Кэцхен

Окна кабинета — большой эркер с высокими стеклами, настоящая гордость — выходили на юг. Из–за этого почти весь день тут было светло. Вот и сейчас хозяин дома, вице–адмирал Талига Александр Бинх, пользовался последними минутами, пока тусклый осенний день не сменила долгая ночь. Седая голова склонилась над бумагами, скрипело гусиное перо, а по манжете белой рубахи расползлось чернильное пятно. Ксана недовольно прицокнула языком, это ведь ей выводить пятно: в золе, щелоке и мыле. Нельзя, чтобы въелось: ни одна прачка, даже самая умелая не отмоет. Видать, сильно важную кляузу выводит, раз не заметил. — Гиц! — Она специально слегка тряхнула подносом с мясным пирогом и подогретым вином, чтобы приборы клацнули о тарелку с кухлем. На слова он, увлекшись работой, порой внимание не тратил, а вот на упоминание о еде — да. Потревожить хозяина внезапностью — тоже дурная идея. Ксана, когда только стала служить в этом доме, застала того однажды знецька, так он ей к горлу кортик приставил. Потом ругался, то ли на нее, то ли на себя и вроде как случайно за ту неделю заплатил ей больше положенного. И даже то, что с той поры многое меж ними переменилось, привычка его сначала бить, а потом уже смотреть никуда не ушла. Он вскинул голову, нахмурившись, словно мыслями был не здесь, но, увидев ее, успокоился. — Вы просили, гиц, — сказала, улыбаясь, Ксана. Был у них уговор: называть его без имени родового или названного, чтобы не подумали чужие люди о том, что не просто так она у него служит. Негоже дворянину с простолюдинкой путаться, а простолюдинке свою честь незамужнюю ронять. Хотя от той чести, одна память осталась. Друзья–приятели и так, наверное, знали о том, что живут они как муж и жена, только без свадьбы. Обычное же дело, коли так подумать. Но какая свадьба — он дворянин, она простолюдинка, разве так бывает, чтобы вице–адмиралы на своих экономках женились? Это только в сказках да в песне про герцога Алву и святую Октавию бывает. Мало ли, о чем иногда грезится ей по утрам, когда они в одной постели нежатся. — Накормить вас, когда будет четыре пополудни. — Спасибо. — Он невесело улыбнулся ей в ответ. — Это кстати. Ксана покрепче перехватила поднос. Не думай, приказала она себе. Еще ничего не ясно. Мало ли что она на днях подслушала, когда принесла вино для гица Штефана. Где ей, алатской мельничихе, понимать про морское и военное дело. Только чуйка Ксану никогда не подводила. Одно к одному, и заседания в Адмиралтействе, и то, как снуют туда–сюда порученцы, и шепотки на рынке, где у половины торговок кто–то из родни матросом на флоте служит, а у другой — плотником к порту приписан. Беда подошла к Хексберг, залегла на пороге хищным зверем и подобно спруту оплела город тревогой. Вопрос лишь какова она: уже доходят страшные слухи из Олларии и на носу Излом. Как знать, что принесет смена одного круга на другой, ведь все они, простолюдины, дворяне, короли, — лишь щепки под жерновами неотвратимого. Были когда–то те, другие, Повелители, да где они все, пусть и отсчитывают иные герцоги свой род от них, но ничто не меняет так чистоту крови, как время и множество людских судеб. Когда Ксана говорила о том гицу Якобу, тот едко ее высмеивал и иначе как «темной дурой» не называл. Но что про него сказать — о высоком думал, орел ширококрылый, он над людскими привязанностями смеялся всегда и себя им неподвластным считал. Оттого у них с Николаусом размолвка и случилась. Она поставила поднос на стол и в притворном недовольстве коснулась грязной манжеты на руке гица Александра. — Что ж вы так неаккуратны, гиц, — пожурила она его. Он сначала недоуменно посмотрел на пятна, удивляясь, должно быть, как это у него так неловко получилось, а потом виновато пожал плечами. — Увлекся, — покачал головой и потянулся к сургучу. — Нужно будет сменить рубашку. Приготовь мне еще одну на смену. И пару нашейных платков. — Так все худо? — спросила Ксана, на смену — это значит сегодня на корабль свой вернется. — А когда оно было хорошо? — буркнул он, насупившись. — Поможешь мне переодеться чуть позже, а пока принеси свечу и сургуч. Ксана закатила глаза и, покачивая бедрами, с достоинством покинула кабинет. Поможет она, а как же. Раздеться она, конечно, поможет, а одеваться он уж сам будет. И все ж, расправившись со свечой для сургуча, Ксана действительно пошла в спальню, где достала из сундука рубашки и платки. А еще и теплое исподнее, несколько пар чулок и жилеты. Сложила все аккуратно и обмотала куском парусины. Задумавшись о походном бритвенном наборе, бросила рассеянный взгляд в окно. И замерла. Даже сквозь набранные, дутые стекла было видно, как тучи, полные ветвистых молний, заволокли возвышавшуюся над городом гору и как носятся меж клубов крылатые то ли девы, то ли птицы. Ксана подошла к окну, распахнула створки, впуская тяжелый влажный воздух, как будто, убрав ненадежную перегородку, можно будет отогнать мрачное видение танцующих среди облаков теней. Поверх каменной ограды маленького дворика, в прорехе меж высоким ясенем и каменной стеной соседнего дома, там, где в ясную погоду видны были скалистые склоны Хексберг, клубилась угрожающая темнота, грозившая поглотить весь город. Беда действительно пришла в Хексберг, подумалось ей. Быть войне, но не где–то там, а тут, в городе. Враг придет сюда, грабить и убивать, а флот встанет на его защиту. Она нащупала рукой под нижней сорочкой звездочку эсперы и прикусила губу, вспоминая долгую дорогу от Алата в Хексберг. Два года назад она жила среди высоких гор и весь мир ее сжимался до родной мельницы да лесистых склонов. Она могла только мечтать о том, чтобы увидеть Сакаци, а Талиг, Оллария, Эпине и Вараста были для нее лишь сказками, Леворукий и пегая кобыла и то казались ближе и понятней. Но все переменилось, когда в родное поместье на время вернулся гиц Николаус и его эр Якоб. И Ксана, только схоронившая отца и оставшаяся один на один со злобной колдуньей–мачехой, да прельстившись голубыми глазами, добрым сердцем и грезами о любви, не побоялась ничего и последовала за ними. Гиц Якоб служил Первому Маршалу Талига и выполнял для него странные поручения, но и сам был совсем не прост и падок на все потустороннее, он и Николауса себе в услужение взял, ибо роду Гоголаусов молва приписывала дар провидцев. Так и жили несколько месяцев: гиц Якоб путешествовал, расследуя странные случаи, Николаус ему помогал, а Ксана прислуживала. Но недолго все это счастье длилось, ибо был гиц Якоб человеком с двойным дном и в методе своей не стеснялся ничего, а Николаус из иного теста свылеплен, чтобы терпеть это. Так и разошлись они с большой ссорой. Сама Ксана к тому времени поняла, что такая жизнь не по ней, да и видеть раз за разом, как чувства ее отвергают, мочи больше не было. Николаус все ж поступил с ней честь по чести, в благодарность за службу и преданную дружбу постарался пристроить ее на хорошее место. А потом благодаря разным обстоятельствам и доброте гица Вейзеля она перебралась в Хексберг, где поступила в дом к его племяннику гицу Александру. И вот уже почти год служит она у него, и кто б мог подумать, что сердце у нее после всего с нею случившегося не окаменело. И кто б ей еще в Олларии сказал, что стоявший на берегу холодного моря пестрый Хексберг станет ей домом, а от прямого взгляда зеленых глаз будет перехватывать дыхание. И вот теперь все может рухнуть? В пожаре войны и грабежа погибнут каменные, разноцветные улицы Хексберг, неприятель пройдется маршем по мостовым верхнего города, да засядет в рехстаге пить вино, пока солдаты будут разорять дома и глумиться над горожанами. Ксана прикусила губу, сдерживая всхлипы, обхватила себя руками, и опять ей пригрезились крылатые тени в облаках. — Напустила холоду, — проворчали над ухом, и теплые руки легли на ее талию, прижимая к крепкому горячему, даже сквозь несколько слоев ткани телу. Ксана вздрогнула, отмирая, и обернулась в кольце сильных рук. — Гиц, — прошептала она, обхватив его лицо. Из–за того, что на полголовы она его выше, пришлось ему голову запрокинуть. — Ведь война же будет, да? Он нахмурился и, кажется, хотел соврать, но все равно кивнул. — Разведка донесла, гуси на подходе, большая эскадра, а у нас, как назло, основные силы отошли. Будем обороняться. — Выстоим? — тихо спросила Ксана, ощущая под пальцами жесткую щетину. Грудь как холодом сжало. — Как знать, — пожал он плечами. — Но кровь мы им пустим. Я сегодня ухожу на совет и больше домой, до окончания всего, не вернусь. Ксана всхлипнула и, обняв его, уткнулась лицом в шею. — Ну тише–тише, Ксана, — проворчал он, недовольно и неловко похлопал по спине. — Не плоди дождь. Она смолчала и опять всхлипнула, прижимая к себе еще крепче. — Прекрати, — все так же ворчливо велел он ей. — Ты меня что, хоронить уже решила? Рано, шэцхен, очень рано, я так просто не дамся. Вот то–то и оно, подумала Ксана, там, где иной поостережется да себя побережет, ты, мой гиц, первым пойдешь в атаку. За это тебя любят матросы, за это ценят Первый Адмирал и Первый Маршал, за это тебя — плоть от плоти Хексберг, да еще и семьи из Нижней Бергмарк в пику всем южанам–марикьяре — сделали вице–адмиралом, но это тебя когда–то погубит. Но что пенять, будь Александр Бинх иным, разве б она его полюбила? — Но все же, — он отстранился и достал из–за отворота сюртука скрепленный сургучом с родовой печаткой — волк на камне — конверт, — на тот случай, если все сложится плохо, я предпринял меры и позаботился о твоем будущем: это мое завещание. Тебе достанутся мои сбережения и этот дом. Если мог бы, то оставил больше, но все остальное родовое имущество отойдет моей сестре. Это не так много, но я верю, что ты распорядишься всем разумно и тебе не придется больше работать. Эта копия завещания останется у тебя, а вторую я занесу к нотариусу Гофману. — Лучше б вы мне, гиц, пообещали, что вернетесь, — вздохнула Ксана, забирая конверт. — Вам, мужчинам, легко: ушли на войну, а нам, женщинам, вас ждать и коли что жить с теми, кто вас убьет. — Ну вот для того чтобы не пришлось, — буркнул он, отводя глаза, — я и ухожу. Так что прошу тебя, вместо упреков и слез улыбнись мне лучше да приласкай как умеешь. — Вам лишь бы об одном думать, — рассмеялась Ксана, хоть плакать ей хотелось. Но, видать, на роду написано любить смелых и отчаянных. — Уж я вас так приласкаю, чтобы умирать даже и не думали! *** Разомлевшее после любви тело слушалось плохо, но Ксана заставила себя встать с ложа. Она накинула на плечи шаль — жалкое подобие того, что носила на родине, — помогла гицу одеться, собрала в дорогу ему еды («Как зачем, гиц, ваш кок хоть и хорош, да только ничего он в пирогах и пудингах не смыслит!»), а потом стояла у порога, глядя как ее вице–адмирал в последний раз проверяет, как ходит в ножнах шпага да на месте ли пистоль. Будто у самого на сердце неспокойно. — Ты бы лучше тут не оставалась, — в третий раз со щелчком отправив шпагу в ножны, сказал наконец гиц. — Запри дом, распусти слуг и сама у кого–то из них заночуй. Если мы не удержим оборону, гуси придут грабить — а мой дом — для них одно из самых лакомых мест. Слишком уж сильно я им хвосты общипывал, так что найдутся те, кто захочет отыграться. Пусть даже на стенах или тех, кто мне служил. Ксане хотелось поспорить, что еще вопрос, где безопасней — тут, в Верхнем городе, где почитай у каждого в доме пистоли, ружья и шпаги, или в Нижнем, где матросов никто сдерживать не будет, — но не стала. Нет у них времени на размолвки, быть может, в последний раз видятся. — Я буду молиться, — сказала она. — По–своему. — Гиц ведь не раз и не два эсперу на ней видел, но, хоть он всю жизнь ходил в олларианский храм, ее вера его мало волновала. Как он сам сказал когда–то: не гоганка и то хорошо. — Если тебе от того будет легче, — фыркнул он. — Что агарисские молитвы читать, что горным ведьмам дары подносить, на море не они важны. Ксана закатила глаза и улыбнулась. — Иди лучше сюда, — сказал он, распахивая руки. Ксана скользнула к нему в обьятия, поцеловала жарко, прижалась лбом ко лбу. — Вернитесь, — попросила она. — Живым — вернитесь. — Постараюсь, — пообещал он. Коснулся губами ее носа напоследок, нахлобучил свою треуголку и хлопнул дверью. Слышно было, как они с конюхом обменялись парой фраз, как заржала лошадь и как зацокали кованые копыта по мостовой. Ксана прислонилась спиной к двери и медленно сползла по ней, закрыв лицо руками. *** — Дело дрянь, — уверенно заявила старуха Кристиана, у которой Ксана обычно брала рыбу. Она сидела, широко расставив колени на высокой бочке, как королева на троне, и мрачно созерцала полупустой прилавок. Там, где обычно лежал и окунь, и лосось, красовались неказистые створки устриц да висели сушеные тушки трески. И лишь длинная глиняная трубка в ее руках была неизменной. — Всех рыбаков с их шхунами призвали, — сказала она. — Так что вот мой товар на сегодня: то, что собрали мальчишки поутру на камнях, да старые запасы. — Тогда придется есть устрицы, — улыбнулась Ксана. — Ну тебе и слугам можно и устрицы, — хмыкнула Кристиана. — Твой адмирал уже в море. — Да, — кивнула Ксана. — Уже в море. Третий день пошел с того вечера, и, кажется, не было ничего более изматывающего, чем ожидание. Умом Ксана понимала: чем дольше они ждут, тем лучше, моряки смогут подготовиться, плотники и каменщики в порту построят преграды, укрепят цепи, и, быть может, вернется флот с юга, но сердце томилось от тревоги, и казалось, нет ничего лучше, чем чтобы все решилось разом. А по ночам ей снились дурные сны: то горящие в море корабли, то посиневший от удушья с вывалившимися глазами, выпавшим языком и мокрыми штанами гиц Штефан, то ухмыляющийся, с вскрытым горлом и с остекленевшим взглядом гиц Александр. От этих снов хотелось выть и убивать, и Ксана долго ворочалась на простынях, вслушиваясь в звуки пустого дома. Но еще хуже были другие сны: сладкие, в которых Ксана целовала и обнимала его, седлала бедра и ощущала его клинок всем своим нутром, а обветренные губы прихватывали ноющие от желания соски, и долгая нега охватывала тело. Просыпаясь, Ксана плакала, уткнувшись носом в подушку, все еще хранившую запах его волос, осознавая, что, возможно, больше никогда гиц Александр не улыбнется ей, не поцелует жарко, не проворчит недовольно в ответ на ее болтовню и не закружит в танце. И не было ничего ужасней этого. — А дальше будет не лучше, — задумчиво сказала Кристиана, выпустив струйку дыма в воздух. Она обвела рот кончиком мундштука и посмотрела поверх головы Ксаны. Не нужно было оборачиваться, чтобы знать: взгляд ее устремлен на Хексберг. — Видела, уже третий день бесятся, — сказала она. — Горные ведьмы? — спросила Ксана, заранее зная ответ. С того вечера, как гиц Александр ушел на совет, тучи над горой не развеялись, а крылатые тени, казалось, не знали покоя. В любое время дня и ночи посмотри и увидишь их. — Они самые. — Кристиана внимательно на нее посмотрела. — Не смеешься? — Мне кажется, я их вижу, — ответила Ксана. — Крылатые существа летают меж молний, как будто танцуют. — А ты не так проста, Ксана, как хочешь казаться, — покачала Кристиана головой. — Все кому я говорю, что вижу их, смеются. А ты такая же, как я. Она подалась вперед и ткнула мундштуком Ксане в грудь. — Послушай меня, девочка. — От взгляда выцвевших глаз сделалось страшно. — Я со своей ногой не смогу, а ты сходи. — Она кивнула в сторону Хексберг. — Поклонись горным ведьмам, попроси за нас всех. Может, они защитят наших моряков да и твоего адмирала тоже. Одари жемчугом, станцуй с ними. Ты молодая и легконогая, ты выдержишь — не оступишься, глядишь, и помогут они. — А вы ходили? — спросила Ксана. — Вам помогло. — Помогло, — Кристиана улыбнулась невесело. — Любимого–то я спасла, да только не смогла от сестры уберечь. И ногою поплатилась, с тех пор и хромаю. Но это не про тебя история, Ксана: ты — не я. Не нашего края ты птица и длинною была дорога, уж старуха Кристиана такие вещи нюхом чует. Ты справишься. — Я попробую, — сглотнула Ксана. — Не обещаю, но попробую. *** За красивое жемчужное ожерелье пришлось выложить все свои сбережения. Она бы и деньги гица Александера отдала, да только они пока не ее были. И дай–то Создатель, чтобы не стали никогда. Но три нитки лучшего южного жемчуга жгли руки. Она помолилась, сжимая эсперу, а потом засобиралась на гору: заперла все ставни и окна, потушила очаг и все свечи, повесила замки на все двери. Что–то внутри подсказывало: сегодня все решится. Выходила она через черный ход, замерла на пороге, оглянувшись на тонущую в полутьме кухню. Сердце сжалось, и не было ничего проще, чем снять плащ, расшнуровать башмаки и отставить фонарь, но в уюте дома она бы не нашла покоя. Сидеть без дела было сложнее, чем хотя бы попробовать что–то. Ксана вздохнула, как перед прыжком в воду, и вышла во двор, захлопнула дверь и провернула три раза ключ. И, не давая себе передумать, поспешила со двора, миновав свой маленький лекарственный садик и трепещущий на ветру ясень. Замок калитки поддался с трудом. Если переживет эту ночь — проследит, чтобы смазали. Если вернется сама, если вернется гиц, если… Не думать! Каблуки звонко стучали по мостовой, и Ксана запоздало вспомнила о комендантском часе — приказе бургомайстра. И вместо кратчайшей дороги через Ратушную площадь пошла в обход. Видать, Создатель берег, а Леворукий и все его кошки спали, но ей удалось разминуться со всеми караулами, хоть их было и немало. Как будто какая–то сила берегла ее, сделав слух острее, а шаги — легче. Но то, что выйти из города было даже не половиной дела, она поняла, ступив на тропу, ведущую к вершине Хексберг. Когда–то на ее склонах были укрепления и схроны, которые теперь использовали как хранилища торговцы и зажиточные горожане. И если у подножья путь ее мало чем отличался от грунтовых улиц Нижнего или Рыбацкого города, то чем выше она поднималась, тем труднее давался каждый шаг. И только теперь позволила она себе зажечь фонарь: у границы города ее могли принять за неприятеля, а у подножья хватало отсветов молний, но теперь без маленького огонька было страшно ступить. Ксана накинула на фонарь шаль, чтобы не привлекать внимания то ли своих, то ли гусей и пошла дальше. Неутихающий, привычный любому жителю Хексберг ветер крепчал, а с затянутого тяжелыми тучами неба стало моросить. За спиной раздался приглушенный, далекий раскат грома. Ксана оглянулась и вздрогнула: там, далеко в море, мигали огни и вспышки. Бой за Хексберг начался. Она сглотнула, до боли сжав фонарь. А потом быстро и ловко подобрала полы юбок, заткнула их за пояс, как бывало делала в жаркие дни еще там, в Алате, и побежала. Дорога превратилась в крутую тропу, петляющую среди скал, под ногами скрипели и скользили мелкие камни — несколько раз Ксана поскользнулась и ободрала руку, хватаясь за выступы — холодный ветер рвал на ней плащ, кидал в лицо пригоршни дождя, жалящего щеки, как тысяча ледяных игл. Канонада за спиной усилилась, и, вторя ей, небо над нею рассекла молния, ударившая слева и расколовшая скалу. Уши заложило от грохота: стрельба в море, треск ломающегося камня и раскат грома над головой. Ксана оступилась, неловко упала, разбив колено даже сквозь толстый шерстяной чулок. Небо сошло с ума: молнии мелькали с бешеной скоростью, от грома можно было оглохнуть, дождь стал ледяным ливнем, нещадно хлеставшим плечи, пригибал к земле, а от пронизывающего ветра, казалось, невозможно было спрятаться. Зря она сюда пришла, поверила в незнамо что, пронеслась мысль. Это не Алат, не Белая Ель, это Хексберг, разве могут так далеко на севере выжить древние существа? Ксана всхлипнула, утерла лицо, не зная то ли от слез, то ли от дождя, и вспомнила зеленые глаза и горячие объятия, смех мальчишек на Ратушной площади, болтовню торговок и запах табака Кристианы на рынке, звон колоколов, созывающих на службу, лица офицеров, собирающихся за столом в ее доме. Она громко шмыгнула носом, переложила кольцо фонаря в левую руку, покрепче ухватилась правой за ближайшую скалу и пригибаясь пошла вперед. Каждый шаг давался с трудом, руки ободрались в кровь, зубы стучали от холода, а вокруг бушевала стихия. Но Ксана упорно шла вперед, без надежды дойти, без веры в успех, но шла. Тропа стала почти вертикальной, ноги проскальзывали по камням, и пришлось бросить бесполезный уже фонарь — ей только один путь теперь — наверх. Она падала, проезжалась вниз, почти ползла по скалам. Силы уже почти ее оставили, когда она рукою нащупала сухое место над собою и на одной лишь воле вползла на покрытую редкой травой площадку. Полежав на ней несколько мгновений, она села и ахнула. Над головою все так же сверкали молнии и гремел гром, но ни капли дождя, ни порыва ветра не касалось ее, они словно остались там, за невидимой стеной, а тут, на озаряемой молниями вершине, царил покой и лишь легкий ветерок невзначай касался одинокого дерева, украшенного полуистлевшими лентами. Она дошла, осознала Ксана, она в обители Горных ведьм. Ноги слушались плохо, платье и нижние юбки потяжелили от дождя, башмаки набрали воды, но она рывком встала и неверной походкой побрела к дереву. Дрожащими руками Ксана повесила жемчужное ожерелье на самую нижнюю ветку. — Пожалуйста, — охрипшим голосом попросила она. Всю ее охватила неожиданная робость и неуверенность, слова не шли и никак не хотели складываться воедино, вот получалось глупо и нескладно, как будто ей пять лет, она впервые пришла на причастие в храм Создателя. — Защитите нас, спасите гица, пусть ни один враг не ступит на нашу землю, а гиц вернется ко мне живым. Пожалуйста, горные ведьмы, прошу вас, защитите, спасите, отверните беду… И захлебнулась на полуслове. От ствола дерева, как тени от молний, отделились две женские фигуры: одна светловолосая, голубоглазая, в красном платье, другая в темно–зеленом, темноволосая, с прямым и почему–то знакомым взглядом. В свете молний было не разглядеть — отбрасывают ли они тень, но что–то в том, как они двигались, отличало их от простых, как Ксана, смертных. — Мы услышали, — по–птичьи склонив голову, неестественно, словно не совсем понимала, как это делается, улыбнулась светловолосая. — Ты пришла и мы услышали. Они не были людьми, и все нутро кричало, хотелось броситься обратно, под дождь, прочь отсюда, но Ксана стиснула зубы и сжала кулаки. — Люди забыли нас, — качнула головой темноволосая. — Забыли и не чтят нас. — Они не видят вас, — голос слушался плохо, но Ксана заставила себя говорить. Эти существа чуют ее страх, но нельзя ему поддаться. Иначе точно — погибнешь. — А я — вижу. И пришла по слову той, кто тоже видит, она не может дойти сама: ее нога совсем плоха. Если я смогу — я буду ходить и чтить вас. — Тогда станцуй с нами. — Лица обоих вытянулись, делаясь похожими на птичьи. — Если хорошо станцуешь — спасешь кого пожелаешь сама. Ксана вздохнула, тряхнула головой, уперла руки в боки и улыбнулась, будто вставала в хоровод у костров в Золотую ночь, хотя поджилки все тряслись. — Почему бы не станцевать, — повела она плечами. — Заводи хоровод. Горные ведьмы расхохотались высоким, птичьим смехом, от которого по спине пошла дрожь, и протянули к ней руки. Ксана не дала себе раздумать и схватила две холодные ладони в свои — и тут же кожу царапнули острые когти. — Танцуй! — крикнули они. Они закружились так, будто не скалы под ногами, а паркетные полы. За спиной выросли крылья, а в грудь как будто проник звездный свет. Ксана рассмеялась. Она не знала, как хотели горные ведьмы, чтобы она танцевала, потому кружилась, притопывала, выкаблучивалась, смешивая веселую алатскую пляску со степенными танцами Хексберг, страх отошел, осталась лишь радость — непонятная, дикая, нездешняя, затмевавшая боль от отбитых ног и нехватки воздуха, а лица крылатых существ таяли, и вместо них с ней танцевали и Николаус, и Александр. Их руки крепко обнимали ее талию, касались бедер, и один за другим они срывали горячие поцелуи с ее губ. А вскоре в глазах стало двоиться, и вместо Николауса ее уже ласкал еще один гиц Александр. Ксана прогибалась под двумя парами рук, кричала и отвечала как могла. Чужие прикосновения были сладкими, но все ж какая–то часть ее знала: это всего лишь морок, и как бы хорошо ей ни было сейчас, это не гиц Александр. Она кричала и плакала от острого удовольствия, пока две ведьмы делали с ней что пожелают, а в ушах звенел их смех. Она не знала, сколько времени это все продолжалось — быть может, мгновение, а может, годы. Наконец сознание покинуло ее. Ее тело ощущалось иначе, оно было легким, как перышко, а за спиной словно отросла пара крыльев. Ее глаза видели сквозь тьму и дождь, а слух был чуток. Она была подобна ветру — быстра и стремительна. Всего несколько минут ей потребовалось, чтобы долететь от вершины Хексберг, оставив под крылом город и порт, туда в море, где две эскадры сошлись в бою. Уши рвало от канонады, но ядра и пули были ей не страшны, ноздри щекотал запах пороха и крови. Из груди вырвался громкий клич, и она легла на крыло, проносясь меж высокобортых кораблей, подныривая под пушечный огонь. Глаза видели штандарты с лебедем, и там были враги. Ветер наполнил крылья, и она оттолкнулась от воды и пролетела сквозь натянутые тросы и паруса, разрывая их когтями и сбивая замешкавшихся матросов с ног. Она чувствовала, как ломаются чужие кости, как рвется чужая плоть, как кровь заливает палубу. Она была ветром — непредсказуемым и страшным. Ее удар был безжалостным, и она сбилась со счету, на скольких кораблях похозяйничала. Гнев и ненависть к чужакам застилали сознание: смерть им! Рвать, крушить, вырвать сердце и, подобно дикой птице, насытится им. Она не была больше человеком, она была стихией, кровожадным чудищем из старых сказок, без имени и памяти. Но глаза почему–то искали тот единственный корабль, с вымпелом, на корме которого стоит низкая фигура в треуголке. «Найти, сберечь, отвести беду», кричало что–то в глубине сердца. Она нашла его, когда два корабля стукнулись бортами и матросы с криком «Талиг!» бросились в атаку. Она едва успела — ее крыло приняло пулю, предназначенную для низкорослого седого моряка. Он оглянулся, и она вспомнила как его зовут: Александр Бинх, вице–адмирал Талига, ее гиц, ее Александр. И вспомнила свое имя и кем была. Он вздрогнул: то ли понял, что чудом чужая пуля его обошла, то ли увидел ее и выстрелил поверх ее плеча… … и Ксана проснулась с криком и чуть было не упала со своего стула на кухне. Очаг уже остыл, а кто–то колотил во входную дверь, как будто Закат наступал ему на пятки. Она повела плечами, коснулась лица, пытаясь понять, ей привиделось или все было: и путь на Хексберг, и дикая пляска, и крылья за спиной, и множество чужих смертей от ее гнева, запах смерти и вкус сырой плоти на губах. Но стоило только попытаться встать, как Ксана вскрикнула — на сбитые ноги было невозможно наступить. Она оглядела себя: от ботинок отстала стертая подошва, юбки потемнели от грязи и даже толком не просохли. А кто–то настырный все колотил и колотил в дверь. Ксана поковыляла в переднюю часть дома, постанывая и костеря про себя настырного посетителя. Она даже не подумала о том, чтобы глянуть сквозь ставни кого принесла нелегкая, просто распахнула дверь, запоздало вспомнив о том, что ночью напали враги, и у порога ее мог поджидать отряд гусиных матросов, решивших поживиться в доме вице–адмирала Талига. — Ну наконец–то, — всплеснула руками Кристиана. — А то я уже думала, не идти ли по соседям просить помощи и ломать дверь. — Чего тебе? — пошатнулась Ксана, опираясь о дверной косяк. Сил на вежливость пусть даже с такой вздорной старухой у нее не было. А ведь она знала, подумалось Ксане. Знала, что меня ждет, но не предупредила. Хотя разве ее бы это отвернуло? Пусть какой малый и неимоверный шанс отвести беду от гица Александра, разве бы она за него не уцепилась? — Пришла тебя проведать. — Кристиана поправила котомку, переброшенную через плечо, слышно было, как бряцнули внутри нее какие–то склянки. — Знала же, что ты пойдешь на гору. И, видать, дошла, да еще и с ведьмами станцевала. — Станцевала. — У Ксаны начали подкашиваться ноги, и она едва успела ухватиться за косяк. — Оно и видно, — Кристиана покачала головой. — Много они из тебя выпили, голодные, к ним ведь мало кто сейчас ходит. Совсем старые поверья позабывали. И решительно шагнула в дом, оттеснила Ксану от входа и захлопнув за собой дверь. — Где твоя комната? — спросила она, подставив плечо Ксане. Та тяжело оперлась, подивившись, откуда у старухи такая стойкость. И махнула на лестницу. За неимением жены гиц Александр еще при поступлении к нему на службу отдал ей комнату, предназначенную для хозяйки дома. — А кухня — туда? — Кристиана посмотрела в правильную сторону. Ксана устало кивнула. Кристиана, кряхтя, повела ее туда. Еще никогда путь от парадной двери через анфиладу комнат на кухню не занимал у Ксаны столько времени. Кристиана усадила ее на стул, стянула башмаки и чулки и недовольно прицокнула языком: стопы были все в запекшейся крови и ссадинах. — Не танцевать тебе в честь победы, — покачала она головой. — Но хоть кости и мышцы целы. — Победы? — встрепенулась Ксана. — Есть вести? — Победы, — кивнула Кристиана. — Бой еще идет, но уже в море. Наши выстояли, отбили и отогнали. А там и южный флот подошел, говорят, на флагмане подняли райос и вымпел Первого Адмирала. Гусей гонят как шавок. Думаю, к полудню вернутся в порт, так что нужно тебя привести в порядок: спорю на что угодно, твой адмирал первым делом захочет вкусно поесть и сладко поспать. У мужчин, особенно победителей, всегда кровь после битвы горячая. Посмотрела она так хитро, что Ксана против воли залилась краской. — Ты знала, что меня ждет на вершине! — Лучше злиться, чем дать Кристиане поводов для сплетен. Старуха отвела взгляд и, тяжело опираясь на клюку, побрела к очагу. Скинула рядом свою котомку и достала оттуда несколько пучков трав и пару склянок. Поковыряла угли, положила пару бревен и взялась за огниво. — Эй, не увиливай! Я там могла погибнуть! — Могла. — Кристиана резко обернулась. И тут Ксана вспомнила темноволосую Горную Ведьму. — Ты! — Она ткнула пальцем в нее. — Горная Ведьма! — Если бы… — Кристиана чиркнула несколько раз огнивом и подожгла бревна. — Но, видать, у них такая манера принимать облик тех, кто приходил к ним раньше. Она помолчала, повертела головой и, найдя взглядом котелок, зачерпнула в него воды из бочки. — Мне было где–то столько же, сколько и тебе, — начала она, подвесив котелок и кинув туда травы и какой–то порошок из одной из склянок. — И я хотела замуж за одного моряка. Он, хоть и был южанином, служил кому хотел. И поэтому стал врагом всем. А я ждала, ходила на гору, танцевала с ведьмами и оберегала его как могла. Но когда за его голову назначили большую награду, в море вышел и мой отец. И на гору поднялась моя младшая сестра. Кристиана помолчала. — Она была голубоглазой и светловолосой? — спросила Ксана. — Да. — Кристиана помешала варево ложкой. — Там–то мы и встретились. Я танцевала, чтобы спасти его, она — чтобы погубить. И в небе над кораблями мы сошлись. Ни один корабль не ушел тогда, все погибли: и наш отец, и мой жених. А после этого не могли мы зваться сестрами, лишь врагами. И там же на скалах все и порешили. Я ее ранила, она меня с горы сбросила. Я выжила, хоть и стала калекой, а она — нет. Она бросила внимательный взгляд на Ксану, ожидая, похоже, осуждения или гнева, но Ксана промолчала, вспомнив о крови гусиных матросов. Она не лучше, ибо ради любимого погубила этой ночью не одну жизнь. Создатель не простит за такое, и не видать ей Рассвета… Но и гицу Александру, если на то пошло, не видать: скольких он на дуэлях поубивал, скольких во время битв. Вместе уйдут в Закат, так тому и быть. — С тех пор я хожу на трех ногах, — качнула она головой на клюку. Помолчала, дожидаясь, пока вода в котелке закипит. — И ни разу не была на вершине. Оставив очаг, она достала маленький глиняный горшочек из котомки и вернулась к месту, где сидела Ксана. — Сейчас обработаем твои ноги, — сказала она. — Выпьешь моего укрепляющего отвара и будешь, словно заново родилась. И займемся делом, скоро вести тебе с кораблей принесут. *** Кристиана была права. К полудню в дверь постучался юнга с корабля гица Штефана: эскадра возвращается, а вместе с ней и гиц Александр. Ксана только порадовалась, что благодаря Кристиане созвала всех слуг обратно и взялась за приготовление праздничного обеда заранее. Пусть сейчас уставшим морякам будет и не до пышного застолья, но хороший кусок мяса, пироги, рыба и всякие соления им не повредят. И вино, конечно же! Много вина и домашнего пива, особенно если пожалуют южане. Ноги все еще саднили, но мазь облегчила боль, а напиток из ягод и трав освежил и придавал сил. И все же лишнее Ксана старалась не ходить, соврав, что упала вечером с лестницы и сильно ушиблась. Через несколько часов ожидания у входной двери началась такая суматоха, что слышно было аж в задней части дома: вся улица гудела, приветствуя спасших город моряков. Ксана, к тому моменту переодевшаяся в праздничное и вложившая в свои темные волосы подаренный когда—то гицем Александром гребень, вместе со слугами вышла через парадную дверь на улицу. Никогда, даже спустя много–много лет она не забудет, как ярко светило солнце на чистом небе, как толпа запрудила всю улицу перед домом, как сквозь нее на коне, словно на параде, ехал серый от усталости, но все равно гордо держащий голову ее гиц Александр в своем ярко–зеленом сюртуке и неизменной треуголке. Подле него тогда ехал и Первый Адмирал Талига Рамон Альмейда, а позади еще несколько капитанов и офицеров… Только она их не видела, на него одного и могла смотреть, и внутри как будто что–то щелкнуло, будто распустили слишком туго стянутый корсет и Ксана поняла, что наконец–то может вздохнуть полной грудью. Гиц увидел ее, слегка качнул головой и повернулся что–то сказать Альмейде, но на мгновение Ксане показалось, будто она видела его быструю улыбку. *** Дом ходил ходуном: в столовой, в парадных покоях и даже на лестнице сновали моряки. Они пели, смеялись, южане играли на непонятно откуда взявшихся гитарах, в двери стучались то бургомайстр и члены городского совета, то порученцы, то младшие офицеры. Всех их принимали, поили, по необходимости кормили. В гостевых комнатах расположили какого–то высокопоставленного гусиного офицера вместе с его оруженосцем. Слуги сбились с ног, а сколько раз пришлось бегать в лавки за вином — даже думать не хотелось. Хорошо хоть еды и закусок хватало — Ксана еще с утра скупила всех устриц на рынке и сейчас не могла нарадоваться своей прозорливости. Замоченные в разных соусах, запеченные, жаренные, сырые, в сыре, под мукой, с кислыми солениями, они улетали моментально. А сколько мяса и хлеба ушло! И как подгребли все бережно засоленные и замаринованные овощи, что они будут есть зимой. И все же — это была радость. Наплевав на боль в ногах, она сама носила главные блюда, узнавала, нужно ли еще чего празднующим. То тут, то там слышны были шепотки о кровавой бане на гусиных кораблях: о залитых кровью палубах, о вырванных сердцах, о выпотрошенных неизвестной тварью кишках, о бледных, поседевших от испуга моряках, о диких вихрях, ломавших мачты и рвавших паруса. — Говорят, на Хексберг когда–то жили горные ведьмы, — сказал светловолосый южанин — Аларкон, вспомнила Ксана его имя — своему соседу за столом. — Может, и не совсем врут. Ксана, — обратился он к ней, заметив блюдо с пирогами. — Может, ты слышала местные рассказы об обитательницах Хексберг? — Слышала, — как можно беспечней ответила она. — Они любят жемчуг и танцевать, если вы им понравитесь, они могут помочь. Но это просто байки. — Что, собираешься подняться на Хексберг? — со смехом спросил сосед Аларкона. — Может, и стоило бы. — Он пригубил вино. — А может, это просто сказки. Сказки, как же, подумала Ксана. Этой ночью она была такой сказкой: это ее руки вырывали сердца моряков, это она ломала грудные клетки, разрывала кожу и потрошила попавшихся ей под руку. Это она купалась в крови, ела внутренности, игралась обломками костей. Это она стала погибелью для чужаков. И теперь их смерти на ее руках, и пусть нет ей прощения перед ликом Создателя, она не чувствовала ни капли вины: если опять враг придет в Хексберг, она опять поднимется к ведьмам, поклонится, станцует и понесется убивать чужаков, бок о бок с гицем Александром. Как на берегу они вместе, так и в море. А кутеж все продолжался и продолжался, моряки не спешили уходить. Но Ксана все же улучила минуту и поднялась к плененному гусю и его оруженосцу. Лекарь уже успел осмотреть раны первого, а слуги накормили второго. Но удостовериться было обязательно. И только переговорив с юношей, который был всего на пару лет младше ее самой, она наконец спустилась на кухню, села в свое кресло и вытянула усталые ноги. Хоть немного она за эти длинные сутки передохнуть да должна. — Ксана. — Она оглянулась. Гиц Александр, снявший уже сюртук, оставшийся только в рубахе и вышитом темно–зеленом жилете, смотрелся на кухне, среди дымящих и парящих котлов инородно, словно морисская птица в курятнике. И глядел еще так внимательно, исподлобья, как будто решил что–то и не знает, как к этому подступиться. — Мне нужно с тобой переговорить. Пошли в кабинет. Ксана кивнула, почувствовав внезапно прилив беспокойства. Рука сама потянулась пригладить прическу, не торчит ли какая волосина из уложенных на макушке кос. Гиц подождал, пока она встанет, и жестом показал ей следовать впереди него. Они миновали анфиладу парадных комнат, в которых веселились и пели моряки, обошли пару офицеров, сидевших прямо на ступенях лестницы, ведущей на второй этаж. Ксана невольно чувствовала на себе любопытные взгляды южан и внезапно осознала: она идет впереди хозяина дома, будто сама она жена его. И пусть в обычный день, когда они не принимали гостей, или же в кругу друзей гица к ней относились именно как к хозяйке, то сейчас двойственность ее положения внезапно догнала ее. Но она лишь повыше вздернула подбородок и с насмешливой улыбкой подмигнула слишком уж наглому офицеру. И все же ей стало легче, когда они наконец зашли на второй этаж, подальше от чужих и любопытных глаз. Шум праздника сюда доносился, но звучал как–то приглушенно. Свеча, которую Ксана прихватила с кухни, давала неровный свет, от которого беспокойные тени танцевали по стенам. Гиц предупредительно открыл перед нею дверь в кабинет. Ксана подошла к столу и от своей свечи зажгла рогатый подсвечник с шестнадцатью неравными свечами. Рыжий свет выхватил серьезное, сосредоточенное лицо гица, его сведенные брови, топорщащиеся волосы и напряженные плечи. Ксана со вздохом отставила свечу, сделала шаг к нему навстречу, распахнув объятия. Гиц Александр поймал ее еще на полушаге, и его обветренные губы прижались к ее в требовательном, жадном поцелуе. Они просто стояли так, целуясь, обнимаясь, прикасаясь друг к другу, и, кажется, не могли насытиться друг другом. Наверное, ни одна их схватка на простынях не сделала их ближе, чем эти долгие минуты, полные простых, почти невинных ласк. Как будто это первая любовь, как будто никого и никогда прежде не было, как будто ничего больше не существует во всем мире. — Ксана, — наконец заговорил гиц Александр, отстраняясь, — у меня есть для тебя одно предложение. — Только одно? — улыбнулась она, хитро стрельнув глазами. — Видать, и правда устали, гусей гоняя. — Доболтаешься, — проворчал он и обошел стол, снял с шеи ключ от ящика и резко — слишком резко — выдвинул его. — И будь добра помолчи, тут серьезное дело. Он достал что–то из ящика, а потом опять вернулся к ней, взял правую руку, надел тяжелый браслет на запястье и решительно его защелкнул. — Выходи за меня, — поднял он прямой и решительный взгляд. У Ксаны отнялся язык, она неверяще поднесла руку к глазам, ощупала кончиками пальцев выгравированный герб. Массивный, немного потертый, старый, видавший не одно поколение женщин в семействе Бинхов, браслет был чуть великоват, но лежал на руке так, словно это его законное место. — Н–но разве можно? — беспомощно спросила она. — Я ведь не дворянка. Весь Хексберг будет смеяться над вами. — Ты не пойдешь за меня замуж? — Холодный, как снег, голос заставил ее поднять взгляд от браслета на гица. — Я хотела бы, — честно сказала Ксана. — Видит Создатель, я больше этого хотела только, чтобы вы выжили в этой битве. Но нельзя же так. Я вам не ровня, и, взяв меня в жены, вы уроните себя. — Но если бы ты была дворянкой или я не был дворянином — ты бы пошла за меня? — Его плечи чуть расслабились, а голос из холодного стал деловитым. — Пошла бы, — кивнула Ксана, — не раздумывая. Я останусь с вами так долго, сколько вы захотите, чтобы я была с вами, но не просите меня причинить вам вред. Гиц Александр тяжело вздохнул и, обхватив ее щеки обеими руками, притянул для поцелуя. — Вот тут уж позволь мне самому судить, — отстранившись, велел он. — Я хочу, чтобы ты была моей женой, другом и опорой до наших последних дней. Плевать на всех. Уж свое право поступать по своему разумению я в этой битве заслужил. Те, кто и после этого посмеют смеяться, и так знают, что я недурно фехтую, а стреляю еще лучше. — Ох, гиц, до чего же вы иногда упрямый, — вздохнула Ксана, положив голову ему на плечо. — Соглашайся. — Сильные руки обвили ее, словно плети винограда, крепко–крепко. — А то в самом деле, как будто только герцоги Алва могут по любви жениться. Ксана тихонько фыркнула и украдкой взглянула на браслет. Ксана Бинх, жена вице–адмирала Талига, звучит–то как. Курам на смех. А плевать! После ночи на Хексберг и плясок с горными ведьмами — чего ей бояться? — Я тебя люблю, — сказала она и, кажется, впервые обратилась к нему не на «вы». — Очень. — Я тебя тоже. — Объятия стали еще крепче. — Я, когда тогда уходил из дому, дал себе зарок: если выживу, не важно, кто победит, попрошу твоей руки. Чтобы, какой бы ни была моя жизнь, прожить ее до конца с тобой и только с тобой, — он чуть помолчал, а потом продолжил. — Альмейда — он сейчас пьян и сентиментален да еще и съел все твое рагу — маркиз Марикьяре может дать тебе дворянский патент, и будем мы ровней. — У меня нет платья. — Ксана повернула голову и уткнулась носом в воротник рубахи. Вот ведь, ненавидит у кого–то о чем–либо просить, а тут уже все продумал. — И приданое я не собирала. Так что придется подождать. Хотя бы до весны. — Ты… согласна? — Он отстранил ее. — Согласна, — улыбнулась Ксана, пригладив его волосы. И тут же прижалась губами к губам. — И не нужно никакого патента, смеяться будут больше: дворянка–за–рагу. — Вообще–то, — он неловко прокашлялся, — Рейя дель Сирен, если на талиг — Русалка. Я уже попросил за тебя. — Когда? — Ксана аж подскочила. — И зачем? Гиц Александр пожал плечами. — Еще в море, — буркнул он. — После битвы Альмейда захотел отчета, мы его предоставили. А потом выпили немного, и я… — он нахмурился, как будто подбирал слова. — Как тебе объяснить, я просто представил, что вечером попрошу твоей руки и, словно наяву, услышал все, что ты мне скажешь. Про то, что мы не ровня, что мы станем посмешищем для всего города. И решился. Пусть после этого хоть кто–то посмотрит косо в твою сторону. — Не умеешь ты отступаться, — покачала головой Ксана. Как сильно он рисковал оказаться в дураках, когда просил Альмейду о патенте для нее. Теперь стали ясны те внимательные взгляды южан, они ведь знали о его задумке. И правда не умеет ее гиц отступать, но разве они в том не едины? — Умею, но не тогда, когда это важно, — кривовато улыбнулся он. — А ты — наверное, самое важное, что у меня есть на этом берегу. И если ты согласна стать моей женой — пошли и порадуем всех. *** Уже много позже, почти на рассвете, когда пирушка закончилась, часть гостей вернулась на свои корабли, а другая разбрелась по домам, они остались дома одни, если не считать пленника–гуся и его оруженосца. Ксана даже уже и не думала идти спать в свою спальню и уютно устроилась под боком у гица Александра. Его глаза уже были поплывшими от усталости и выпитого, но он все так же крепко прижимал Ксану к себе/ и ласково перебирал ее волосы. Все произошедшее за эти несколько дней казалось странным и безумным сном: и путь на Хексберг, и горные ведьмы, и полет над битвой, и браслет на ее руке, и то, как Первый Адмирал Талига поцеловал ее руку, а все офицеры подняли за нее — безродную алатскую девку — бокалы. — Ты счастлива? — спросил Александр. Пора учиться звать его именно так. По имени и на ты. — Очень. — Ксана коснулась губами открытой в вороте рубахи волосатой груди. — А когда ты отоспишься и приласкаешь меня, буду еще счастливей. Он тихонько фыркнул и взъерошил ее волосы. Последние дни дались ему тяжело, он уже засыпал, но напряжение отпускало его медленно. Поэтому они просто лежали и переговаривались в полусне. — А ты мне привиделась, — сказал он. Ксана притихла. — Во время битвы. Мы пошли на абордаж гусиного флагмана, как всегда — свалка и драка. Пули везде. Порыв ветра отвел одну от меня, и я увидел тебя. Всего на мгновение, но этого было достаточно. В тот момент я понял: мы победим. И я вернусь домой, к тебе. — Почему? — тихо спросила Ксана. Но ответа не дождалась: утомленный Александр наконец–то заснул, так и не разжимая объятий. Нужно будет принести ведьмам еще жемчуга, подумала Ксана. Потом, утром или через день. Ей больше не о чем просить, но она все равно поклонится им в благодарность за то, что спасли город и ее Александра. И если у них будут дети, расскажет и им про горных ведьм. Улыбнувшись этим мыслям, она положила голову на грудь жениха и, убаюканная его ровным дыханием, заснула.