаза. — А на кого я тогда похож? Адам пожимает плечами. Ему неуютно от того, насколько далёким от представленного им чудовища выглядит этот заключённый. Он осторожно подходит ближе. — Не знаю, — и медлит, прежде чем добавить: — Не сопротивляйся. Я не причиню вреда. Дверь в чужой разум кажется не слишком защищённой. Адам приоткрывает её на пробу, касается сознания: у бумажного человечка внутри — пустота и покой. Сплошной белый шум: рокот далёкого моря в приложенной к уху ракушке. Но на всякий случай нужно нырнуть глубже — и Адам ныряет… …о чём в ту же секунду жалеет, захваченный потоком чужих мыслей, образов и воспоминаний. Обмелевшая прозрачная река, в которую он шагнул, на поверку оказывается полноводным морским приливом: он быстро теряет берег из виду. Он видит людей и животных, дома и пейзажи, лица и книги, цветы и оружие, уродство и красоту. Он видит направленное на него дуло автомата и истекающие кровью тела вокруг. Он видит чьи-то секреты, чьи-то тайные желания — обнажённая кожа, влажная от пота, важные бумаги, припрятанные в сейф, значительная сумма, переведённая на счёт или выданная наличными, стыд и сладкое торжество душат изнутри, — и видит ярость, и видит боль: глаза, распахнутые от ужаса, слеза, стекающая по щеке, искривлённый от крика рот, дрожащие руки. Он видит разрушение и созидание: небоскрёб падает, человек умирает, новорождённый плачет, рука в руке, губы — к губам, кто-то стреляет, вещи ломаются, кисть художника оставляет след на бумаге. Он видит себя, задыхающегося и беспомощного, барахтающегося в этих осколках жизни, и он видит другого себя, который только-только готовится войти прямиком в центр этого урагана, и ещё одного себя, который смотрит на него со стороны, и каждое новое отражение порождает следующее — бесконечное эхо двух зеркал, поставленных напротив. …Адам выныривает, хватая ртом воздух, и возвращается в реальность. Почему они не сказали ему? Почему его не предупредили? — Это ты, — говорит человек с белыми волосами, почти мурлыча. — Я ждал тебя. Я знал, что ты придёшь. Чтец. Адам никогда ещё не встречал других чтецов. Так вот, думает он, на что это похоже — пытаться прочесть кого-то, кто в это же время читает тебя. Они могли бы его предупредить. Могли бы, но не стали. Может, хотели посмотреть, кто кого. Глаза у белого человека вблизи оказываются красными, как свежая кровь. Сонное лицо улыбается. — Я ждал тебя, — повторяет он лихорадочным шёпотом, и Адам вдруг кое-что понимает. Мелодия, которую слышал в своей голове с самого своего прибытия на базу, всё это время имела источник. Источник этот — белый человек. *** Он не хочет его убивать. Правда не хочет. Но одна попытка сменяется другой, он пробует свернуть то там, то здесь, а путь остаётся всё тем же. Исход не меняется, что бы он ни делал. В полуразвалившемся доме белый человек играет на пианино. Под ноты знакомой печальной мелодии мир вокруг разламывается на куски. — Нет, — говорит Адам сержанту. — Я его с собой не возьму. Этот парень опасен. Я не смогу его контролировать. Сержант бросает на него оценивающий взгляд. Молча кивает, принимая его решение без вопросов. Адаму доверяют хотя бы в этом. Через месяц на базу нападают Дети Хаоса. Бумажного человечка выпускают из клетки. Весь отряд Адама, включая его самого, погибает в сражении. Так не пойдёт. — Послушай, — говорит Адам в следующий раз. — Просто уходи. Хорошо? Ты не желаешь никому зла, но другие люди могут использовать тебя, как оружие. Вряд ли ты этого хочешь, верно? Красные глаза белого человека смотрят на него растерянно и задумчиво. Адам слышит вопросы, рождающиеся в чужом разуме, ещё до того, как они сорвутся с языка. — Мы справимся, — он вздыхает. — И, честно говоря… без тебя наши шансы даже возрастут. Я не могу… — он морщится. Во рту от этих слов кисло, как от протухших консервов. — Я не могу одновременно присматривать за тобой и сражаться с Детьми Хаоса, понимаешь? Тот понимает. Взгляд напротив мгновенно наполняется какой-то глухой, глубокой тоской: в красных глазах гаснет слабая искра надежды — будто горящую свечу накрыли стеклянным колпаком. Тем больнее смотреть на то, как на неживом, опустевшем лице расползается вежливая улыбка. — Понимаю, — говорит бумажный человек тихо. — Извини, что доставляю беспокойство. Я уйду и никому больше не причиню вреда. Больше Адам его не видит. Через неделю Дети Хаоса уничтожают отряд Адама, устроив им засаду. Последнее, что Адам видит перед смертью — огромная воронка, открывающаяся в небе над их головами. Он не знает, как Детям Хаоса это удалось, и нарушил ли тот человек своё обещание, но такой вариант событий его тоже не устраивает. — Мне жаль, — говорит Адам после. — Мне правда жаль. Ты этого не заслужил, но у меня нет иного выбора. Он солдат, и его учили убивать. Он уже справлялся с подобными угрозами прежде. Он не знает, что ещё можно сделать. Так он пытается себя убедить. В белой комнате он хватает бумажного человека за белую-белую, тонкую-тонкую шею и отчаянно душит, не давая себе передумать. Нужно обезвредить его здесь и сейчас. Пока чудовище ещё не вышло из клетки и не осознало масштабы своей разрушительной мощи. Нельзя дать ему опомниться — никак иначе это сделать попросту не получится. Чудовище беспомощно хрипит, удивлённо распахивая свои красные глаза, и смотрит на Адама. Во взгляде его сливаются воедино страх, растерянность и боль, будто Адам его предал. Он не успевает закричать и даже не пытается сопротивляться. «Вот как кончится мир, — слышит Адам в своей — в его? — голове напоследок. Слова раздаются словно бы откуда-то издалека, как эхо. — Не взрывом, но всхлипом…»* Потом белое тело обмякает, как сломанная кукла. Адам молча выходит из камеры. Его судят не за убийство, а за уничтожение государственной собственности. Судят, правда, не то чтобы очень строго: он слишком полезен, чтобы от него избавляться. Каждую ночь ему снится в кошмарах всё тот же предсмертный взгляд — и кривая печальная улыбка на обескровленных губах. Каждый день он видит повсюду белое лицо, ускользающим призраком мелькающее где-то в толпе. «Всё хорошо, — говорит тихий голос, напевающий ему на ухо свою колыбельную. — Иного пути нет. Я понимаю». Он не может спать и не может есть. Ему кажется, что он сходит с ума. Где он ошибся?.. Когда Дети Хаоса приходят атаковать их базу, его тактика защиты, основанная на опыте прошлого, не срабатывает: почему-то в этот раз всё происходит немного по-другому. Не круг, но спираль, меняющаяся с каждым витком. Адам почти рад, что умирает. Ужасное облегчение — наконец-то не чувствовать больше внутри эту сосущую пустоту. *** Бумажного человека зовут Мэтью. Он старше, чем кажется на первый взгляд, и очень странный — даже на фоне их разномастной маленькой компании. Большую часть времени Мэтью молчит: почти никогда не заговаривает по своей инициативе, не задаёт вопросов, не спорит. Просто молча следует за отрядом, с каким-то отстранённым удивлением разглядывая окружающий мир. Кажется, будто он пребывает в вечном трансе: ничто его не злит. Ничто не пугает. Он беспрекословно делает всё, что ему велят, и неизменно растягивает тонкие губы в улыбке каждый раз, когда кто-то к нему обращается — почему-то этой своей манерой он напоминает дрессированную собаку, которую научили приносить тапочки по команде. Поначалу отряд его опасается, но потом, когда они понимают, что он безобиден, то понемногу забывают, что новичок попал к ним прямиком из тюремной камеры. Джейсон смеётся над ним в открытую: панибратски хлопает по плечу, ухмыляется и изобретает всё новые злые шутки, за каждую из которых Адаму хочется дать ему в зубы. Чэн злоупотребляет его безотказностью: подай это, новичок, принеси то, подержи мою книгу, почисть мои ножи. Оливия радостно щебечет с ним рядом: рассказывает о себе, о Детях Хаоса, о прошлых приключениях отряда, выбалтывает ничтоже сумняшеся все секреты, которые только может припомнить. И только Рокки его демонстративно не замечает — ей нет дела до того, кто, по её мнению, является лишь дополнительным балластом. Мэтью ни на что из этого не реагирует правильно. Озадаченно улыбается на шутки, явно их не понимая. Покорно выполняет любое поручение, каким бы нелепым оно ни было. Почти ничего не рассказывает о себе: взгляд его странно затуманивается при любом вопросе о прошлом, и становится ясно, что лучше его не тормошить. Слушает он гораздо лучше и охотнее, чем говорит. Но это не значит, что он ничего не соображает. Он слышит и видит всё, замечая такие детали, на которые никто больше не обращает внимания. Каждый шорох, каждый всплеск, каждый оттенок окружающего пространства, каждую малейшую перемену. Он впитывает в себя мир, словно губка. Словно самый чувствительный радиоприёмник на свете. И, конечно, смотрит и слушает он не только за себя. Уже в первый день их совместного путешествия становится ясно: все члены их небольшого отряда для него — как на ладони. Он даже не читает их — какая там «открытая книга»! Они для него — словно цветные картинки в детской раскраске. Объёмные, интересные, яркие — но слишком уж простые. Адам знает это, потому что всё, что слышит Мэтью, слышит и он сам. Они ловят чужие мысли почти одновременно, вот только потом начинается странное: каждая такая мысль повторяется по кругу, мячиком для пинг-понга рикошетя между ними. Поначалу Адам ещё держится, пытается уменьшить отдачу и поставить блок, однако ничего не помогает. К концу первой недели у него так сильно раскалывается голова, что осторожное предложение Оливии вернуться на базу или хотя бы обратиться к медикам уже не вызывает у него привычного раздражения. — Прости, — говорит ему Мэтью тем же вечером, пока остальные ставят лагерь. — Я постараюсь приглушить громкость. Просто я… никогда ещё не встречал таких, как я, понимаешь? Для меня это впервые. Белая костлявая рука тянется к его виску — Адам рефлекторно дёргается, настороженный его внезапной близостью (когда только успел подкрасться?). Рука послушно замирает. Мэтью смотрит на него спокойно и вопросительно. — Нам нужно… настроиться друг на друга, — продолжает он. — Так будет проще. Только к Адаму он обращается сам. Только с ним говорит развёрнутыми предложениями. Будто доверяет ему больше остальных. Адам неохотно кивает. Висок обжигает холодом — у Мэтью всегда ледяные пальцы. Через несколько минут боль проходит. И уже почти не возвращается позже. Существовать рядом становится значительно легче. Постепенно Адам привыкает к его присутствию. Привыкает к белому пятну в человеческий рост, постоянно маячащему теперь на границе зрения, привыкает к несмолкающему фоновому шуму в голове — громкость «трансляции» Мэтью убавил, а вот обрубить её с концами, похоже, ни одному из них не под силу. Привыкает к обрывкам чужих воспоминаний, вспыхивающих перед глазами каждый раз, стоит Мэтью о чём-то задуматься. Слишком поздно он понимает, чем это чревато. Холодным октябрьским днём отряд останавливается на последний привал — до предположительного места активации Разлома идти ещё не меньше суток, однако дальше им отдохнуть, вероятно, уже не удастся: завтра они дойдут до черты города. Города теперь сплошь населены кровожадными тварями всех мастей и размеров, там не расслабишься. Чтобы закрыть Разлом, придётся прорываться с боем. Не в первый раз. Они разводят костёр и ставят палатки. Лес вокруг относится к их вторжению равнодушно: шуршит, гудит, как обычный лес — и ничего больше. Никаких пугающих завываний, никакого постороннего присутствия. На коричневой влажной земле пёстрыми кучками лежат красно-жёлто-бурые листья, разметаемые порывами стылого ветра. На фоне тёмных древесных стволов синеет прозрачное осеннее небо. Адаму нравится бывать на природе. Пожалуй, только ради этого и стоило соглашаться на такую работу. Не ради легального применения своих способностей, не ради спасения мира, или что ещё им там рассказывают, когда отправляют закрывать очередной Разлом, — и даже не потому, что ему, в общем-то, больше некуда было податься. Но ради таких вот тихих моментов где-нибудь в глуши, вдали от людей. Вдали от всего этого проклятого шума. Он устраивается на бревне и достаёт из кармана губную гармошку: раньше он брал с собой на миссии старую гитару, доставшуюся от отца, но с ней тяжеловато бегать и драться. Теперь он обходится инструментом поменьше. Он закрывает глаза и начинает бездумно наигрывать всё ту же мелодию, которую они с Мэтью теперь делят на двоих. — Красивая песня, — говорит Оливия, присаживаясь рядом, когда он заканчивает. — Это откуда? — Колыбельная. Мама играла её мне на пианино, когда… ну, до того как. Ты знаешь. Она непонимающе на него смотрит. Захваченный врасплох навязчивой дымкой воспоминаний (изящные тонкие руки, мягко танцующие по чёрно-белым клавишам, длинные светлые волосы, пахнущие цветами, белое платье, смазанное временем красивое лицо), от которых на языке мгновенно оседает горечь, он пытается объяснить, отчётливо ощущая при этом, будто говорит что-то не то: — У неё, скажем так, начались проблемы с алкоголем. Когда мне было пять, она… И замолкает, внезапно осознав. Это воспоминание принадлежит не ему. Оно лишь чувствуется своим, потому что он так привык находиться в одной конкретной голове в режиме двадцать четыре на семь, что уже и не различает, чьей памятью пользуется — своей или чужой. Так привык думать в унисон с другим, что порой теряет границы собственного «я». А ведь времени-то прошло всего ничего. Мысль эта его изрядно пугает. Он оборачивается, безошибочно улавливая направление, и натыкается взглядом на Мэтью, который стоит неподалёку, задумчиво и печально его разглядывая. Среди осеннего леса тот кажется неупокоенным духом, наблюдающим за проходящими мимо путниками. Он весь увешан блокаторами по личному распоряжению сержанта: мигающий зелёным огоньком ошейник, четыре похожих на кандалы широких браслета на запястьях и лодыжках, напичканный датчиками пояс. Очевидно, все эти блокаторы с его силой совершенно не справляются. Страшно даже подумать, на что он способен без них. Ночью во сне Адам видит всё ту же светловолосую женщину. Во сне она не играет на пианино: она кричит на него, отталкивая слабыми руками прочь, и её красивое лицо кривится в страхе и отвращении. Дыхание её пахнет алкоголем. Монстр, кричит она — и плачет. Ты чудовище! Ты — из них. Ты пришёл из Ада, так убирайся обратно! Это всё ты виноват. Ты — не мой сын… не мой… Безликие, равнодушные тени окружают его со всех сторон, возвышаясь над ним непреодолимой стеной. Это всё ты виноват. Они тянут к нему свои руки, обвивают его проводами, вонзая в него свои пальцы-иголки, и уводят от матери прочь. Мама продолжает плакать, не замечая. Хищная белохалатная масса заслоняет её насовсем, и он теряет её из виду. Он остаётся один. Не надо... Это ты виноват. Пожалуйста, не надо больше! Мне больно… Это для твоего же блага, Мэтью. Доктор Тэмсин прописал тебе новое лекарство. Ты ведь хочешь вылечиться, правда? Чтобы вернуться домой, к маме? Хочу… Он всхлипывает, по-детски шмыгая носом. Есть реакция. Увеличьте дозу. И закрепите подопытного, пора начинать вторую фазу. Пока он переживает приступ тошноты, ещё две тени, такие же безликие и высокие, демонстративно медленно вывозят из-за белой медицинской ширмы какое-то большое устройство на передвижной тележке. Он не знает, что это, но чувствует, что ничего, кроме новой боли и ужаса, оно ему не принесёт. Он отчаянно вырывается. Он не может сдвинуться с места. Никто ему не поможет. Он очень, очень хочет домой. Мамин голос — ласковый, певучий — отдаётся эхом: Вот как кончится мир. Адам просыпается и некоторое время лежит, судорожно выпутываясь из сновидения. Напоминает себе: это не его мать, не его прошлое, не его страхи. Его мать умерла так рано, что он не успел её узнать. С усилием подавляет неуместное сочувствие, убеждая себя, что это не его дело: ни у одного из них жизнь нельзя назвать особенно счастливой. Ловить чужие кошмары для него привычно: во сне он контролирует свои способности гораздо хуже. Мэтью, очевидно, тоже. «Прости, — раздаётся у него в голове. Они проснулись одновременно. — Я не нарочно». Адам закрывает глаза. Он чувствует себя разбитым. «Прекрати извиняться, — отзывается он с раздражением. — Просто постарайся держать личное при себе, идёт?» Выходит грубее, чем он намеревался. Мэтью долго молчит. Потом вздыхает: «Я постараюсь». Остаток ночи Адаму снится спокойный осенний лес, а вот Мэтью к утру выглядит совершенно измотанным. Будто не спал вовсе. Не моё дело, повторяет Адам про себя. Не моё, не моё. Если он будет сочувствовать всем и каждому — ни на что другое у него попросту не останется никаких душевных сил. Верно? *** Всё это — неправильно. Всё, что он делает, заранее обречено на провал, решает Адам. С самого начала он подходил к решению проблемы неверно. Он был так занят устранением последствий, попытками минимизировать ущерб и победить, что совершенно забыл о главном: о причине. Вот только — как о таком вообще спрашивают? «Прекрасная погода сегодня, не хочется ли тебе совершенно случайно устроить Конец Света?» — Тебя что-то беспокоит, — говорит Мэтью. Адам, к своему стыду, едва не подпрыгивает на месте. Лихорадочно проверяет все внутренние барьеры, которые кое-как научился расставлять; судя по лицу Мэтью, действие это от него не ускользнуло. Мало что может ускользнуть от его чуткого внимания, сколько бы кругов Адам ни проходил. — Это не… Это просто догадка. Я стараюсь не вслушиваться слишком глубоко, — успокаивает его Мэтью, и горькие складки в уголках его рта на мгновение очерчиваются резче. — Просто некоторые вещи я не чувствовать не могу. Он отворачивается, с тоской глядя куда-то в сторону далёких заснеженных гор. Адам мысленно отвешивает себе оплеуху: этой своей инстинктивной реакцией — испугаться вторжения и мгновенно укрепить защиту, хотя никакого нападения не было, — он невольно стал частью собственного проклятия. Так посторонние люди всегда реагировали на него самого. Да что там посторонние — даже эта команда, отобранная им лично, до сих пор не до конца ему доверяла. Они старались запереть от него свой разум при любой возможности; не их вина, что попытки эти чаще всего приводили к обратному результату. Чтецов почему-то всегда боялись больше всех остальных. Ни одна другая способность не вызывала у людей большего трепета: слишком сильно они привыкли оберегать свои большие и маленькие секреты. Кому, как не ему, было знать? — Извини, — говорит он запоздало. — Это сейчас было нехорошо с моей стороны. Правда в том, что он не может даже смотреть на него, не утопая тут же в ядовитой смеси вины и отчаянья. На белой шее ему видятся синяки, оставленные им в другой жизни. На белой коже ему кажутся трупные пятна, расползающиеся неправдоподобно быстро. И даже после всего этого ему дан ещё один шанс: Мэтью идёт рядом, бок о бок, дышит, говорит с ним, живёт, — он расценивает это не иначе как чудо. Не стоит таким чудом пренебрегать. — Ничего. Я привык. Какое-то время они идут молча. Наверное, всё это можно решить с помощью слов, думает Адам. Правильные слова в правильный момент могут решить почти любую проблему: так любил повторять отец, когда Адам в детстве возвращался из школы с разбитой губой и содранными костяшками пальцев. Адам никогда в это не верил. Собственный дар казался ему вечной насмешкой мироздания: он совершенно не умел обращаться со словами — и, если уж на то пошло, с людьми. Но ведь катастрофы такого масштаба не устраивают просто так. Должна быть причина, почему именно Мэтью раз за разом оказывается в центре этого кошмара, который Адам пытается остановить. Даже у Детей Хаоса имеется подобие мотива и цели: их безумие, во всяком случае, основано на некой идее. В Мэтью не чувствуется ни обиды, ни злости, ни даже той фанатичной уверенности в собственной правоте, которая сопутствует всем столкновениям Адама с Детьми Хаоса. Круг за кругом, раз за разом происходит одно и то же: в один момент Мэтью — тихий и вежливый бумажный человечек, а в следующий он уже без особых усилий выворачивает мир наизнанку, открывая Разлом невиданных размеров и мощи. — Почему ты убил их? — спрашивает Адам наконец, намеренно пропустив остальной отряд чуть вперёд. — Тех четверых с нашей базы. Учёных. Мэтью долго молчит, прежде чем ответить. Воспоминания, которые невольно перехватывает при этом Адам, подёрнуты пеленой тумана, и он старается не вглядываться в них чересчур пристально. Чужих смертей на своём недолгом веку он и так повидал слишком много. — Я… плохо помню тот день, если честно, — начинает Мэтью тихо. — Меня чем-то накачали. Не сказали, чем. Кажется, они хотели попробовать увеличить мой… радиус воздействия. Проверяли, насколько большую площадь я могу обхватить, если меня… правильно стимулировать. Адам кривится. Его тоже записывали на подобные эксперименты — в добровольно-принудительной манере. Он помнит, каково это: тошнотворная дымка дурмана, исколотые вены, острая головная боль, не утихающая потом две недели кряду. Только вот с ним они ничего не добились, и Майлз велел оставить его в покое, чтобы Адам не потерял дееспособность на миссиях. Теперь понятно, почему от исследований его силы отказались так легко. Всё это время у них, оказывается, имелся другой подопытный кролик. — Это сработало. Я услышал их всех. Всех, кто был в основном здании, в прилегающих корпусах, в общежитии, в учебной части. Всех. Мэтью замолкает снова, и Адам не просит продолжить. Он прекрасно может себе это представить. Слышать несколько сотен разумов одновременно — это значит с разбегу окунуться в штормящее море чужих желаний, страхов, планов и надежд, быть погребённым под цунами чужих эмоций и недавних воспоминаний и в то же время барахтаться под сокрушительной лавиной из бессмысленного мусора мимолётных мыслей, бомбардирующих любую голову каждую секунду. Сколько Мэтью тонул в этом водовороте, прежде чем эффект усилителя закончился? Полчаса, час? Больше? Адам не выдержал бы и минуты. — И это оказалось слишком, — заключил он. — Так? Я понимаю. Я бы тоже что-нибудь натворил на твоём месте. Мэтью отрешённо смотрит себе под ноги. Поводит плечом: — Я даже не помню, что именно сделал. И почему-то от этого только хуже... Если бы я помнил, то хотя бы знал, что это был я. Что это было моё решение. Не чьё-то ещё, понимаешь? Но я очнулся уже в той белой комнате, откуда меня больше не выпускали, и ничего мне не рассказали. Я прочитал всё сам. Потом… всё как в тумане, — он вдруг поворачивается к Адаму, и взгляд его, только что безразличный, ощутимо теплеет. — А потом пришёл ты. Наверное, это самый долгий и самый откровенный разговор, который ему приходилось с Мэтью иметь. Похоже, всё это время, пока руководство обдумывало, что делать с таким ценным, но опасным инструментом, Мэтью держали под мощными седативными препаратами: это объясняет, почему в их первую встречу он был такой сонный и вялый. Каждый раз, когда отряд возвращался с миссии, Мэтью уводили обратно в камеру — и накачивали успокоительным снова, чтобы не рисковать. Однако чем дольше они находились в пути, тем заметнее тот оживал. Расцветал, как подснежник под солнцем: учился говорить, реагировать, открываться. Одна мысль не даёт Адаму покоя. — Ты гораздо сильнее меня, — говорит он с сочувствием: не хотел бы он себе такого проклятия. — Как далеко — и как глубоко — ты на самом деле слышишь? Наверное, это невыносимо. Вместо ответа Мэтью странно, криво улыбается уголком рта — он всегда улыбается, когда не знает, как ответить. Опускает голову: неровно отросшие белые волосы падают на лицо. На мгновение Адам чувствует, как ледяные пальцы робко обхватывают его ладонь. Когда он с недоумением оборачивается, Мэтью тут же отдёргивает руку, избегая его взгляда. Адам очень старается отгородиться от потока слишком уж личных мыслей, вспышками мелькающих в сознании. Колючий северный ветер, дующий с гор, пронизывает до самых костей. Мэтью зябко кутается в куртку, которая велика ему на пару размеров — на базе не нашлось более подходящей. А может, для него никто просто не потрудился как следует поискать. — Почему ты взял меня в свою команду? Даже зная, что я опасен. Моё присутствие тебя беспокоит, но ты продолжаешь брать меня с собой. Почему? Остальной отряд, идущий чуть впереди, начинает на них оглядываться: похоже, они с Мэтью успели порядочно отстать. Хорошо бы добраться до посёлка до наступления темноты, иначе придётся снова ночевать под открытым небом. Чэн поднимает бровь; Джейсон корчит рожи, пантомимой изображая, что они с Мэтью слишком уж спелись; Рокки прищуривается и закуривает очередную сигарету. Оливия машет рукой, на что-то указывая: Адам переводит взгляд в указанном ей направлении — и замечает вдалеке, у самого горизонта, фиолетово-красные всполохи среди тяжёлых грозовых туч. Разлом. Там, где его, по их данным, быть не должно. Значит, придётся делать крюк. — Не знаю, — отвечает он наконец, всё ещё глядя в сторону зарева. — Может, потому, что мы с тобой похожи. Я легко мог бы оказаться на твоём месте. А может, думает он, потому что сама идея подобного существования вызывает у него дрожь. Никто не должен жить в клетке. Даже чудовища заслуживают большего. Уж лучше смерть. Но что делать, когда и смерть уже не кажется приемлемым вариантом? Что делать с врагом, который на самом деле не враг? С чудовищем, которое на самом деле и не чудовище вовсе? «Спасибо тебе…» Он оборачивается. Мэтью натянул воротник куртки так, что на белом лице остались только глаза, переливающиеся алым. Что-то бессловесное просачивается в голову Адама вместе с этой мыслью: что-то тёплое и искрящееся, что-то хрупкое и невыразимое. Что-то, чего он совершенно точно не заслуживает. На белой шее, скрытой воротником, под его взглядом молчаливым упрёком расцветают чернильные следы его рук. «За что?» «За то, что тебе не всё равно». Чтобы не смотреть в эти глаза (они медленно стекленеют, пока жизнь уходит из тела, но он продолжает сжимать руки сильнее…), Адам смотрит на небо. Собирается дождь. *** — Напомните-ка мне, — говорит Джейсон, глядя в бинокль. — Почему этой фигнёй должны заниматься именно мы? Маленькие, стало быть, беззащитные, беспомощные дети, а не какие-нибудь профессиональные солдаты? Рокки скептически на него косится: ей двадцать, и она старшая в группе — высокая, плечистая, вооружённая до зубов, — но и остальные члены отряда на «беспомощных детей» давно не тянут. Даже Оливия, гораздо более миниатюрная и не такая спортивная, как Рокки, уже пару лет как не выглядит безобидной. — Потому что мы в этом лучшие, — отвечает она, вечный оптимист. — Потому что командование не хочет повторения Чикагского скандала, — вносит свою лепту Чэн. — И потому что мы обходимся им не так дорого, как целая рота солдат. Чикагский скандал случился уже лет десять назад, но в памяти общественности жив до сих пор: тогда Разломы ещё не распространились повсеместно, известно о них было мало. Чикаго был одним и первых крупных городов, который пришлось целиком эвакуировать из-за Разлома. Общественность требовала, чтобы армия решила проблему; сверху пришёл приказ о масштабной операции, которая должна была ознаменовать начало «Новой Реконкисты». В Чикаго послали множество опытных солдат и дорогостоящей военной техники. Закончилось всё предсказуемо: не вернулся никто. Тварей в городе стало только больше, вся техника осталась ржаветь на безлюдных, пахнущих смертью улицах, уже нерабочая после приближения к Разлому. Абсолютный провал, который припоминают правительству до сих пор. По какой-то причине только дети и подростки — вроде них — могут находиться рядом с Разломом без ущерба для себя. Сейчас Джейсон повернётся к нему, думает Адам. И точно: Джейсон поворачивается и смотрит на него выжидающе, будто и впрямь заинтересован в его версии ответа. — Потому что это единственная причина, по которой от нас ещё не избавились, — произносит вдруг Мэтью, и долгое мгновение все члены отряда удивлённо на него таращатся, не привыкшие к таким радикальным высказываниям с его стороны. Мэтью неловко опускает взгляд и зачем-то добавляет: — Извините. Я не должен был так говорить. Адам хмурится, но никак это не комментирует. Мэтью всего лишь произнёс вслух то, что пронеслось невольно у Адама в голове — должно быть, они опять ловят эхо друг друга. Отчего-то слышать это из уст Мэтью больнее, чем думать так самому. — Мы занимаемся этим, потому что это наша работа, — подытоживает Рокки нетерпеливо, поднимаясь с земли. Смотрит на Адама, уже готовая перейти к делу: — Что-нибудь слышишь? Она имеет в виду, слышит ли он поблизости каких-нибудь незваных гостей. Адам прислушивается — и с сожалением качает головой: Дети Хаоса уже научились скрывать от него своё присутствие. Может, обзавелись где-то глушилками и блокаторами, как военные на базе, а может, среди них теперь есть кто-то с похожими силами — тут нельзя сказать наверняка. Сверху, с холма, на котором они стоят, городок внизу выглядит на удивление оживлённо: относительно чистые и ухоженные дома, люди на улицах, кое-где даже горит свет — в нынешние времена это считается хорошим признаком. Правда, двигаются местные жители как-то странно: кто-то — слишком быстро, как на ускоренной перемотке, кто-то — напротив, слишком медленно, будто они застряли в вязкой смоле. На окраине города, там, где искрит Разлом, уже бушует несколько тварей. Они спешат туда. Трое — у круглосуточного магазина продуктов, две — на детской площадке. Ещё четыре пытаются добраться до скрючившегося на земле человека, но что-то им мешает: чем ближе к нему, тем медленнее твари двигаются. Не сговариваясь, их отряд сразу разделяется: Оливия идёт к площадке, Рокки — к магазину, Джейсон и Чэн направляются к оставшейся четвёрке. Адам обходит их так, чтобы помочь человеку на земле: если тот паникует, то, возможно, он единственный здесь сумеет достаточно быстро его успокоить и увести в безопасное место. Он не сразу замечает, что не так. Он не натыкается на барьер, не чувствует абсолютно никакого сопротивления или инородного воздействия, не улавливает в мыслях человека на земле ничего подозрительного, только страх, отчаяние и — почему-то — вину; просто в один момент понимает вдруг, что всё вокруг него странно ускорилось. Он видит безостановочные вспышки света там, где Оливия защищает на площадке детей — словно сотни папарацци одновременно щёлкают камерами. Он видит, как за одну секунду обрушивается стеклянная витрина в магазине, и всего за несколько мгновений (Адам отсчитывает биение сердца: раз, два, три…) тварь успевает провалиться в созданную Рокки яму на дороге, выкарабкаться из неё и провалиться в следующую вместе с чьей-то машиной — Рокки не церемонится с чужим имуществом. Он видит мелькание ножей и юркие огненные всполохи там, где Джейсон и Чэн отвлекают внимание ближайших к нему тварей: их движения напоминают разрозненные кадры фотоплёнки после грубого монтажа. Ужасающе, неестественно медленно скрючившийся перед ним человек — макушка у него совсем седая — поднимает голову и смотрит на Адама. Он очень стар: лицо иссохло и изрыто глубокими морщинами, но вот глаза… Из его глаз на Адама смотрит испуганный ребёнок. Одежда на нём — вся рваная и истрёпанная, и очень сильно ему мала. Слабый свет понимания загорается где-то в самом уголке сознания Адама. «Мы хотим помочь, — говорит он мысленно. — Не бойтесь. Мы вас вытащим, хорошо?» На лице старика начинает постепенно проступать удивление. Адам делает к нему шаг. Второй. Пока твари отвлеклись, он может… Краем глаза он видит смутную тень за спиной. «Адам! Сзади!» Голос Мэтью, полный паники, предупреждающе звенит в голове — и больше он ничего понять не успевает. Сбоку мелькает что-то белое. За спиной слышится странный звук — тонкий вскрик, ускоренный в несколько раз. Не успев начаться, он заканчивается; мимо Адама неторопливо пролетают, как красные бабочки, капли брызнувшей крови. Он оборачивается. В нескольких шагах от него стоит Мэтью: его рука в пасти у твари. Сердце Адама пропускает удар. Обычно Мэтью не участвует в боевых действиях. Обычно они говорят ему спрятаться где-нибудь, пока они разберутся с тварями: он — их страховка на случай, если нападут Дети Хаоса, его способности направлены против людей, а не против тварей. Он хрупкий, он болезненный; как он может сражаться?.. Очевидно, всё-таки может, потому что, пока Адам безотчётно паникует и пытается сократить расстояние, — эти несколько шагов даются невероятно тяжело, словно он идёт сквозь густую патоку, — Мэтью что-то делает. Предположительно делает: внешне будто бы ничего не происходит, но тварь разжимает челюсти, выпускает из хватки тонкую руку. Отступает нехотя, как заколдованная, замирает, глядя на хрупкого-болезненного бумажного человечка перед собой. Под серой кожей вздуваются мышцы, пасти на боках и на голове бессильно щёлкают зубами, бесчисленные глаза дико вращаются в разных направлениях. Тварь злится. Пытается вырваться из-под чужого контроля. Адам интуитивно пытается помочь, тянется разумом к твари — только цепляться там не за что: ни дверей, ни лазеек, ни хотя бы чётких мыслей, сплошной хаос и белый шум. Честно говоря, он понятия не имеет, как Мэтью это вообще удаётся. — Глубоко ранила? — спрашивает он, когда невидимая патока на пути заканчивается, и ему наконец удаётся с ним поравняться. — Можешь двигать рукой? Он координирует остальных: Рокки и Оливия, уже разобравшиеся со своими противниками, спешат к ним на помощь. Как только они оказываются рядом, Мэтью отпускает сознание твари — Адам тянет его в сторону, подальше от опасности: нужно проверить рану. Попутно он пытается утянуть за собой старика, однако тот всё ещё реагирует слишком медленно. Что-то неладное происходит с этим стариком. Адам решает пока к нему не соваться. — Всё в порядке, — улыбается Мэтью, и не нужно быть чтецом, чтобы знать, что он врёт. — Оно бросилось на тебя, и я… я ничего лучше придумать не успел. Прости. Мысль о том, что он готов рисковать собой — рисковать жизнью — лишь бы ему, Адаму, не причинили вред, внушает беспокойство. Адам осматривает его раненую руку: та кровит, но мышцы и кости, похоже, целы. Он наспех перевязывает её, как может: аптечку они давно научились всегда таскать при себе. Мыльные пузыри искренней радости наполняют разум Мэтью от его осторожных прикосновений. Кажется, эта радость заглушает даже боль. Мгновение они молча смотрят друг другу в глаза. Потом Адам неловко отступает. Мэтью отводит взгляд и указывает кивком на старика, который так и не распрямился на земле. — Это он, — говорит Мэтью. — Он — источник всех временных аномалий в этом месте. Чем ближе к нему, тем медленнее ты двигался. Адам вглядывается в происходящее. Со стороны заметить легче: старик и правда представляет собой центр невидимого водоворота, в котором увязает и пропадает время. Но как это возможно? Он не может быть одним из них, верно? Разломы начали появляться всего лет двадцать назад — и никого старше двадцати двух с даром Адам не знал. «Ему всего семь, Адам». Он оборачивается. Мэтью серьёзен. «Я покажу». Его разум с размаху окунается в чужие воспоминания. Он видит город — ещё вполне целый. Видит свои руки — маленькие, детские. В руках у него — дедушкины карманные часы, подарок, горчащий запахом церковных благовоний, старой квартиры и похоронных венков. Если нажать на часах кнопку, стрелки на часах останавливаются, и круглый циферблат начинает едва заметно светиться красным и фиолетовым: будто крошечные молнии скачут между цифр. Такие же молнии потрескивали у дедушки в квартире. Он знает секрет: в шкафу у дедушки — трещина, которой не должно быть. Она искрит и глотает предметы, как пылесос. Она растёт. Если нажать на часах кнопку, люди вокруг начинают забавно двигаться. Медленно. Быстро. Или останавливаются совсем, как секундная и минутная стрелки. Можно съесть печенье с верхней полки, пока мама не видит. Можно убежать от злой соседской собаки или ускорить скучную передачу по телевизору. Можно попробовать вернуть дедушку — но этого у него не выходит. Трещина поглощает шкаф и старую квартиру. Он приходит навестить пустой дом, а его там встречают страшные существа, которых он никогда раньше не видел. Он убегает с криками. Сталкивается на углу с человеком в лохмотьях и разрисованной круглой маске. (Адам вздрагивает: Дети Хаоса.) У человека в руках — необычное устройство, вокруг которого тоже сверкают крошечные молнии, как в часах. Человек идёт к дому, где раньше жил дедушка, и, не обращая внимания на монстров, швыряет своё устройство прямо в искрящуюся трещину в стене. Уходит, насвистывая. Существа его не преследуют. Через тридцать секунд город накрывает взрывная волна. Трещина из дедушкиного шкафа проглатывает весь город, рвётся в небо, ненасытная и неостановимая. Люди умирают. Незнакомцы. Продавцы в магазинах. Друзья. Родители. Мальчик, чьими глазами смотрит Адам, интуитивно нажимает в кармане на кнопку часов. Загадывает желание. Что-то рвётся из него наружу, пробуждённое близостью трещины и этим взрывом. …Ничего не случается. Взрыв не происходит. Трещина шипит из стены в пустом доме, ещё сравнительно смирная. Только монстры из неё уже вылезли, и он не знает, как засунуть их обратно. Он бежит домой. Но монстров становится больше. Он видит, как они появляются. Люди умирают у него на глазах. Кричат. Это плохо. Им нужно помочь. Он нажимает на кнопку, загадывая желание. Он хочет, чтобы ничего этого не было. Он хочет, чтобы монстры ушли. От страха и паники он дёргает ткань времени слишком сильно: она расползается у него под пальцами, как мокрая бумага. Каждый лоскут теперь движется с собственной скоростью. Что-то происходит с его телом, вокруг которого закручиваются все эти потоки, но это неважно: важно то, что ему нужно всех спасти. Всех! Он знает, как! У него получится! Надо только... немного потерпеть… …Адам выныривает из его сознания и с ужасом смотрит на всполохи Разлома за углом. На тварей. На людей вокруг. «Отступаем, — передаёт он всему отряду, хватая Мэтью за здоровую руку. — Немедленно. Это место станет эпицентром взрыва. Тот, кто его сдерживает, уже на пределе. Я не знаю, сколько у нас осталось времени, но его очень мало». Они медлят. Один и тот же вопрос возникает у каждого в голове. «А люди?» «Выведем, кого сможем», — распоряжается Адам, стараясь не поддаваться эмоциям. И они выводят: хватают людей под руки, убеждают тех, кто может слышать, пытаются как-то вытолкнуть за пределы опасной зоны тех, кто увяз во временных потоках. Получается плохо. Медленно. Разлом искрит. Растёт. Тянется ввысь у них на глазах. Ребёнок-старик на площади начинает искрить тоже: Адам слышит, как стремительно угасает его сознание. Тлеет, как догорающий уголёк. Счётчики, прикреплённые к курткам у каждого члена отряда, начинают безостановочно трещать. Опасен не сам взрыв. Опасно излучение, от Разлома исходящее. Вполне возможно, что кто-то выживет при взрыве, но твари заполонят всё вокруг очень быстро. Как и мальчик, чьи воспоминания он увидел, Адам знает, как твари появляются. Он никому не желает такой судьбы. — Не успеваем, — кричит Рокки, растеряв своё обычное хладнокровие. — Больше — не успеваем! Адам! И он очень, очень не хочет признавать, но она права. Они не успеют. Или погибнут все, или только часть: иного пути нет. Чтобы вывести всех, нужно синхронизировать время всего города с тем, кто сдерживает взрыв, а это невозможно: людей слишком много. Его сердце обливается кровью. Иного пути нет, повторяет он, отчаянно пытаясь убедить в этом самого себя. Кто-то касается его руки. — Всегда есть иной путь, — говорит Мэтью, печально на него глядя. — Я могу сделать так, чтобы тебе не было больно. И кротко протягивает к нему скованные блокаторами запястья. («…убил четырёх человек», вспоминает он, и ещё чьё-то строгое: «…присвоить объекту наивысший класс опасности. Держать под седативными препаратами. Не выпускать из-под надзора…») Адам не сомневается ни секунды. Если это поможет спасти больше жизней, так тому и быть. Ключом, который вручил ему лично Майлз, он открывает один браслет за другим. Отпирает ошейник и пояс. Датчики на блокаторах перестают светиться. Мэтью запрокидывает голову, улыбаясь, и закрывает глаза. Он похож на птицу, расправляющую крылья после долгой неволи. Чужая сила ударяет Адама, как невидимая волна — и сразу же мягко его обтекает, не причинив вреда. Люди на улицах города застывают. Старик, скрючившийся на земле, безвольно, механически встаёт — и люди выпрямляются вместе с ним, словно куклы, которых дёргает за ниточки гигантский невидимый кукловод. Улыбаются пугающе одинаково… и синхронно выходят из города в разных направлениях, не толкаясь и не создавая давки. Дети и взрослые, мужчины и женщины. Движутся, как один человек. За пределами города люди собираются вместе и выстраиваются в несколько рядов, чтобы уместиться на сравнительно небольшом участке земли. Рокки делает достаточно вместительную для всех яму, накрывает её сверху прочным земляным щитом. Они успевают впритык. Три. Два. Один. Старик, поддерживаемый Оливией, теряет сознание. Гремит взрыв. Когда счётчики перестают захлёбываться треском, они выбираются из ямы. На поверхности люди с недоумением оглядываются, ничего не понимая. Смотрят на город, на подростков в военной форме, друг на друга. Адам с отрядом объясняет им, что произошло. Рокки звонит Майлзу — нужно как можно скорее прислать машины, эвакуировать людей в убежище, потому что в город возвращаться нельзя. Майлз спрашивает о потерях, Рокки молчит мгновение. Говорит так, словно и сама удивляется сказанному: потерь нет, сэр. Всё население цело. Отряд тоже. Да, люди остались без дома и без вещей — но, по крайней мере, у них осталось кое-что поважнее. Они сами. — «Дар Божий», — произносит вдруг Оливия, с благоговением глядя на Мэтью. Кадеты оборачиваются к ней. Мэтью непонимающе моргает. — Твоё имя, — поясняет она застенчиво. — Это же в честь библейского апостола Матфея, знаешь? Оно означает: «дар Божий». Мэтью краснеет. Переступает с ноги на ногу, будто не зная, как на такое реагировать. Он так явно смущён, что это почти смешно; трудно поверить, что этот же человек всего несколько минут назад управлял целым городом без особых усилий. Адам никогда раньше не встречал кого-то, кто был бы настолько могущественен и настолько беззащитен одновременно. В карманах у старика-ребёнка он ищет какие-нибудь документы, чтобы узнать его имя, но находит только конфеты, которые превращаются в труху от его прикосновения. И карманные часы, искрящие энергией Разлома. Их надо бы отдать Майлзу. Или кому-нибудь ещё на базе: военные знают, что с этим делать. Но Адам вспоминает: (единственная причина, по которой от нас ещё не избавились) кошмары Мэтью. Люди в белых халатах. Эксперименты. Так что — Адам оставляет часы себе, и никто ничего у него не спрашивает. У него возникает смутное ощущение, что эти часы ему ещё пригодятся. *** В ноябре им неожиданно везёт: на обратном пути после очередной миссии им попадается заброшенный гипермаркет. — Нас ждут на базе с отчётом, — напоминает всем Рокки, когда отряд заинтересованно приостанавливается возле главного входа. В голосе её, впрочем, нет особой убеждённости: на базу никому из них — включая её — возвращаться не хочется. Через разбитое окно они залезают внутрь и разбредаются кто куда. Гипермаркет большой, покинули его, похоже, совсем недавно. Полки ломятся от товаров. Мэтью ходит между рядами и смотрит на всё с детским удивлением: вероятно, думает Адам, в последний раз он был в гипермаркете не меньше десяти лет назад. Сердце болезненно щемит от этой мысли: самые обычные вещи, которые в детстве казались ему чем-то самим собой разумеющимся, сейчас стали практически реликтом для таких, как Мэтью. Сколько ещё подобных ему детей, рождённых Разломами, росли уже в новом, лишённом былой беззаботности мире? Без кинотеатров, без Интернета, без кафе и магазинов. — Эй! Смотри! Адам оборачивается: подошедший незаметно Джейсон толкает его в плечо, демонстрируя аэрозольный баллончик с синей краской для волос. До того, как Разломы распространились по городам, такие баллончики продавались повсюду. — Помнишь? — Джейсон ухмыляется и показывает краску заинтересованно поглядывающей в их сторону Оливии. Поясняет для неё: — Одно время этот чудак красил волосы. Хватал такие штуки везде, где мог, брызгал себе на голову, и — бам! Он панк. Жаль, ты его в тот период не застала. Такой прямо: «Гр-р-р, не подходи, я опасен!» Джейсон смеётся, Оливия — тоже. Адам смущённо скребёт ногтями затылок, но никак это не комментирует. Он и сам знает, что вёл себя тогда нелепо: кажется, это было целую вечность назад. На деле прошла всего пара лет. — Что, правда? — Оливия смотрит на него с весёлой недоверчивостью. — Ага! — Джейсон направляется к ней. Он любит впечатлять других кадетов историями о том, «как всё начиналось». — Злой ещё был, как чёрт, прям слова ему не скажи. На всё огрызался. На тварей иногда с голыми руками лез, как настоящий берсерк! А однажды врезал мне за самую невиннейшую шутку, представляешь? Чуть не сломал мне нос! — Ну, это-то как раз неудивительно, — бормочет проходившая мимо Рокки. Когда все расходятся по разным отделам, Адам ещё минут десять стоит на месте, погружённый в воспоминания. Странно сейчас думать о том, кем он когда-то был: период, о котором рассказывал Джейсон, случился сразу после смерти отца. Он тогда действительно злился на весь мир. Но больше всего — на себя самого. Ярость бурлила в нём пополам с горечью, как раскалённая магма, и не находила выхода, отравляя его изнутри. «А теперь? Больше не злишься?» Он оборачивается: Мэтью, о присутствии которого он успел забыть, — так тихо тот стоял рядом, — внимательно смотрит ему в лицо. В его разуме мелькает образ, подхваченный им у Джейсона: Адам в боевой раскраске, в старой кожаной куртке с шипами — какое-то время он отказывался носить предоставленную им униформу вне базы, — и с напряжённым, потемневшим от гнева лицом. Адам качает головой. — Нет. Не так сильно, как раньше. «Почему?» — Просто… понял, что злость ничего не исправит, наверное. Никому не поможет — в том числе и мне. А ещё… Он не хочет говорить об этом, но всё равно говорит. Мэтью — не Джейсон, он не ковыряется в старой ране нарочно. Просто хочет больше о нём узнать. — А ещё, — Адам делает резкий вдох, как перед прыжком в воду, — я убил человека. И мне не понравилось то, каким я стал. Он показывает Мэтью воспоминание: очередная миссия, внезапная засада Детей Хаоса, торопливая драка — каждая группа хотела добраться до Разлома первой. Один противник сумел подкрасться к Адаму незамеченным со спины: слишком много сознаний вокруг, он не мог уследить за всеми сразу. Ужасно болела голова. Он был не в настроении. Противник попытался ткнуть его ножом — неловко, безыскусно, топорно; Адам обезоружил его, как учили на тренировках. Быстро и эффективно. А потом, взвинченный всем этим до предела, ткнул отнятым ножом в ответ — и попал. В отличие от Детей Хаоса, кадетов учили обращаться со всеми видами оружия. Умирая, парень посмотрел на него удивлённо, без злобы и страха — и вдруг рассмеялся. Зубы его были красными от крови. Так он и упал: с безумной улыбкой, уставившись невидящим взглядом в пасмурное небо над головой. Под капюшоном толстовки обнаружилось бледное, грязное и совсем молодое лицо. Мэтью задумчиво кивает. Говорит коротко: — Понятно, — и больше не спрашивает. Адам старательно заталкивает воспоминание как можно глубже. Сейчас ярость ушла, а горечь осталась: признаться честно, он вовсе не уверен, что так лучше. Когда с праздным шатанием и будничным мародёрством покончено, отряд решает разбить лагерь прямо здесь, под крышей гипермаркета. Они кутаются в дешёвую одежду и одеяла, найденные в отделах бытовых товаров, разводят тут же костёр из разломанных стульев, старых журналов и газет. Оливия раздаёт подушки. Джейсон и Рокки приносят алкоголь — всё, что им приглянулось в соответствующем отделе. Чэн рисуется своим умением профессионально тасовать игральные карты. Адам находит работающий радиоприёмник на батарейках и пытается поймать хоть что-нибудь, кроме белого шума: иногда ему везёт на старые трансляции. Мэтью стоит возле окна, не подходя к костру, и слушает шелест дождя снаружи. Судя по всему, ливень прекратится только к утру. Это их собственная маленькая традиция — устраивать такие привалы в подобных местах. Руководство закрывает на это глаза: всё равно законные владельцы ещё очень нескоро сюда вернутся. Разлом совсем рядом: эвакуация всегда проводится в спешке и панике. Они пьют и играют в карты. Разговаривают о пустяках. Слушают музыку. Будто они не с миссии возвращались, а просто выехали в лес в компании друзей на выходные. Адам играет на прихваченной из музыкального отдела гитаре, разлёгшись поверх спального мешка, и ненадолго позволяет себе забыть: о Разломах, о тварях в городах, об умирающем мире вокруг. Приятно иногда притвориться, что ничего не случилось. Но притворство не удаётся растянуть надолго. — Слушайте, — говорит вдруг Джейсон неожиданно серьёзно. — Когда вся эта хрень закончится… в смысле, когда мы закроем все грёбаные Разломы, избавимся от всех тварей, вернём всё, как было… — …а заодно воскресим всех погибших, начнём превращать воду в вино и назначим Майлза новым Папой Римским, — фыркает Рокки. Алкоголь делает её более разговорчивой, но угрюмости нисколько не убавляет. — Конечно. Раз плюнуть. — Но однажды это же должно произойти? — Оливия прижимает к себе большого плюшевого медведя из отдела игрушек. — Я имею в виду, мир должен вернуться. Пусть даже не в нашу смену, но… Однажды всё станет, как раньше. Верно? Мы ведь ради этого стараемся. Чтобы всем стало лучше. Повисает неловкая пауза. Сквозь мелодичный голос какой-то певицы из шестидесятых — в этот час ничего другого по радио не поймать — вдруг отчётливо становится слышен шум дождя. Ветер, завывая, бросает в выбитые окна горсти сухих листьев; пламя костра дрожит и мерцает. Этот вопрос — негласное табу среди кадетов. Они очень стараются никогда не задавать его вслух: стоит ли их борьба хоть чего-нибудь? Вернётся ли жизнь когда-нибудь в прежнее русло? Разломы открываются всё чаще и чаще, в последнее время о появлении новых трещин сообщают почти беспрерывно. Они появляются в городах и в полях, в небольших поселениях, в горах и в лесах, на островах, на морском побережье. Никто не знает, где и когда появится следующий: предсказывать их так и не научились. Совсем недавно Разлом открылся даже на военной базе — такой же, как та, к которой они приписаны. Не выжил никто. — Да блин, — Джейсон недовольно машет руками, стараясь уйти от неприятной темы. — Не будьте такими душными, ну! Давайте просто представим, ясно? Я хотел спросить: что вы сделаете, когда это случится? По чему вы скучаете больше всего? Напряжение несколько спадает. — Пицца, — говорит Оливия и мечтательно улыбается. — Клянусь, я съем целую гору пиццы, когда уйду в запас! С дополнительным сыром, дополнительным беконом — даже с ананасами и анчоусами, да! Я буду есть, пока не лопну! Все смеются. Оливия умеет разряжать атмосферу. (Она думает о своих школьных друзьях, которые или выросли слишком рано, осиротев, или погибли. Она думает о своей семье: о многочисленных братьях и сёстрах, которые живут сейчас в одном из официальных убежищ, и о родителях, которые когда-то со всей доброжелательностью намекнули, что лучше бы ей уйти, если она не хочет навлечь несчастья и болезни на младших детей. Адам никогда её об этом не спрашивает.) — Видеоигры, — говорит Чэн. — Если меня уволят, я запрусь в комнате с приставкой и годовым запасом чипсов и никогда оттуда не выйду. Никаких больше разговоров с людьми. Никакой работы. Только видеоигры и комиксы, и ничего больше. (Ему хочется безопасности. Стабильности. Ему хочется перестать отчитываться о каждом шаге, перестать бояться. Ему хочется, чтобы люди перестали умирать у него на глазах, и чтобы мир не грозил больше рухнуть в любой момент. Он вспоминает, как ушёл из дома, чтобы больше не чувствовать себя лишним среди стекавшихся в их маленькую тесную квартиру всевозможных родственников, — и чуть не умер в первый же день, попавшись Детям Хаоса.) — Нормальная выпивка, — говорит Рокки мрачно, с презрением разглядывая полупустую бутылку дешёвого бренди в руках. — В магазинах теперь осталось одно дерьмо. Напьюсь до зелёных чертей в первый же день свободы. В приличном баре. А потом запишусь на курсы скалолазания и поеду покорять горы где-нибудь в Непале. (Страшная картина неизменно всплывает у неё в голове — худенькая темноволосая девочка, лежащая в луже собственной крови. Лицо её, очень похожее на лицо самой Рокки — только младше и мягче, — пожирают твари. Воспоминание жжёт Рокки, как калёное железо: она не успела, не смогла, не выполнила долг. Вина разъедает её изнутри и не даёт дышать — до боли знакомое Адаму чувство. Рокки надеется: если всё закончится, она обретёт свободу. Отпустит себя и отпустит сестру. Может, сможет наконец спать по ночам без кошмаров. Когда-нибудь.) — А я скучаю по вечеринкам, — говорит Джейсон. Тоскливо вздыхает. — И по девушкам в коротких юбках. Хочу танцы! Хочу знакомиться в клубах, ходить в кино на последний ряд… — он ловит на себе насмешливые взгляды сокомандников и тут же начинает возмущаться: — Да бросьте, вы сами об этом думаете, только не признаётесь! Сами-то когда в последний раз были на свидании? Я хочу сказать, на нормальном свидании, не быстрый перепих где-то за кадетским корпусом. Без мыслей о скорой смерти и всём таком прочем. А? А? То-то же! (Он вспоминает одну: симпатичная рыжая кадетка из другого отряда, училась с ними на одном курсе. Энергичная, весёлая, с веснушками по всему лицу, и Джейсон втайне робел каждый раз, когда заговаривал с ней — казалось, она птица совершенно не его полёта. Умница, красавица, спортсменка. Всегда получала высший балл и на боевых тренировках, и на экзаменах. А потом, сразу после того, как она неожиданно согласилась пойти с ним на свидание, её отряд послали на миссию — и никто не вернулся: по слухам, что-то пошло не так во время закрытия Разлома. Шутки Джейсона тогда надолго приобрели какой-то почти истерический оттенок.) Потом его лицо вдруг приобретает ехидное, шкодливое какое-то выражение. — И кстати, раз уж об этом зашла речь, — он оглядывает всех и пьяно ухмыляется. — Спорим, я угадаю, кто из вас, ребятки, всё ещё девственник? — Ты такой ребёнок, — Рокки закатывает глаза и допивает остатки бренди. Поэтому Джейсон тыкает в неё пальцем первой: — Точно нет, — он переводит взгляд на Чэна, который демонстративно игнорирует его, возясь с радиоприёмником. — Точно да, ха! — затем смотрит на покрасневшую Оливию, которая смущённо хихикает, спрятавшись за подушкой. — Странно, но нет! Наша Лив — шустрая крошка, а? — и потом смотрит на Адама. Сосредоточенно щурится несколько секунд. — Ладно: сдаюсь. Насчёт тебя не знаю. Я имею в виду — я бы сказал, что да, но как-то сложно в это поверить! То есть… ты играешь на гитаре, выглядишь, как чёртов Билли Айдол в молодости, ещё и мысли их читаешь — да девчонки, наверное, падают к твоим ногам штабелями! Никто не подтверждает и не опровергает его догадки. Адам тоже. Пусть думает, что хочет. Дрейфуя в приятном алкогольном тумане, Адам едва не засыпает, выпадая на несколько минут из дальнейшей беседы — но тут его вдруг настигает заговорщицкий шёпот любопытной Оливии: — А Мэтью? Что скажешь про него? И Адам прислушивается. А правда, что насчёт Мэтью? Джейсон морщится и давится пивом. — Шутишь, что ли? Этот уродец? Да кто вообще добровольно — с ним?.. Нет, слушай, он слишком стрёмный, не хочу даже представлять! Он похож на зомби! Или на лабораторную крысу. Адам вздрагивает: Мэтью стоит далеко от костра, и Джейсон, конечно, уверен, что тот его не слышит — но он ошибается. Мэтью слышит. Мэтью слышит каждое слово и каждую мысль. «Почему ты такой? — плачет светловолосая женщина за кухонным столом. Рядом стоит несколько пустых бутылок. — Чем я провинилась, что у меня родился… ты? Я должна любить тебя, я знаю. Даже такого! Но я… я не… — она всхлипывает. Вдруг злится, срывается на крик: — Да кто вообще способен такое любить?!» Самое печальное, что Мэтью ей верил. Он никак не подаёт виду, что слышал Джейсона: его называли и много хуже, чем «лабораторной крысой». У Адама в горле стоит ком. Что-то болезненно жжётся в груди. Это всё так… несправедливо. — А я думаю, — он прокашливается от долгого молчания, не открывая глаз. — А я думаю, что он похож на оленёнка. Помните, когда Разломы только начали распространяться, повсюду появлялись кучи животных-альбиносов? Тогда ещё по всем новостям об этом трубили: пчёлы пропали, урожай гибнет, у животных массовые мутации… Один такой оленёнок как-то забрёл к нам на ферму, когда я гостил у бабушки в детстве. Я услышал ночью шорох снаружи, вышел, а он стоял там — тонконогий, белоснежный, ещё без рожек, — и просто жевал траву под окном. Совсем меня не боялся. Я протянул к нему руку… он посмотрел на меня своими большими ясными глазами, знаете… очень внимательно, как человек. Он как будто вышел прямиком из волшебной сказки. Я хотел погладить его, но в доме кто-то проснулся, заскрипел половицами — и он убежал. Утром бабушка сказала, что это, наверное, был ангел, и что мне очень повезло его увидеть. С тех пор я только так себе ангелов и представлял: белыми и тонкими, — он морщит лоб, пытаясь поймать ускользающую мысль. Почему он вдруг это вспомнил? — Я к тому, что на самом деле Мэтью очень… Тут он спохватывается. Нельзя, напоминает какая-то слишком трезвая и слишком разбитая его часть. Нельзя подпускать слишком близко. Нельзя позволять себе привязываться. Опыт гласит: все вокруг него или лгут, или уходят, или умирают. — …то есть, олени, — поправляется он невнятно, — белые олени — очень красивые. Да. Джейсон смеётся и говорит, что он явно перебрал, больше ему пить не стоит. Адам его не слушает. Он открывает глаза и поворачивается к окну. Мэтью стоит в тени: отблески костра высвечивают из мрака его потрясённое, недоверчивое лицо. Благодарность вперемешку с изумлением в его разуме накрывают Адама, как нагретые солнцем волны. Голова кружится от жара и алкоголя. Разумеется, Мэтью не мог не услышать то, что так и осталось непроизнесённым — то, что почти слетело у Адама с языка. Ему очень хочется сделать Мэтью хоть чуточку счастливее. Хочется сказать ему: ты заслуживаешь счастья. Заслуживаешь любви. Твоё существование — не ошибка. Ты ни в чём не виноват. (А может быть, подсказывает другая его часть, он хочет сказать это самому себе. Но пьяные мысли — всегда слишком быстрые, чтобы догнать их и как следует их рассмотреть.) Утром он, разумеется, ничего уже об откровениях вечера не помнит. *** В городе их ждут Дети Хаоса. Все — одинаково грязные, неумытые, худые, одетые в рваньё. Почти все — подростки, и лишь некоторые из них выглядят ровесниками Рокки. Мало кто из Детей Хаоса доживает до двадцати. Они живут в заброшенных городах, как дикие звери: спят под мостами, греются у железных бочек, в которых сжигают газеты и книги, теперь уже никому не нужные. Бог знает, что они едят, если ничего не выращивают, а консервы из магазинов имеют свойство заканчиваться; Адам, наткнувшись однажды на их лагерь, видел, как они жарили на костре большую крысу-альбиноса. Тварям, бродящим вокруг, они не слишком интересны: обладатели дара почему-то не кажутся им, как правило, подходящей добычей. Адаму было бы даже жаль их, если бы они не пытались на каждом шагу вставлять им палки в колёса. Разломы открываются сами, но Дети Хаоса делают всё возможное, чтобы они продолжали расти и появляться. — Нарушители! Нарушители! — Солдатики пришли, смотрите! Как погодка, солдатики? Хороша гроза? Они умеют прятаться и нападать из засады. Со всех сторон в городе раздаются их звонкие голоса: Дети Хаоса выскакивают из-за углов, спрыгивают с разрушенных зданий, бросаются на них из узких переулков и щелей между домами, где не поместились бы взрослые. Кто-то атакует способностями — в них летят электрические шары, ледяные дротики, самонаводящиеся стеклянные осколки. Причудливые растения выбивают почву из-под ног, норовя обвиться вокруг пояса и горла. Кто-то стреляет из рогатки самыми обыкновенными камнями. Кто-то набрасывается лично, рыча, царапаясь и кусаясь. Кто-то — эти самые опасные, — целится в них из настоящего оружия: пистолетов, дробовиков и автоматов, отобранных у мёртвых солдат, которых когда-то посылали зачистить город. — Нарушители! — Сдохните, сдохните, сдохните! — Р-р-ра-а-а! Умрите, служители Порядка! Но вот драться они, к счастью, не умеют. Никто не обучал их. Никто не пытался показать им, как нужно работать в команде и правильно применять свои силы. Они мешают друг другу, нападают бессистемно, неорганизованно, никак не координируя свои действия с товарищами. Стрелять тоже умеют далеко не все, кто держит оружие: часто они не только промахиваются, но и ранят в процессе стрельбы друг друга. Иногда они не могут поделить главенство — и тут же, позабыв о «добыче», начинают ожесточённо драться друг с другом, сцепившись в рычаще-визжащий клубок, как уличные коты. Отряд Адама двигается быстро и чётко, сосредоточившись на защите и скорости. Оливия слепит нападающих вспышками света, Джейсон и Чэн устраняют тех, кто атакует издали, Рокки заслоняет всех земляным щитом при необходимости, Адам считывает намерения противников и находит обходные пути, если слышит слишком много сознаний поблизости. У Детей Хаоса и впрямь есть глушилки, но раздали их явно не всем. Проблемы начинаются, когда они подходят к Разлому ближе. Посреди широкого перекрёстка парит девушка в красном. Светлые волосы её развеваются на ветру, вокруг глаз — болезненные тени. Она улыбается, глядя на ржавый грузовик, за которым они укрылись. На вид ей чуть больше двадцати. Ходят слухи, что она — первый рождённый возле Разлома ребёнок. Первая, кто получил от Разлома дар. — А вот и вы, — говорит она громко, хлопнув в ладоши. — Пришли посмотреть на последнее представление? Вам повезло: я приготовила нам всем места в первом ряду! С два десятка бойцов окружают их в считанные секунды. Адам их не услышал. И, в отличие от пушечного мяса, разбросанного по городу, эти члены Детей Хаоса драться умеют прекрасно: самых способных и сообразительных лидер берёт под своё крыло. Здесь им приходится туго. Детей Хаоса больше, они на своей территории, преимуществами которой прекрасно научены пользоваться. Некоторые их способности бьют по площади, другие — прицельно. Девушка в красном летает над полем боя, недосягаемая и непредсказуемая, и хохочет, швыряя в них с высоты обломки арматуры. — Вы ведь знаете, да? — кричит она, смеясь. — Вы знаете, откуда берутся твари? Вот — наше будущее! Всё уже предрешено! (Образ у неё в голове такой яркий и громкий, что настигает Адама даже через разделяющее их расстояние: человек, такой же светловолосый, как она, смотрит на неё сверху — она была тогда младше и меньше. Человек улыбается. Говорит ей, что всё будет хорошо. По щеке его стремительно расползается серое пятно. На лбу вырастают зубы. Всё будет хорошо, повторяет он; лицо его странно вытягивается, посреди шеи открывается глаз; он заходится болезненным кашлем, булькая кровью. Она бросается к нему в испуге — но её останавливают три руки сразу. Когтистые, серые руки, вывернутые под неправильным углом. Он больше не говорит: только шипит и скрежещет, будто с языком у него тоже что-то случилось. Он больше не человек. Адам видел это неоднократно — почти у всех Детей Хаоса в сознании, потому что она — теперь взрослая, теперь знающая — регулярно приводит своих рекрутов к свежим Разломам, чтобы они тоже посмотрели на процесс появления тварей. Адаму строжайше запрещено об этом рассказывать, и обычно он очень старается об этом не думать.) Джейсона ранят. На Оливию наседают сразу пятеро. Рокки атакуют со всех сторон одновременно, пробуя её щит на прочность. Чэна загоняют в угол, распознав, что он не слишком силён в ближнем бою. На Адама в упор смотрит дуло автомата. «Нет, — думает он упрямо. — Я здесь не умру». Его история заканчивается не так. Он видел свой конец: в полуразрушенном доме, под звуки печальной колыбельной… «Прекратите». На этот раз голос слышит не только он. Дети Хаоса застывают. Девушка в красном оборачивается — туда, где за домами трещина в пространстве вытягивается к небу. «Хватит насилия. Хватит боли. Скоро всё закончится. Незачем больше сражаться». Это голос Мэтью. — Час настал, — говорит предводительница Детей Хаоса блаженно. — Возрадуйтесь, братья и сёстры! Наш Избранный сказал своё слово: скоро всё завершится! Её подчинённые отвлекаются на эту речь — и это всё, что Адаму нужно. Всего нескольких мгновений его команде хватает, чтобы перевернуть ситуацию в свою пользу. Они меняют тактику и меняются противниками. Действуют слаженно, как единый механизм: выбивают оружие из рук, вырубают самых опасных и умелых бойцов. Запугивают остальных: Дети Хаоса — сумасшедшие, но по-разному. Не все из них хотят умереть в бою. В конце концов они справляются и с предводительницей. Совместными усилиями её удаётся сбить на землю, где её тут же плотно обхватывают оковы дорожного покрытия, не давая больше взлететь. Она выглядит измотанной и достаточно потрёпанной, но при этом — совершенно счастливой. — Ты проиграла, — говорит ей Рокки устало. — Не рыпайся, если хочешь жить. Девушка в красном смеётся. Её голубые глаза нездорово, маниакально блестят; кровь стекает у неё по лбу там, где в неё попал запущенный Рокки и Чэном камень. На щеках горит лихорадочный румянец. — Я проиграла? — она хохочет всё громче. Сгибается пополам, насколько позволяют оковы. — Оглянись, детка! Всё уже решено! Разлом поглотит весь мир, и не останется ничего! Ничего! Ни меня, ни вас, ни солдат… ни-че-го. И это прекрасно. Мир вернётся к своему изначальному состоянию: чистый лист, который заполнять будем уже не мы. Никто её не слушает. Рокки остаётся с Джейсоном, которому надо перевязать рану. Оливия и Чэн вызываются идти с Адамом: чтобы закрыть Разлом такой величины, потребуется установить сразу несколько выданных им на базе устройств по всему периметру опасной зоны. — Мальчик-телепат, — догоняет его в спину вкрадчивый вопрос. — Знаешь ли ты, что такое смерть? Он оборачивается. В прошлый раз — в самый первый раз — она спросила у него то же самое: тогда он не хотел тратить времени на пустые разговоры и просто ушёл, не отвечая. Но сейчас… Сейчас он на многое смотрит по-другому. — Да, — говорит он осторожно. — Смерть — это конец. Она снова смеётся. Так, будто ей доступна некая непостижимая тайна. — Интересный ответ! А твой дружочек сказал так: «Смерть — это свобода». Он понимает гораздо больше, чем ты. У Адама при этих словах болезненно сжимается сердце. Он спешит прочь. *** В предрассветный час город ещё спит. Прохожих нет. Большинство машин стоят на обочинах дорог, как приручённые металлические звери, и никуда не спешат: только редкие дальнобойщики проезжают время от времени по шоссе. Магазины и кофейни закрыты. Окна домов и стеклянные витрины не горят. С востока, со стороны моря, прозрачные сумерки медленно заливает медовое золото первых солнечных лучей. — Это… действительно так было? — спрашивает Мэтью. — Так красиво… — Да, — говорит Адам. — Так и было. По пустым улицам его детства гуляют ветер и тени прошлого. Он ведёт Мэтью забытыми дорогами, которые когда-то знал, и показывает ему всё, что ему когда-то здесь нравилось. Дворы, где он играл с другими детьми в футбол и в ковбоев, узкие улочки с причудливыми ветхими домами, которые он как-то случайно обнаружил. Деревья, на которые он забирался, парки, в которых он гулял. Небольшой городской пруд, в который он упал однажды, пытаясь впечатлить своего первого друга своим сомнительным обращением с мячом. Мэтью улыбается — задумчиво и расслабленно. Куда более искренне, чем обычно. — У тебя было хорошее детство. Он говорит это без упрёка, без зависти. Не добавляет: не то, что у меня. В витрине аптеки, мимо которой они проходят, отражается маленький мальчик, в одиночестве сидящий в белой комнате, больше напоминающей больничную палату. Мальчик играет с потрёпанной плюшевой собакой, у которой не хватает одного глаза: берёт её за передние лапы и ставит на задние, как человека. «Не хотите ли вы кусочек торта, мистер По? Это очень вкусный торт, его дают только именинникам. Но я с вами поделюсь, потому что мы друзья!» — и мальчик кормит собаку из пустой пластиковой ложки. Адам толкает дверь магазина — открыто. Раздаётся перезвон подвешенной над дверью музыки ветра — китайских колокольчиков. Жестом, полным скрытой гордости, он указывает Мэтью на полки и стеллажи, уставленные гитарами, барабанами, флейтами, саксофонами и дисками в коробках: — А это — одно из моих любимых мест. Я постоянно приходил сюда и просто глазел на всё подряд. Тратил тут все свои карманные деньги, когда они у меня появились. В магазине играет музыка: из динамиков льётся бодрый рок, кто-то играет в глубине помещения на синтезаторе, пробуя инструмент, компания подростков в углу смеётся и хором что-то напевает, рассматривая коробку с коллекционным диском. Мэтью ходит между рядами инструментов, осторожно их трогая, гладит им бока, струны и клавиши — будто ласкает бродячих собак или кошек. Адам подводит его к гитарам. — Вот, — говорит он, показывая на самый верх, где на стене висит чёрная электрогитара со стилизованными языками пламени на деке. — Знакомься: моя первая любовь. Я увидел её как-то почти случайно — и сразу же влюбился. Конечно, позволить я её себе не мог, но мечтал, что когда-нибудь, когда я стану достаточно богат… Мэтью разглядывает гитару со всей серьёзностью и говорит без иронии: — Она прекрасна. Адам кивает. Почему-то ему важно было, чтобы Мэтью не посмеялся над его детскими глупостями. Чтобы понял его — и одобрил. Никого больше он сюда не приводил. — Я так и не купил её, правда. Город эвакуировали раньше, чем я успел устроиться на подработку. А потом, когда отец умер… — на этот раз он почти не спотыкается, когда говорит об этом. Время лечит: ещё недавно он не мог даже произнести этого вслух. — …мне досталась его гитара. Не такая красивая, как эта, но тоже очень мне дорога. Они выходят из магазина на улицу. Некоторое время молчат. Потом Адам решает взбодриться: — Тут недалеко кинотеатр. Не хочешь что-нибудь посмотреть? — Конечно. Было бы здорово. В кинотеатре они сидят вдвоём в пустом зале и смотрят фильмы: некоторые — целиком, другие — только отрывками. Комедии и боевики, исторические драмы и документальные хроники, фантастику и приключения. Даже рекламу, которая так или иначе врезалась в память и чем-то Адама в своё время впечатлила. Оказывается, Мэтью не видел очень многое из того, что, как полагал Адам, видели почти все представители его поколения. — У нас не было телевизора, — поясняет тот смущённо. Словно чувствует себя виноватым за собственную «необразованность». — Только книги. Адам кивает: в его воспоминаниях он никогда даже мельком не видел в доме экрана. — Твоя мама часто читала тебе вслух, да? При упоминании матери лицо Мэтью всегда неизменно становится печальнее. Он смотрит себе под ноги. — Если я хорошо себя вёл, да. — И стихи, — продолжает Адам. — Та штука, которую ты постоянно вспоминаешь… «Вот так кончится мир»? Когда они выходят из кинотеатра, на улице уже темно. Вечерняя синева сглатывает все яркие цвета и смягчает острые углы. Они с Мэтью останавливаются на смотровой площадке под уличным фонарём, откуда, если прищуриться, видно море: белые гребни волн накатывают на тёмный берег в бесконечном и нерушимом цикле. — Это Томас Элиот, — Мэтью смотрит на море, а Адам — на него. В серебристом свете фонаря он кажется сотканным из лунных лучей. — «Полые люди». Её любимое стихотворение. Она читала мне его столько раз, что я запомнил его, даже не пытаясь учить. Он поворачивается к нему и зачитывает наизусть: — «Мы полые люди, Мы чучела, а не люди, Склоняемся вместе – Труха в голове, Бормочем вместе Тихо и сухо, Без чувства и сути, Как ветер в сухой траве…» Глаза его жутковато стекленеют, когда он произносит последнюю строчку, и это напоминает Адаму — о том, чего он ни в коем случае не хочет вспоминать. Вдоль позвоночника у него бежит неприятный холодок. — Кошмар, — говорит он, чтобы хоть как-то развеять скопившееся между ними странное напряжение. — И это тебе читали в детстве вместо сказок на ночь? Мэтью не улыбается. Смотрит на него, совсем бледный, почти прозрачный, как будто не живой. Адаму хочется встряхнуть его, окликнуть, согреть его своим теплом, чтобы он чуть меньше походил на привидение и чуть больше — на человека. — Смотри, — говорит он вместо этого, кивая куда-то вдаль. — Вон там. Рядом с заброшенной больницей. С площадки город внизу кажется плотным скоплением разноцветных огней: светящаяся паутина улиц, дорог и зданий. Но светло не везде: в некоторых районах фонарей почти нет. Там, прямо над зловещим чёрным пятном, небо окрашено в красный и фиолетовый. Если приглядеться, можно увидеть молнии, вспыхивающие беспорядочно над тёмными домами. Мэтью кивает: — Разлом. — Мы думали, что это из-за выбросов с какого-нибудь химического завода. Или погодное явление. Или ещё какая-нибудь фигня — кто знает, верно? Тогда о Разломах даже не говорили в прессе. Всё было строго секретно. Адам прячет руки в карманы кожаной куртки и идёт дальше, прочь с площадки. Они заходят в один из мало освещённых районов. В конце улицы, возле перекрёстка с неработающим светофором, стоит покосившаяся многоэтажка, в которой горит только одно окно. Адам останавливается у самого подъезда, не заходя в него. Смотрит наверх, на этот единственный островок света. Всполохи Разлома сверкают совсем рядом — всего в паре кварталов отсюда. — Я гулял там, знаешь. У меня особо не было друзей, так что я просто… шлялся по подворотням, в общем. Находил себе проблемы и приключения. Однажды вот нашёл трещину: тогда она был совсем мелкой. Засасывала внутрь монеты и мусор, которые я в неё кидал. Мне это казалось забавным. Я решил, что это будет мой секрет, и приходил туда все эти годы, вплоть до принудительной эвакуации, когда Разлом разросся и власти забили тревогу. Глупо, да? Мэтью молчит. Адам смотрит на окно наверху: боль расползается внутри ядовитым холодом. Дышать становится трудно. Он никому ещё этого не говорил. — Я хочу сказать… я мог бы догадаться. Даже бездомные старались не подходить к этой штуке близко. После походов к ней болела голова, как будто я обкурился или выпил абсента. А я всё думал, что это безопасно. Просто приходил потом домой, к отцу… даже душ не всегда принимал. Столько лет… Мэтью берёт его за руку и переплетает с ним пальцы в жесте поддержки. Адам сжимает его в руку в ответ, не в силах отвести взгляд от заветного окна. — Ты не виноват, — говорит Мэтью тихо. — Вы жили слишком близко. Даже если бы ты не ходил туда, твой отец бы всё равно… — Я знаю, — перебивает он. Сглатывает образовавшийся в горле ком. Выдыхает. — Просто… это так нечестно. Я стал чтецом, а он — получил саркому лёгких. Уж лучше бы наоборот. Он бы справился с этой силой куда лучше, чем я. Они бредут без особого направления, не расцепляя рук. Вечер сменяется глубокой ночью. Из города они выходят на пустую набережную, оттуда — на пляж. Долго стоят у воды, глядя на то, как море у самого горизонта постепенно сливается с небом. Белые гребни поднимаются неподалёку от берега, растут, растут — и обрушиваются на песок. Цикл за циклом. Под размеренный рокот волн боль становится меньше и глуше: в глубине этого рокота, откуда-то из самого сердца моря, Адам слышит знакомую мелодию колыбельной. — Но если бы не ты, — подаёт голос Мэтью. — Если бы ты не ходил гулять к Разлому, не получил бы эту силу, не оказался бы на базе… Я бы, наверное, окончательно сошёл с ума. — О чём ты? Мэтью поворачивается к нему. Улыбается — слабо, но искренне. Точно так же, как Адама тревожит его притворная, выученная улыбка, которую тот натягивает на себя, как маску, когда ему плохо или страшно, когда он чего-то не понимает, когда очень хочет показаться услужливым и хорошим, только бы ему не делали больно, — точно так же он любит его улыбку настоящую, которой тот не пытается ничего прикрыть. — Ты был единственным, кто меня слышал. Волна накатывает и отступает снова. На чёрном небе ярко сияют звёзды. — Когда я спал — там, на базе, пока они решали, что со мной делать, — я видел сны. Я был собой и не был собой: я слышал их всех, миллионы мыслей в минуту. Они приходили ко мне, задавали вопросы. Какие секреты я узнал? Готов ли держать их при себе и готов ли раскрыть их нужным людям, если того потребует общее благо? Потом меня усыпляли снова. Я видел сны: я был каждым из них, кусочком того, осколком этого. Всеми одновременно. Эхом, отражающимся от стен. Я начал забывать, что существую. Забывать, кто я есть, кем я был. Полый человек… Мэтью берёт его за вторую руку тоже, и только тогда Адам обращает на это внимание. Оказывается, он всю дорогу даже не замечал, как они держались друг за друга. — Но потом пришёл ты и услышал меня. Меня, настоящего. Меня, запертого в клетке. Я коснулся твоего разума единственным, что у меня осталось — музыкой памяти. Единственным, чего у меня не смогли отнять. И твой разум откликнулся, правда? «Я ждал тебя». Всё это время. — Ты был моим якорем. Ты был реален. Не походил на сон. Я чувствовал тебя. Я ничего больше не мог, кроме как цепляться за тебя музыкой, но я хотел… помочь. Сделать твою жизнь немного легче. Убрать твою боль. Чтобы быть хоть кому-то полезным, понимаешь? Чтобы доказать, что я всё ещё здесь. Всё ещё жив. Поэтому… Мэтью встаёт на цыпочки, тянет его на себя. Белые ресницы чуть подрагивают, как крылья бабочки. Адам послушно наклоняется ближе, зачарованный морем, плещущимся — не у ног, а в чужих глазах. — Поэтому я хочу сказать: спасибо. Спасибо за то, что был рядом. За то, что ты есть. Сухие губы касаются щеки совсем мимолётно, только на мгновение, словно боятся обжечь. Адам зажмуривается, чувствуя, как колотится сердце. С севера дует холодный ветер. Волны бьются о берег, угрожая затопить их с головой. — Давай вернёмся, — предлагает Адам сдавленно. Мэтью отстраняется. Не отвечает. Улыбка его медленно растворяется в темноте. — Давай вернёмся, — повторяет Адам, сжимая его ладони своими. Безуспешно пытается их согреть. — В реальность. Мы можем продолжить разговор там. Хорошо? Мэтью смотрит вдаль: на горизонте начинается гроза. Море штормит. Тяжёлые тучи увивают красно-фиолетовые молнии. — Я не хочу возвращаться. В реальности меня снова посадят в клетку. Усыпят и больше не вспомнят. — Нет. Я не позволю им. Послушай… — В реальности я разрушаю мир, а ты меня убиваешь, — Мэтью смотрит одновременно будто бы и на него, и сквозь него. Отпускает его руки. Отходит на шаг, на два. — Даже странно, что ты попытался только однажды… Я видел это. Твоими глазами. Я видел, чем всё закончится. Чем всё заканчивается каждый раз, при каждом твоём возвращении. Ничего не меняется, правда? Может быть, пора прекратить пытаться. Мэтью стоит далеко, на скалистом утёсе, недосягаемый и отрешённый. Адам бежит за ним. Кричит: — Нет! Нет, послушай, ещё ничего не поздно… Молния бьёт в песок у его ног. Ветер ревёт. Море грохочет. От утёса его отделяет глубокая пропасть. Он спотыкается и отчаянно не успевает. — Мэтью! «Надежда лишь Для пустых людей». — Прощай. Мэтью отворачивается. Адама поглощает тьма. Открыв глаза, он видит над собой встревоженные лица своего отряда. Он лежит на земле — там же, где уснул прошлой ночью. Одного лица не хватает. — Шизик сбежал, — говорит Джейсон. — Не представляешь, что он учудил! Адам садится. В небе над ближайшим городом полыхает невиданных размеров Разлом. Зарево такое яркое, словно начался Апокалипсис. — Пожалуй, — бормочет Адам, — у меня есть некоторые догадки. *** Круг за кругом, виток за витком, каждая его попытка заканчивается так: в полуразрушенном доме, за сияющим барьером, в фиолетово-красных отсветах молний белый человек играет на пианино. На пианино стоит сложного вида переносное устройство, искрящее цветами Разлома — вероятно, оно и генерирует силовое поле, мешающее пройти. А рядом, на полу, светится другое устройство: лучи света искажаются под неестественным углом и тянутся к человеку за пианино, напитывая его силой. Воспоминание-видение накрывает его на подходе: больничная палата, пропахшая лекарствами и неотвратимостью. Белые стены, белое одеяло, белая простынь. Белое-белое лицо у лежащего в кровати человека. Ввалившиеся тёмные глаза на исхудавшем до безобразия лице. — Адам, — зовёт человек слабо. — Адам, сын. Подойди ко мне. У меня… — он кашляет. Очень долго. — …осталось, похоже, не так много времени. Нет, говорит Адам мысленно. Нет, нет, нет. Я не хочу это видеть. Не надо. Не показывай мне. Он часто видел эту сцену в кошмарах. Во сне он много раз пытался изменить судьбу. Во сне он часто заставлял себя развернуться и бежать, бежать без оглядки: может быть, думал он, если я не прикоснусь к нему в последний раз, не оскверню его снова энергией Разлома, которой от меня разит, то всё будет хорошо. Но раз за разом, ночь за ночью ноги приводили его обратно в эту палату, и он просыпался. Ничего никогда не меняется. «Может, пора прекратить пытаться». Адам кричит — бессловесный крик боли и отчаяния, страха и горя. Видение пропадает. — Прости, — произносит человек за пианино. — Я только хотел, чтобы ты понял, почему я это делаю. Я могу дать тебе более счастливое воспоминание напоследок. Из тех, что ты мне показывал в своём разуме. — Перестань,— шепчет Адам, тяжело дыша. — Пожалуйста, перестань. Это не ты, Мэтью. Ты не один из них. — Я не один из них, — соглашается Мэтью спокойно, продолжая играть. — И не один из вас. «Нечто без формы, тени без цвета. Мышцы без силы, жест без движенья». Это — я. Это то, что мне предназначено. Это единственное, для чего я рождён. Адам качает головой. Снаружи грохочет гром. Город вокруг разваливается на части. Здесь, в тишине, Адам касается барьера кончиками пальцев в тщетной попытке достучаться до чужого разума. — Нет! Это не так. Ты — дар Божий. Помнишь? Ты помогаешь людям. Мэтью поворачивается к нему и молча улыбается — разбитой, сломленной, горькой улыбкой. И Адам вдруг понимает. Смерть — это свобода. — Ты никогда не думал, — говорит Мэтью, — что мир просто не нужно спасать? На один закрытый Разлом приходятся десятки новых. Скоро тварей станет больше, чем людей. Люди умирают; люди предают. Родители добровольно отдают детей в руки военных. Дети вынуждены убивать. Таков нынешний мир: ты либо получаешь дар, теряя взамен семью и свободу, либо превращаешься в тварь и пожираешь других. Будущего нет; прошлое ускользает, рассыпается в пальцах, потому что некому его помнить. Всё, что они делают — лишь оттягивают неизбежное. Затянувшаяся агония вместо быстрой смерти. И Мэтью слышит их всех. Каждый крик, каждый плач, каждое проклятие. Каждый вздох, каждую мольбу. Устройство на полу подпитывает его дар, усиливая его до предела, и точно так же накопленное в этом хрупком человеке горе, своё и чужое разом, подпитывает Разлом. «Не взрывом, но всхлипом». Адам молчит. Внезапно, впервые за все эти круги и повторы, Адам осознаёт кое-что, чего не осознавал прежде. Все пути вели его сюда. К этой точке, к этому моменту. К этому человеку. И каждый раз, когда развилки сходились в центре урагана, он приходил сюда немного другим. Не тем человеком, который начинал это путешествие когда-то. Он отбрасывает страх. Отбрасывает сомнения. Позволяет себе утонуть с головой в том, чего не позволял себе многие годы: в надежде. — Послушай, — он тянется разумом к слепящей эмоции, затопившей знакомый разум. — Послушай, я пришёл не для того, чтобы спасти мир. «Я пришёл спасти тебя». И только тогда пальцы, порхающие над клавишами, наконец-то замирают. Это что-то новое. Что-то такое, чего Мэтью никогда не слышал раньше. И чего Адам никогда раньше не говорил. — Зачем? Барьер дрожит. Адам закрывает глаза. В небе громыхает. «Потому что мне не всё равно». Он показывает ему: не воспоминание и не мысль, не образ из собственного подсознания, не прошлое и не настоящее. То, что могло бы быть. То, что, возможно, ещё будет, если. Однажды. Когда-нибудь. Море мирно рокочет, плещется у ног, щекочет белой пеной босые ноги. Лазурно-синяя громада воды, неизменная и вечная, простирается, насколько хватает глаз; на горизонте, у самого края света, в воду медленно погружается красное солнце. Золотые блики сверкают на волнах. Ветер несёт запахи цветов и горячей еды из уличных кафе. Тёплый песок под ногами. За спиной шумит город: живой, свободный, без стен и клеток. Город, где они могут быть, кем угодно. Вместе. «Города разрушены и заброшены». «Их отстроят заново. Лучше прежних». Они стоят на берегу: чуть старше, чуть мудрее, одетые по-другому. Никаких больше униформ и больничных халатов, слышишь? Никаких больше солдат и опасных заключённых. У Адама серьга в ухе и гитара за плечом. Неподалёку слышатся детские голоса и смех: Оливия учит плавать своих многочисленных братьев и сестёр. Рокки, смуглая тень в спортивном чёрном купальнике, ныряет с отвесной скалы в отдалении, бесстрашная и лихая. Джейсон безуспешно заигрывает с загорающими на пляже девушками, увиваясь за ними с коктейлями в руках. Чэн стоит на набережной, облокотившись о белый парапет, и играет в телефон: его родители рядом беззаботно торгуются с продавцом сувениров за какую-то безделушку. Когда-нибудь… «Это ничего не исправит. Проблемы останутся. Потерянное уже не вернуть». «Но ведь потеряно далеко не всё, правда?» На берегу Адам протягивает Мэтью руку. Предлагая. Спрашивая. Разделяя бремя. Барьер слабеет. «Я не могу гарантировать, что всё будет хорошо, отныне и вовеки, — говорит он серьёзно. — Потому что так не бывает. Да, проблемы останутся. Да, и боль тоже: она будет приходить время от времени, как навязчивый гость. Но, знаешь? Может быть, с каждым днём она будет становиться всё менее невыносимой». Неуверенно, нерешительно белые-белые пальцы касаются его ладони. Барьер исчезает. «Может быть, настанет день, когда ты сможешь вдохнуть полной грудью. Когда ты оглянешься, и вокруг будет солнце, и тепло, и люди, которым ты можешь верить. И, может быть, ты подумаешь: это не так уж и плохо». Адам берёт его за руку. Переплетает с ним пальцы. Смотрит в глаза. «Это очень много «может быть», тебе не кажется? Я… не знаю, стоит ли оно того». «Я тоже не знаю». Иллюзия рассыпается. Белый человек — дар Божий — Мэтью — встаёт из-за пианино, взволнованно глядя на него. В оглушительной тишине Адам слышит грохот собственного сердца. — Я тоже не знаю, — повторяет он вслух, подходя всё ближе и ближе. Осторожно касается ладонью измученного лица, и Мэтью замирает, как белый оленёнок в свете фонаря. — Но я очень хочу это выяснить. Вместе с тобой. Другой рукой он достаёт карманные часы — и швыряет их в стену. Мэтью смотрит на него: алые глаза влажно блестят. Он хочет и боится поверить. — Давай попытаемся выжить, — шепчет Адам. — Но сначала закроем этот дурацкий Разлом. — А дальше? Через просвет в обвалившейся крыше он видит, как красно-фиолетовые всполохи в небе слабеют. Земля под ногами обретает былую твёрдость. Дом, кажется, больше не спешит окончательно развалиться на куски и улететь в зияющую в небе трещину. — А дальше, — говорит Адам, прислоняясь к его лбу своим, — мы обязательно что-нибудь придумаем. Мэтью всхлипывает так, словно долгое время сдерживал внутри целую реку слёз, пряча её за улыбкой и извинениями. На его белые волосы мягко падают первые снежинки — признаки перемен.