как раньше

Тобиас не может их терпеть — они спутанные, обожженные и растрепанные, и может это даже хуже крови на одежде и всех ссадин и синяков (хотя что ему об этом знать? он жив). Тобиас расплетает их медленно, одну за другой, разделяет как может, расчесывает пряди пальцами. Они все в вихрах и узлах, скальп больно тянет каждый раз, когда пальцы не могут распутать узел (это хорошо — заслужил). Тобиас тянет и распутывает и разрывает их пока, кажется, все — и выливает на голову ведро воды. Вода холодная. Тобиас даже ждет, пока они высохнут, но потом — потом надо заплести их обратно. Это сложно — часть волос с одной стороны спалена — едва успел увернуться (а кто-то не успел), но, в общем, проблема в том, что ровно косы уж никак не выйдут — уж точно не как раньше. (ничего не будет как раньше) Но с ними надо сделать хоть что-то, иначе Тобиас сойдет с ума прямо здесь — и так и останется. Тобиас приступает к работе. Говоря совсем уж честно, это и работой назвать-то сложно — косы плести обычно успокаивает; это всегда было частью рутины, утренней рутины в частности. Единственно что беда — кос надо заплести много, и порою на это уходит час, или даже больше часа, но не всегда, потому что… Потому что Малькольм помогал их заплетать. Особенно по утрам, когда были планы и было не так много времени, и Малькольм ворчал конечно, но садился на край кровати и плел их на затылке и макушке, там, где Тобиасу сложно красиво уложить самому. И он все ворчал, но уже не всерьез, и Тобиас его журил и передразнивал и ойкал, когда Малькольм их дергал, но совсем чуть-чуть, не сильно совсем. Малькольм никогда не делал больно намеренно. Малькольм был на самом деле очень хорош в этом, Малькольму, кажется, даже нравилось все это действо. И Тобиасу оно тоже нравилось. И это было так хорошо — а теперь нет. Теперь нет, и никогда больше нет — потому что Малькольма нет. И не будет. Никогда-никогда. Малькольм не поможет ему с косами, и ни с чем больше не поможет, никогда ничего не скажет, и никогда больше не рассмеется, и Тобиас никогда его не увидит и его больше нет нетнетнетнет Тобиас больше не может так, совсем не может. Это хуже чем раны и кровь, и все вместе взятое и по отдельности. Любая мысль о косах приводит к Малькольму, а Малькольма больше нет — и это все из-за Тобиаса, и все-все-все из-за Тобиаса. Малькольму больно и плохо где-то там, а Тобиас не может заплести сраные косички сам по себе и ничего не может без него, и и Тобиас хватает (ножницы? нож? не важно) и режет режет режет вообще стоило бы резать в других местах но для начала косы ничем не хуже, для начала Тобиас режет и режет их, пока кос не остается. Остается. что-то, кривое, неровное, распушенное и торчащее во все стороны, едва прикрывающее уши. Тобиас роняет ноженожницы и запускает руки в волосы, такие непривычно короткие — и теперь из них точно ничего не заплетешь. И ничего теперь не как раньше, и Тобиас тут же пытается вспомнить, восстановить в памяти как оно было — и не может. Тобиас в ужасе, зачем, зачем теперь он не хочет забывать — но он забудет и никогда не вспомнит. Теперь он даже это уничтожил и разрушил. Ничего не осталось. От Малькольма совсем ничего не осталось. Тобиас поднимает голову и упирается в зеркало — а в нем кто-то. Тобиас его никогда раньше не видел. Тобиасу страшно — кто-то повторяет за ним все движения, у кого-то обрубленные едва по уши волосы и слезы блестят на щеках и подбородке. Тобиасу не хочется его узнавать, но придется. Другого (как раньше) уже не будет.