оттепель

— Ты мне отвратителен! Звучит автоматная очередь. — Лёд звенит в ушах, скалывается, режет острыми гранями, а гнев остывает и искрит на солнце, словно целая груда драгоценных камней. Всё тихо. Не давать себе волю, спокойно, никаких снежных буранов внутри, так ведь, Рюноске? Ему всё равно никогда не понять того, что его гложет и насмешливо свистит метелью. Всё так же холодно. За промёрзлым окном падает первый в этом сезоне снег. Мелкий и наверняка колючий, словно по-рождественски можжевеловые ветви. Он выходит осторожно, щурясь от порывов ветра, осматриваясь и будто оценивая врага: пока что неокрепший, слабый и не слишком опасный, однако и с таким нужно быть начеку. Рюноске сам и как мёрзлая осень, и как суровая зима, с лютыми морозами, впивающимися в горло острыми зубами; только не белыми, в цвет зимних метелей и снежных бурь, а глубоко чёрными, угольными. Как воздушно-острый веер плаща, как неестественная изморозь, поселившаяся внутри и разъедающая обыденную жизнь тоской и злобой. И пусть первый человек, который смог распутать его внутренний конфликт (между прочим, тот, кого видеть хочется меньше всего!) давно замёрз, морозы и снежные бури снаружи и не думают утихать. Рюноске боится, хотя и не хочет этого признавать; кажется, вот-вот на опасной белоснежной глади распустится мертвенным синюшным замёрзшее и едва живое тело сестры или груда простреленных тел товарищей, с которыми он когда-то делил одну крышу, но этого не происходит, и поэтому нарастает жгучее от холода напряжение в груди. Потому что всё, что когда-то было связано с морозами и напряжением, всегда приносило только несчастье. — Опять ты выходишь на улицу в одном плаще, — с укором замечает тихий голос, а Рюноске наскоро оборачивается на него, лишь крепче сжимая его складки и готовясь нанести удар, но выдыхает по виде знакомого лица. — Не знаю, о чём ты думал, но ничего геройского в этом нет. Вот, лучше держи, — Ацуши протягивает шерстяной комок, очень напоминающий сложенный шарф. Недоверчиво вытащив из-под чёрной ткани руку, он убеждается, что это действительно шарф — с налипшими снежинками, но, впрочем, довольно аккуратный и опрятный, хоть и связанный явно вручную. Разворачивает, однако разглядывая толстые белые нити, подмечает, что ему это не нравится: от него веет тревогой и невыносимо тянет холодом. Опасностью. ”Может, и получится когда-нибудь осуществить долгожданную месть и доказать кому-то, какой-то фантомной фигуре, произрастающей на его безжизненной пустоши изнутри, что он, на самом-то деле, стоит того, чтобы и дальше наступать и ломать с ледяным хрустом чьи-то жизни. Быть выше, означает. Самому иметь право и быть достойным жизни”. — Почему белый? — со льдом и твёрдостью в голосе спрашивает он, щурясь от метели на бледнолицую, немного тощую фигуру и стараясь не подавать виду, что растерян. — Чёрный держал бы тепло лучше. Ацуши пожимает плечами и натягивает на них сползшее объёмистое пальто. — Я подумал, в этом есть какой-то символизм, — признаётся он, и у Рюноске внутри всё сжимается и покрывается льдом. Нет, этот человек определённо не может быть таким мстительным. — Свет... лунный. И зима. И мне кажется, тебе это подходит. — Разве? — ведёт бровью. — Сперва это кажется даже абсурдным, — соглашается тот, — но ты же знаешь, что я всегда в тебя верил. Может быть, но из его уст — даже близко не того, кого он знал — звучит отвратительно ложно. Где-то глубоко, под сталью тяжёлых сугробов, Рюноске вздыхает так тяжело, насколько вообще способны его _ментальные_ лёгкие. Никогда не покажет этого, боязно слишком слишком, внутри всё воет и скулит подбитым псом ...Ты изменился, хочется сказать. Прекрасно ведь знаешь (или, быть может, уже знал), что лунный свет — нежный ландышевый, вкрадчиво-рассветный и в то же время самый что ни на есть ночной, словно частица облаков. — Но... Это всё же твоя вина и ответственность. Ты понимаешь, я знаю. Это трудно принять, и ты не справился, и это нехорошо, но тут скорее... Дело больше в том, что я совсем не старался тебе помочь, — горько тараторит он. Во всей речи явственно ощущается вина и беспокойство. А Рюноске окончательно осознаёт, что ему неприятно всё, что происходит вокруг: и мелкая метель, струящаяся по земле лёгкой цепучей тканью, и пепельно-снежные волосы Ацуши, и его проклятый холодный шарф, и бессмысленный, жгуче пронизанный сожалением (нет — скорее, даже жалостью) лепет, и собственное замешательство. И ведь до боли, до ломоты в мёрзлом теле хочется снова приоткрыть дверку, чтобы впустить обманчиво-тёплый мороз, но он упорно сдерживается и одёргивает себя. Опасно всё это. Безопаснее же оставаться в своём безжизненном, терпком и немного воображаемом, но всё же уютном тепле. Он стряхивает с головы вместе со снежинками свою неуверенность. — Нет, — громко, даже больше чем следует отрезает Рюноске и тут же, раздумывая, как лучше ответить, осекается. — Не так. Ацуши же, словно притворно зеркаля, ведёт бровью, на его лице читается ещё большее беспокойство, но с этим и удивление; воздушные пряди серебристо-снежных волос с белесыми вкраплениями метели сливаются с окружающим белым безумием, и это пугает (в чём он, конечно же, не признается) так, как ещё никогда. — Тебе и не стоило помогать мне... я имею в виду делать то, что ты делал. Слова оседают в горле мёрзлой горечью, и Рюноске чувствует, как дышать становится всё тяжелее. В этот же миг организм сотрясает очередной приступ; острым колом разрывающий лёгкие кашель вырывается наружу, прежде вывернув наизнанку все органы, и на снегу остаются тёмно-красные, почти кипящие оставшимся внутренним теплом капли крови. От них веет тоской и разочарованием. — Я долго думал, — Ацуши теребит пуговицы на своём пальто, тревожно глядя на эти тёмные буроватые пятна, — и наверное всё-таки ты не тот человек, от которого можно ждать чего-то хорошего. То есть, не подумай ничего плохого, — спешит заверить он, но Рюноске, ему кажется, абсолютно холоден и безразличен ко всему, что творится кругом, а точнее, пока лишь хочет именно сейчас ничего не чувствовать, ведь так гораздо проще выносить болезненно гудящую внутри и снаружи бурю. — Просто у тебя уже сложилась своя идеология, наверное, к тому же ты уже не можешь покинуть мафию, и убийства, все ваши грязные дорожки (Рюноске поморщился), грабёж... Всё аморальное, — добавляет, — тебе должно быть близко... От этого сложно отказаться. — От этого нельзя отказаться, — сиплым, ослабшим голосом поправляет Рюноске, утирая с губ кровь. Какое разочарование. Он уже не хочет ни любви, ни жалости, ни сочувствия, ничего подобного в любом его проявлении. Всё скачет и размывается. И только поэтому он добавляет, срывается на хрипящий крик: — Нельзя, если хочешь выжить в этой жестокой среде, на самом низу пищевой цепочки, где тебя разобьют и раздавят, если не будешь хоть немного сопротивляться! Разве можно считать это чем-то, чего можно стыдиться? Вечное противостояние силы и слабости в дикой природе, или естественный отбор, дающий шанс на жизнь лишь тем, кто не просто плывёт по течению, а отчаянно гребёт в его бурлящем водовороте — как объяснить это иначе?.. Он когда-то выбрал эту дорожку, он по ней и скользит, хоть порой и падает, разбиваясь в кровь. А собирать его по обмороженным кусочкам потом приходилось Ацуши. Неестественному альтруисту, настолько, что едва ли тянет доверять, однако он всё же пытается, чтобы доказать хотя бы себе, что способен развиваться. — «Кажется, самое отвратительное, что может случиться с человеком — падение до самых низов, где нет ничего, кроме грязи, боли и самобичевания. Существовать, цепляясь за возможность быть использованным и не надеясь на спасение, это прямой путь к превращению в Пса». — Не хочется признаваться, что он уже успел стать чем-то ужасно напоминающим это беспомощное и безгранично слабое существо. И становится это гораздо очевиднее и явственнее видно, когда в ушах снова противно звенит с металлическим лязгом автоматная очередь, когда снова приходится сталкиваться с чем-то похожим до жгучей боли в экзистенциальном и призрачном «внутри». Когда в зеркале снова отражается слабое в своей ничтожности создание, разбитое, поломанное и искорёженное, но по какой-то неведомой причине всё ещё живое. «Действительно, только жалость и вызывает». Но если верить, что ты всё ещё на вершине, то станет чуточку легче. Хотя, советовал Ацуши, можно сколько угодно называть огнестрельное оружие оружием глупцов, но это не поможет избавиться от гложущего ощущения, что тот, к кому удастся хоть немного привязаться (немного близко к тому, что называется здоровым) навлечёт на себя ужасные последствия. Однако, к счастью или нет, хотя бы один, к кому он позволил ощущать болезненно непозволительное, способен постоять за себя. Впрочем, и в этом нельзя быть уверенным. Как там он говорил? «Только тот человек, который спасает чужие жизни, сам имеет право на жизнь». Возможно, он уже и не думает так же, как ему твердили, но до сих пор жаждет принести как можно больше пользы, пока теплеющее сердце ещё не вдребезги разбито о кафель, пока лёгкие ещё не затопила ледяная вода. А ещё... Он тёплый. Худой, нескладный, но тёплый, как апрельское солнце, как весенняя оттепель. Что в нём привлекает больше всего остального, так это то, что внутри него всегда что-то призрачно теплится. — А сейчас он белее снега, призрачнее самого прозрачного и хрупкого льда, ледяное творение, но всё же с тёплым, живым нутром, свёрнутый калачиком. Рюноске смотрит на него с неясностью. Осторожно прикасается кончиками пальцев к молочной в лунном свете коже, проводит по её шершавой поверхности и вздыхает от внезапного прилива тёплых эмоций. И всё же неприятно. Тревожно. Чуть менее тревожно сейчас только от того, что сейчас они оба невероятно слабы. Ацуши сонно поворачивается, щурится сквозь слипшиеся ресницы, бурчит что-то восторженное и снова засыпает, сминая тощими лодыжками простыню. Эта власть над телом... не такая, как та, к которой он привык. Мягкость, податливость, худоба в меру и даже слегка приятный холод под ладонями будоражит воображение, хочется сжать все кости разом и сломать их, чтобы убедиться, что они настоящие, не ледяные. Человеческие и преданные ему, а не он им. Глядя на белое лицо и седоватые волосы, стягивает уже грязные бинты, ощущая холод каждой мурашкой и осторожно погружаясь в него с головой, щупая границы, свою стойкость, ощущая своё превосходство. Ложится рядом с Ацуши, зарывается пальцами в пахнущие свежим морозом волосы уже с приятным, но странным спокойствием, как будто всё так и должно быть.

***

...— Не подходи больше. Сыпучий сугроб распахивает свои объятия, и ещё одна частичка зимнего холода падает в них свёрнутым вязаным полотном. Закопать бы поглубже, а лучше — совсем забыть. Шумит, медленно, крупинка за крупинкой засыпая подарок, метель. — Прости, — горько, тошно-невинно вздыхают за спиной и, похоже, наклоняются, шаря руками в снегу. Вдоль тротуаров пылят тусклые фонари и кружатся сероватые хлопья; сгущается темень. Рюноске шатается по улицам, а в голове крутится всё одно, и до раздражения хочется понять, что за снежная буря творится внутри. Пальцы морозит. В голове теперь скорее пустота, чем что-то осмысленное. Подворотни всё темнее, сколы, трещины и ямы на дороге всё глубже и чётче, очертания домов с мутными стёклами всё тусклее и пустыннее, и кое-где валяются груды металлического мусора. Наверное, стоило вернуться домой сразу. А когда за углом раскинутые руки цвета грязного мела и красноватые пятна растекаются по заснеженному асфальту, он застывает и не смеет дышать: что-то до боли родное и тревожно-бессильное прокатывается по сознанию, глаза режет то ли от ветра, то ли от слёз, и внутри горит свинцовым пламенем тяжесть. От бессилия и ненависти хочется только долго и горько плакать. Так, чтобы до потери сознания, до полного забвения, чтобы даже имени своего никогда не вспомнить, чтобы навсегда выбить из себя эту дурь. И, что ужаснее всего, от этого больше никогда не деться. В глазах мутнеет, и дальше вспоминается только мелкая метель, порошащая глаза. Он запомнил Ацуши фантомной, почти прозрачной мраморной фигурой из снега и грязных следов чьих-то сапог (топтать его было лишним, думает он, Ацуши вполне заслужил бы лучшего, кажется). С алеющими кровью вкраплениями рябины, острыми углями, от которых пятна на снегу расползаются скверной, а потом снова повеет тревогой и холодом, и острые крылья разорвут в клочья впалый живот. Пустота внутри, оказывается, слишком живая, чтобы уступать.

***

Нежность — это отвратительно. Это слабость. Это шаг навстречу смерти. И он обнимает эту фарфоровую фигуру, крепко, обледеневшими руками, как обнимал когда-то Гин, но только потому, что от неё веет теплом и умиротворением. А при вдохе ноздри щекочет мягкий запах луны, ландышей и кофе с молоком, и странное спокойствие охватывает, словно огромная пушистая кошка. «А захотел бы ты жить, если бы знал, что так же, как раньше, станешь никому не нужен? Если бы против всей этой дряни стоял только ты и твоя мнимая сила духа? Скажи мне!» Лунный свет слепит. «Пожалуйста, я больше не хочу оставаться один и противостоять чему-то. Я устал быть сильным недостаточно». Зеркало оборачивается россыпью серебристых снежинок, он задыхается, кажется, что их поверхность — металл слишком тяжёлый, и даже проклятый Расёмон, бессмысленное по своей сути рваньё, не сможет сдержать их, словно пули. Осколки, на полу лежат осколки... По́ низу стелется свинцовая метель. Ацуши сонно хмурится, поворачивается к нему своим светлым ликом, и сверху — завитки чистейшего снега. Но уже другого. Успокаивающего. — Не вставай... Ещё рано. Верно. Ещё рано. Пустой экран телефона оповещает, что цифры только что бойко перескочили на минуту вперёд, и теперь, кажется, дата переменилась — уже следующий год. Точнее, один из череды снежных дней, где солнце едва просвечивает сквозь замёрзшие засыпи. Когда во всём мире остался только одни лучик лунного света, и то — мёртвый. А если бы он умел, как Ацуши, видеть в людях что-то кроме костей, крови и внутренностей, то он бы обязательно сказал «Я хочу, чтобы ты согрел меня». А Ацуши бы только распахнул объятия, непременно воскликнув: «С Новым годом, Рюноске!» И протянул бы белый шарф.