Клетка

      Гром свойски осматривается в его студии, отмечает картину Венеры, разглядывает скульптуры. Стоит, опершись на стол, с такой дружелюбной улыбкой, но Разумовскому во всех его сказанных словах слышится насмешка. Это вызывает диссонанс, на необъяснимом и незримом физическом уровне, сам воздух в помещении вопит о тревоге, Разумовскому не по себе, но пока что он старается сохранять спокойствие.       - Слушай, а как думаешь, что дороже стоит – вот это вот всё или один костюм Чумного Доктора?       - Не знаю, - Разумовский внутренне холодеет. Голос Игоря всё такой же доброжелательный, но от этого становится настолько не по себе, что голос Сергея все-таки выдает волнение.       - Да ладно, - Гром почти смеется. – Вот договор с Holt International, смотри: в графе «оказание услуг» - «усиление безопасности офиса», - и столько сарказма в его голосе. – Вот я и подумал: с каких это пор иностранная компания, производящая новейшее экспериментальное оружие, стала сигнализацию в офисы ставить?       Разумовский послушно берет договор, спешно пробегает его глазами, и вдруг Гром начинает замечать, что что-то пошло не так. Совсем не так. У Разумовского дрожат пальцы.       - Кстати, твои детские рисунки. Смотри, ничего не напоминает?       Сергей листает тетрадь, а Грома накрывает ощущением абсолютной нереальности и неправильности происходящего. В глазах Разумовского озарение и ужас. Грома не провести – он столько видел и искренний страх на улицах, и наигранный страх в допросной. Сергей боится, до жути боится – но чего именно? Того, что его наконец раскрыли? Неминуемой тюрьмы? Это самая очевидная причина, но интуиция Грома еще никогда не подводила. Нет, Разумовский боится чего-то другого, но чего? Делать нечего, пока не прозвучало признание, нужно продолжать давить. И Гром кидает на стол уголовное дело.       - А теперь, мразь, говори, зачем ты убил всех этих людей?       Взгляд у Разумовского совершенно ошалевший.       - Это не я. – и голос такой безжизненный, что интуиция Грома уже не вопит, а воет: он не врет.       - Кто? Имя? – додавить, надо додавить.       Разумовский вскидывается и вдруг смотрит на неподвижную входную дверь.       - Олег? – а вот теперь в его голосе почти паника.       - Забавно, - хмыкает Игорь. – Я тоже сперва подумал, что это Олег Волков, друг твой. Пока не узнал, что он в Сирии год назад погиб.       И всё, для Разумовского это становится последней каплей, последней пулей в его броню уверенности, что он еще способен что-то контролировать. Последние бастионы его спокойствия падают под натиском неумолимого, как ураган, как крышка гроба, единственного слова «погиб». Теперь Гром не сомневается – паника Сергея неподдельна. Такой безумный взгляд, такие дрожащие пальцы невозможно сыграть. Разумовский жмурится в ужасе, его дыхание сбивается настолько, что Гром тщетно пытается выровнять и своё.       - Короче, хватит кривляться. Либо сейчас ты даешь мне весь расклад, - взгляд Сергея опять устремляется куда-то в другой конец комнаты, - В глаза мне смотри! Либо я выбью из тебя эту информацию.       Разумовский не отрываясь смотрит на картину Венеры, и весь он сейчас – один сплошной комок невыразимого ужаса.       - Да куда ты пялишься? – не выдерживает Гром.        - Олег, - шепчет Разумовский. – Там стоит Олег Волков. Он и есть Чумной Доктор.       Игорь оборачивается, недоуменно смотрит на пустую комнату и огромную картину, и вдруг в голове ослепляющей разум вспышкой щелкает понимание. Озарение.       Нет никакого Олега Волкова. Есть психически нездоровый Сергей Разумовский. И есть его – как там это называют в учебниках – раздвоение личности? Для Грома это даже звучит жутко и неестественно, но это объясняет абсолютно всё. Когда-то лучший друг, потом солдат, Олег Волков в разуме Сергея олицетворял темную сторону – умеющую обращаться с оружием, подписавшую контракт с Holt International, убившую нескольких человек… И есть светлая сторона, которая обо всём этом даже не знала. Догадывалась, подозревала, но не хотела в это верить. И теперь, когда Игорь сработал невольным триггером, светлая сторона Сергея Разумовского отказывалась принять происходящее.       Все эти мысли пролетают в голове Грома за считанные секунды, когда вдруг за спиной раздается тихий вскрик и звук падающего на пол тела.       - Уходи! УХОДИ! – Сергей сидит на полу за диваном, съежившись в один большой комок боли. Гром кидается к нему, падает на колени рядом, тянет руку, чтобы… чтобы что? Но Разумовский отшатывается от него как от прокаженного. Он в истерике, какой Гром никогда в жизни не видел. У него совершенно безумное лицо, скрюченные пальцы, изломанное тело, он словно кричит каждой клеточкой, и Гром понимает, что если бы ему был подвластен голос, барабанные перепонки лопнули бы от невыносимого крика. Даже жертвы теракта, которых Игорю доводилось видеть, не истерили так, как сейчас истерит Сергей.       – Я тебя создал… значит… если я постараюсь, ты исчезнешь… - Игорь с трудом различает, что он там бормочет, но… - Уйди, уйди, уйди, уйди, УЙДИ!       И тут Разумовский замирает, поднимает на Игоря взгляд, горящий, злой, дикий, и Игорь понимает – это не Сергей. Это Чумной доктор Олег Волков.       Рука дергается к дорогой бутылке вина быстрее, чем Гром осознает, какими последствиями это чревато, и бутылка со звоном опускается на рыжую макушку. Без единого звука Разумовский обмякает и валится на пол.              Он не приходит в себя больше получаса, которые Гром использует для того, чтобы обдумать сложившуюся ситуацию. Почему-то голосовой помощник Марго тоже молчит, и Игорь очень надеется, что она не отправила видеозапись всего произошедшего в полицейский участок и психиатрическую клинику. Сергей обмотан первым попавшимся кабелем с ног до головы, как личинка, и сейчас отлеживается на диване. В бессознательном состоянии его лицо кажется таким светлым, спокойным и мирным, что Гром все еще не может поверить в увиденное недавно выражение лица чужого психопата. Ему хватило несколько секунд, чтобы мгновенно понять – это не имеет с Разумовским ничего общего, это – по-настоящему, неизлечимо, непоправимо больной человек. Человек ли? Личность, субличность, квинтэссенция детских страхов, травм, глубоко забитой в самые недра подсознания агрессии и невысказанной миру обиды.       Игорь слишком много видел всякого дерьма на улицах. Слишком. Его не провести – Разумовский не играл и не обманывал. Виноват он был лишь в том, какое ему досталось детство. И какие травмы оно нанесло. И в том, насколько его светлая сторона согласна с темной.       Никогда еще решение не давалось Грому так тяжело, и бесконечное «думай думай думай» тоже мало чем помогло. Можно передумать миллион мыслей, но так и не понять, правильное ли решение ты принял.       - Марго? – неуверенно вопрошает Гром в пустоту.       На огромном экране во всю стену загорается маленькая иконка соцсети Vmeste. Игорь помнит, что раньше, когда он заходил к Разумовскому, вместо иконки был аватар большеглазой блондинки. Мелькает безумная мысль, что даже искусственный интеллект Марго прячется за схематичную картинку иконки, будто не хочет показывать лицо.       - Я - вас - слушаю, - отвечает милый технический голос с неестественными, программными паузами.       - Скажи честно, ты ведь уже позвонила в полицию? – ответа Игорь ждет, затаив дыхание.       - Нет, - переливчатый электронный голос звучит до невозможности странно в пустой студии. Гром чувствует себя идиотом, разговаривающим с пустотой. – На данный момент - вы - не причинили Сергею - вреда. Поводов - звонить в полицию - не было. Мне - стоит - это сделать?       - НЕТ! – Игорь сам отшатывается от своего же выкрика. – Марго, пожалуйста, не звони ни в полицию, ни в скорую, не звони никуда, прошу тебя!       - Как - скажете, - этот милый голосок сведет Грома с ума. Иконка Vmeste прокручивается вокруг своей оси и гаснет.       Гром подходит к дивану, смотрит на бессознательного Разумовского, кусает губы и опять думает. Нет, он уверен, что не ошибся, но что ему теперь делать??       Да что тут думать? Правильного ответа всё равно нет, и Игорь осторожно теребит Разумовского за плечо, а когда это не помогает, залепляет звучную пощечину. Сергей дергается, открывает глаза, несколько секунд пытается сориентироваться и наконец замечает Грома. Пытается пошевелиться, но Игорь связал его на славу, от шеи до лодыжек, и всё, что могло бы быть Сергею доступно – только ползать подобно гусенице.       - Игорь? – к счастью, это не Волков, это именно Разумовский. – Что слу… о господи, - Сергей жмурится, рыжие волосы липнут к потному лицу, и Грому кажется, что он даже видит, как на ресницах накапливаются слезы. – Это был я, да? Всё это время – это был я? – он шепчет, не открывая глаз, а у Грома сердце сжимается от необъяснимой боли.       - Он приходил ко мне, когда мне было тяжело. Когда меня унижали, оскорбляли, мучили… он был со мной с детства, и был моим лучшим другом. Больше, чем другом. Он всегда меня защищал и утешал… А потом он ушел в армию. И мне пришлось справляться самому.       Всё это Разумовский говорит совершенно ровным, безэмоциональным голосом, как робот, как Марго, словно он уже, вот так быстро, всё вспомнил, понял и смирился. Со всем, что ему пришлось перенести и что еще ждет его в будущем.       - И когда он вернулся ко мне из армии, я был самым счастливым человеком на свете. Я снова был не одинок, он снова меня поддерживал, и с ним я мог делиться всем, что меня ранило… Всем, что меня так ужасало. Всё это беззаконие, коррупция, зажравшиеся олигархи… Одинокие дети в детдомах, нищета, безысходность. Я так хотел сделать простых людей чуточку счастливее, и мне это даже, наверное, удавалось… Но потом отпустили Гречкина. – Разумовский наконец распахивает глаза, но взгляд совершенно пустой. – И Олег пришел снова. Пообещал мне, что такого больше не повторится. Наверное, уже тогда я понимал, что это значит, но не хотел верить. Он заказал у Holt International костюм Чумного Доктора и убил Гречкина. А я его не остановил.       - Сереж… нет никакого Волкова, - Грому очень сложно это говорить, но приходится.       - Тогда я не знал, - шепчет Разумовский. – Не знал, что он погиб. Не знал, что это не Олег, а… а я сам. Я не знал, что это не Олег! – он срывается на крик. – Я не помнил ничего! Не понимал ничего! Я не знал, что эта чертова птица внутри меня делает что-то помимо моей воли! НЕ ЗНАЛ!!       И, к ужасу Грома, Разумовский начинает судорожно плакать, зарывшись лицом в диван. Нервные всхлипы отдают эхом, грудь тяжело дергается под сдавливающим ее кабелем в попытках сдержать рыдания.       - Птица?..       - Это ощущается как черная птица. – Глухо отвечает Сергей сквозь слезы. – Наверное… ворон. Не знаю.       Он плачет судорожно и беззвучно, издерганный, измученный, беззащитный и такой… искренний.       - Почему ты всё еще не позвонил в полицию? – вдруг спрашивает Разумовский, впервые после обморока поднимая взгляд на Грома. В покрасневших глазах пустота и непонимание, тонкие треснувшие губы мелко дрожат. – Почему не сдал меня? Ты же всё понял сразу, правда? Где психиатрическая бригада? Зачем весь этот… маскарад? – Он красноречиво смотрит на связывающий его кабель. Его голос пустой и безжизненный. Он смирился со всем, он согласен на всё.       Это требует огромных усилий – смотреть ему в глаза, но Гром собирает в кулак всё своё мужество.       - Я не звонил в полицию. И в скорую тоже. И не позвоню.       - Почему? – кажется, Сергей искренне удивлен.       - Потому что… потому что я, как и ты, тоже за справедливость. – Игорь хмурится, сжимает кулаки в карманах джинсов, сейчас ему придется озвучить свое решение вслух и тем самым привести его в действие. И тогда уже нельзя будет передумать. – Тот, кто совершал убийства в личине Чумного Доктора, это не ты. Он в твоем теле, но он… не ты. Это другой человек. С другими мотивами. И другими моральными нормами. – Гром украдкой переводит дыхание. – Я не могу отдать под арест тебя, потому что ты ничего не совершал. И я не могу отдать под арест его – потому что тогда пришлось бы впустить его в твое тело. И тебя не стало бы.       Ну вот и всё. Пути назад нет.       Черт бы ее побрал, эту сраную справедливость.       Разумовский смотрит на него широко распахнутыми глазами, в которых отражаются и изумление, и недоверие, и шок, и страх.       - Ах да, и в психиатрическую клинику я тебя отдать тоже не могу, потому что они будут пичкать тебя лекарствами, изучать и все равно признают виновным, ведь офис твой, отпечатки пальцев твои и подпись на договоре твоя. Какая разница, какие там личности живут в твоей рыжей башке, если убийства совершала все равно одна из них.       Пока он всё это говорит, ему, с одной стороны, становится легче, потому что произнесенные вслух, слова будто обретают силу, превращаются из червячков, грызущих сознание сомнением, в принятое решение. С другой – решение пугает его всё больше и больше. Во что ты блять Игорь ввязываешься…       - И что ты собираешься делать? – Гром слышит откровенно недоговоренное «…со мной».              Спустить связанного Разумовского с верха башни к стоянке помогла Марго. Включала и выключала один за одним лифты, сначала обычный, потом грузовой, потом отпирала закрытую на ночь стоянку для грузовиков и вспомогательной техники. Пришлось развязать ему ноги – тащить эту тушу на руках Гром не согласился бы ни за какие коврижки. Разумовский казался легким и тонким, пока Игорь не попытался поднять его или оттянуть хоть на метр. Эта туша весила не меньше семидесяти килограмм, и Игорь даже удивился – когда этот социофобный программист-психопат успел накачать столько мышц.       Район, в котором жил Гром, был тихим и спальным, в такое позднее время не горело ни одно окно, и Гром очень надеялся, что их никто не видел. Что он будет делать с Разумовским, он уже почти придумал, а вот если кто-то их заметил…       Под приказами Сергея Марго согласилась во всём им помогать и оповещать обо всех слухах и утечках, которые могли помешать Грому прятать у себя Разумовского. Он еще раз произнес это про себя, все еще не веря - скрывать от тюрьмы психопата-убийцу.       Худшего Гром и представить себе не мог.       Ему пришлось пустить Разумовского в душ – смыть кровь с рассеченной скулы, сопли и слезы. И найти ему старые пижамные штаны и растянутую безразмерную футболку. Он и правда был похож на огромную нахохлившуюся птицу. Воробушек, бля. А потом пришлось опять крепко связать руки за спиной. Разумовский принимал всё безропотно, не произнес ни слова и почти не поднимал глаз от пола.       - Извини, но это ради безопасности, - пожимает плечами Гром («в первую очередь – моей»), связывая Сереже ноги в области лодыжек. - Захочешь ночью в туалет или пить – разбудишь меня.       Он накидывает на лежащего безвольной амёбой Разумовского одеяло, выключает свет и наощупь добирается до кровати. С личной жизнь и гостями у Грома всегда всё было плохо, и второй кровати или даже дивана у него нет. Разумовскому придется спать на полу на жестком старом матрасе.       Он вымотан морально и физически, но сон не идет. Игорь продумывает всё, что только может – как его кормить, где взять на это деньги и время, как его скрывать, что делать, если Марго вдруг подчинится командам этого… Птицы, а не Сергея, что делать, когда его пропажу заметят, как обеспечить свою безопасность, невозможно же вечно держать Разумовского связанным?       И как он вообще до этого додумался?       Гром не спит и ворочается с боку на бок уже, пожалуй, не меньше часа, как вдруг с пола раздается тихое: «Игорь?..»       Он чуть не подпрыгивает на кровати от неожиданности, почти забыв, что виновник всех его бед находится в одной с ним комнате.       - Чего тебе? – выходит грубее, чем он хотел.       С пола тихо вздыхают.       - Я слушаю, как ты ворочаешься, уже битый час… и я знаю, о чем ты думаешь, что не можешь спать. – Гром иронично хмыкает, но молчит, слушает тихое сосредоточенное сопение. – Марго?       - Слушаю, - негромкий электронный голос звучит из Серёжиных умных часов. Мать вашу, эти технологии стали чересчур умными!       - С этой минуты ты подчиняешься только распоряжениям Игоря Грома. – Игорь вскидывается на кровати, но не успевает сказать ни слова. – Перекрой все мои права доступа к системе. Заблокируй все мои учетки. От личного пользователя в Vmeste до админа на серверах. Отменить все эти приказы сможет только Игорь Гром, только лично, только вслух и с подтверждением отпечатка пальца. – Разумовский несколько секунд молчит, а Гром тихо охуевает. – Ах да, и еще помоги ему утром заказать нужные инструменты и материалы для постройки максимально прочной и надежной клетки. И переведи ему на счет денег. Пять… пятьсот тысяч. – Охуевание Грома достигает своего пика. – Выполняй.       Гром молчит, пытается переварить услышанное. Не получается.       В абсолютной, непроницаемой темноте комнаты не раздается ни звука. Игорь понимает, что Разумовский затаился и не дышит. Боится. Ждет.       - Это ж сколько шавухи можно купить на пятьсот тысяч?.. – неловко пытается пошутить Игорь. С пола раздается облегченный выдох.       - Я не хочу, чтобы он возвращался, - Сергей говорит так тихо, что Грому приходится вслушиваться. - Я боюсь его и того, что он захочет сделать с тобой, когда вернется. Я очень его боюсь, Игорь.       Он молчит несколько секунд, словно собираясь с силами, и Игорь боится даже дышать, чтобы не спугнуть момент. Может, сейчас он что-то поймет.       - Когда он пытался пробраться в мою голову, до того, как ты его вырубил… Это невыносимо. Я думал, что моя голова взорвется или загорится. Он очень злой и жестокий и… очень хочет убивать. Это настоящий маньяк и психопат, Игорь. Ему крышу сносит от желания сжечь всё вокруг. В первую очередь – меня, а потом… потом это будет ад.       То, как ровно и спокойно Сергей это говорит, даже страшнее его слов. Словно встречаться с тем, что он чувствовал при столкновении со своей второй личностью, страшнее смерти.       - Построй клетку, держи его там и не позволяй ему ничего. Ты спас мне жизнь и разум. Лучше я сдохну, будучи собой, чем позволю этой твари продолжать убийства. Когда тебе надоест нянчиться со мной, пожалуйста, просто пристрели меня. Только не отпускай его никуда, где он мог бы вырваться на волю. Я не хочу давать ему ни малейшего шанса.       И эта решительность окончательно добивает Грома. Разумовский – настоящий, а не та агрессивная тварь – настолько искренний, светлый, добрый человек без единой капли эгоизма и лицемерия, что он готов жертвовать собой ради безопасности чужих ему людей. Даже тех, кто заслуживает участи худшей, чем смерть.       Теперь Гром наконец понимает, что принял единственно верное решение.       - Обещаю.              Нет, все-таки когда-нибудь Игорь точно проклянет себя за то, что не интересуется современными технологиями. Все эти трекеры-шмекеры, прослушки, подслушки, сверхмощные компьютеры в маленьком циферблате часов…       С помощью Марго клетку сделали за один день. Оказывается, онлайн-заказы она сделала еще ночью, и утром Грома разбудил стук в дверь от первого курьера – привезли арматуру. Сначала он долго матерился, потом посмотрел на часы – оказывается, его разбудили за десять минут до будильника, - потом как в первый раз увидел лежащего на полу рыжего психа и опять вздрогнул. Казалось, Разумовский не шевелился всю ночь, не сдвинулся ни на миллиметр. Лежал с закрытыми глазами, но Игорь точно знал – не спит. Мазь от синяков, мысленно добавил он пункт в список покупок. Во что превратились запястья и щиколотки Разумовского за целую ночь, даже думать не хотелось.       Гром заваривает чай, косится на безмолвного Сергея и достает вторую чашку.       - Эй, там, на борту, - Гром присаживается рядом с ним на корточки, несмело и шутливо «стучится» костяшками пальцев в висок. – Кто сегодня на дежурстве?       Разумовский вскидывает на него совершенно ясный, ничуть не заспанный, но слегка покрасневший взгляд.       - Не смешно.       Гром хмычет.       - Ну, не смешно, так не смешно, - соглашается Гром и уходит на кухню. Сергею видно только край стола, высокая фигура то появляется в поле зрения, то снова пропадает. - Тебе бутерброд с сыром или колбасой? Правда, она уже обветренная, но вроде еще свежая.       Если бы можно было услышать, как скрипят сейчас от мысленных усилий шестеренки в больном мозгу Разумовского, в первую очередь Игорь побежал бы за маслом.       - С колбасой, - буркает невнятно, лишь бы Игорь отделался.       Сейчас, утром, в освещенной комнате, после бессонной ночи, полной душевных метаний и терзаний, Сергей не понимает, как он вообще решился и согласился на всё происходящее. Над его головой светит торшер, высокую фигуру Грома в кухне освещает лампа, в окно пробивается блёклый, тусклый утренний питерский свет, и Птица затихает. Утро – не его время, откуда-то Разумовский это знает. Птица может вернуться и днем, и вечером, но ночью…       Ночью Разумовский боялся закрыть глаза хоть на секунду. Тихое дыхание живого человека рядом немного успокаивало, поддерживало иллюзию, что мир не вымер, не исчез, не сузился до маленькой пылающей точки в сознании, которая обжигала, колола, резала живьем и рвалась на волю. Каждую секунду этой ночи Разумовский боролся с Птицей, и каждая секунда казалась последней. Птица рвался на воздух, в мир живых людей, чтобы сделать их мертвыми. В нем не было ничего, кроме ярости, гнева и разрушительной агрессии. Ничего человеческого.       Разумовский же пытался хоть что-то человеческое в себе сохранить и удерживать эту пылающую точку на месте, в закромах сознания.       Этой ночью Разумовский победил.              Когда Гром развязывает ему руки, не дышат, кажется, оба. В глубинах его головы ворочается Птица, чувствует, что что-то происходит, но сейчас, утром, она слишком сонная. Сергей трет и разминает онемевшие запястья, Гром кидает ему тюбик с какой-то охлаждающей мазью, Разумовский неловко дергается, промахивается, тюбик летит на пол. Затекшие руки совсем его не слушаются.       - Значит так, - Сергей не перестает удивляться манере Игоря начинать разговор так, будто он и не заканчивался. Будто они беседовали еще минуту назад и возвращаются к прерванному диалогу. – Мне надо в участок. О произошедшем я никому ничего не скажу. Прокопеныч знает, что я шел на встречу с тобой, и я бы соврал, что не застал тебя дома, если бы не твои навороченные камеры и системы слежения. В первую же минуту проверки станет ясно, что…       - Не станет, - тихо перебивает его Разумовский, глядя в чашку с чаем. На тарелке перед ним два бутерброда – с колбасой и сыром. – Я попросил Марго подменить все записи. Осталась только история движения лифтов, они не в моем ведомстве… Все камеры покажут: вчера никто не заходил и не выходил через главный вход, а у черного хода, грузового лифта и грузовой стоянки камер нет.       Гром тихо свистит.       - И когда ты это всё успел, гений?       Разумовский неуверенно берет бутерброд, откусывает от одного и медленно жует.       - Ночью. Я попросил Марго уже после того, как отдал тебе все права. Она согласилась.       Повисшая пауза почти неловкая, Гром думает, что Разумовский слишком очеловечивает эту чертову Марго, эту бездушную технику, а Разумовский думает, сколько еще он совершит такого, чего никогда от себя не ожидал.       Грому очень неуютно, но безопасность себя, своей квартиры и кучи невинных жителей он ценит куда больше.       - Не обижайся, но мне опять придется тебя связать, - а Сергей покорно вздыхает и скрещивает руки за спиной. И вдруг поднимает на Игоря очередной нечитаемый взгляд.       - Поставь в доме камеры и жучки. Марго сможет к ним подключиться, а ты сможешь в любой момент увидеть и услышать, что происходит. Мне… тебе так будет спокойнее.       Гром думал, что Разумовский уже мало чем сможет его удивить, но тому снова удается побить собственный рекорд. Оговорка не осталась незамеченной. Сколько еще человечности сумел он сохранить даже в своем состоянии?..       - Скажи Марго заказать всё в Holt International. Меня она уже не послушается и не согласится. Всё, что касается безопасности, больше не в моих правах. – Последние слова Сергей выдавливает из себя через силу и наконец замолкает. Всё, он сказал всё, что хотел сказать. Больше им говорить не о чем. Игорь умный, он поймет, что надо последовать этому совету, а потом… А потом это будет только его, Разумовского, личная борьба. За то, кому из них предстоит провести всю оставшуюся жизнь в клетке – реальной, в квартире Грома, или метафоричной птичьей клетке чужого сознания, или, может, когда Игорю надоест, в клетке тюрьмы.       Он сидит на диване, это безумное, ненормальное рыжее недоразумение, связанный по рукам и ногам, слишком серьезный, слишком спокойный, почти отмороженный… И Игорь едва ли не впервые в жизни не находит слов для ответа. Ему больно смотреть, как вчерашний гений смиряется со своей ролью пустой оболочки, как безропотно и смиренно принимает все ограничения своей свободы, как превращается в бесстрастное поле боя за такую простую возможность всего лишь существовать. Только сейчас его с опозданием прошибает состраданием к этой бедной рыжей башке, которая вынуждена расплачиваться за свои собственные травмы.       Он молча закрывает за собой дверь и уходит на работу.              Недостающие детали для клетки, сварку, маску и камеры-жучки привезли в обед, и Грому пришлось спешно сбегать из участка под первым попавшимся предлогом. Черные глазки камер уютно обосновались во всех скрытых уголках квартиры, умные часы перекочевали с руки Разумовского на руку Игоря, и пока Марго настраивалась, Грому отчетливо слышался скрип виртуальных мозгов, подключавшихся виртуальным глазам и ушам. Вечером, после работы, Гром собственноручно спаял клетку (без инструкций Марго опять не обошлось), расчистил для нее угол гостиной и окончательно понял, что вот теперь-то у него точно никогда не будет гостей.       Вечером Разумовский в себе, Гром почти безбоязненно его развязывает, заставляет опять смазать свежекупленной мазью опухшие запястья и лодыжки. Клетка притягивает к себе взгляд, оба стараются на нее не смотреть, но то и дело бросают косые взгляды. После молчаливого ужина Гром не отказывает себе в легком сарказме и язвительно замечает:       - Ну что, добро пожаловать в гнездышко, воробушек? – и почтительно придерживает дверь клетки. Что за черт, ему совершенно не хочется издеваться над Разумовским, зачем он это делает? Сергей бросает на него уничижительный взгляд и замирает на пороге, словно готовясь сделать последний шаг в пропасть, но все-таки заходит. А Гром получает ответ на свой вопрос – любая эмоция на бледной роже Разумовского лучше, чем эта беспомощная отрешенность.              За две недели Разумовский не произносит ни слова. Четырнадцать дней подряд сидит, нахохлившись, как цыпленок, в углу клетки, смотрит на свои колени расфокусированным взглядом, ест вяло и неохотно, и будто ведет бесконечные внутренние диалоги. Когда в очередной вечер Игорь спрашивает об этом, Сергей пугается. Он и не думал, что со стороны это может быть так заметно. Если честно, он вообще ни о чем не думал, кроме своей внутренней борьбы.       С того памятного вечера он стал осознавать Птицу в себе. Ощущать его, как инородное тело, вжившееся в организм на клеточном уровне. Птица рвется на свободу, не прекращает свою борьбу ни на секунду, и все физические и психологические силы Сергея уходят на то, чтобы удержать его внутри. Страх за свой разум разъедает Разумовского подобно кислоте, и Птица питается этим страхом, но Сергей никак не может перестать бояться. Он вымотан, истощен, обессилен, вся его жизнь сводится к ежеминутному осознанию: или я, или он.       Во сне ему будто даже легче управлять своими мыслями, своей психикой, но и Птица активнее ночью, поэтому спит Разумовский плохо и каждую ночь боится, что не проснется. Или проснется маленькой, затухающей точкой в чужом воспаленном сознании. Это даже хуже – быть бессильной куклой в чужом теле, всё видеть, слышать и понимать, но не иметь возможности даже пальцем пошевелить по собственной воле. Он даже немного понимает Птицу в его неиссякаемом желании вдохнуть хоть каплю свободы, но скатиться в жалость ему не дает одна простая мысль: Птица хочет убивать. Мучить. Упиваться болью. Жечь дотла.       Едва ли не единственным внешним вмешательством, примиряющим Разумовского со своей безмолвной борьбой, является Игорь. Тот словно и забыл, что эта рыжая неразговорчивая кукла в клетке – психопат. Ведет себя так, будто Разумовский – молчаливое зеркало или личный дневник. Постоянно что-то ему рассказывает, и даже не ждет ответной реакции, задает вопросы и тут же уходит, не ожидая ответа. Утром, пока Сережа пытается выжать хоть что-то из неглубокого утреннего сна после бессонной ночи, Гром звенит посудой на кухне и режет Разумовскому небольшую гору бутербродов. Сергей слышит сквозь сон копошение на кухне, включенную воду в душе, шлепанье босых пяток по полу, чувствует слабый запах чая, это усыпляет и помогает урвать остатки сна, теперь почти глубокого, почти мирного. В такие моменты Птица тоже сонно ворочается внутри и будто бы прислушивается, но утренний свет пришибает его обратно в нездоровый птичий сон. Когда Сережа просыпается, Грома уже нет, а возле клетки стоят сразу три чашки уже остывшего чая и небольшой Эверест из бутербродов.       Днем Гром всегда заглядывает домой хотя бы на десять минут, но нерегулярно, и как ни в чем не бывало рассказывает что-нибудь о делах в участке. Вчера опять ставили на его увольнение, Прокопеныч взъярился на него из-за его отказа публично подтверждать слухи журналистов о том, что Разумовский не пропал без вести, как было объявлено официально, а якобы свихнулся и сбежал, так испугавшись, что Чумной доктор придет и за ним, что залег на дно и готовит жуткое обновления для своей соцсети, полностью деанонимизирующее всех пользователей. Если бы шеф знал, где на самом деле находится свихнувшийся Сережа (хоть в этом они угадали!), то точно уволил бы Грома сию же минуту. Но не уволил, а Гром забрал себе немалый выигрыш, поэтому вот, держи шаву, это тебе на обед, и ты же газировку любишь, да? Я не знал, что тебе взять, поэтому схватил и колу, и фанту, сам разберешься. А еще я решил купить нормальный кофе, зерновой, сейчас попробую сварить, ты будешь?       Разумовский не отвечает, он будто разучился разговаривать, ему сложно выдавить из себя даже простое «да» или «нет». Кажется, что любое его действие, любая активность будет дополнительным «окном» для Птицы, возможностью найти лазейку, вырваться, поработить. Иногда Разумовский даже забывает, что в качестве согласия или несогласия можно кивнуть или помотать головой. Как Игорь по его безучастному виду догадывается, когда Сережа согласен, а когда нет – непонятно. Но всегда угадывает.       Запах кофе будоражит, кола тихо шипит пузырьками, и что-то до боли сжимается в груди, когда на пол у клетки опускается чашка черного, одуряюще пахнущего напитка. Почему большую часть его жизни к нему относились, как к мусору, отбросу, психу, а когда он реально стал психом, то совершенно незнакомый человек стал относиться к нему по-человечески? Не презирал, не ненавидел, не шарахался от него, рассмотрел в нем что-то, достойное помощи, поддержал его в желании оградить себя от людей, не доставал разговорами, помог выжить? Почему вообще в этом отдельно взятом Громе больше человечности, чем во всех, кто окружал Разумовского всю его жизнь и старательно имитировал дружелюбие ради его денег?       Все эти эмоции оказываются для него сейчас слишком сложными, начинает болеть голова, Птица с тихим предвкушением раскрывает внутренние крылья, и Разумовский, не сделав ни глотка кофе, забивается в угол клетки, укрывается одеялом с головой, прячется от этого страшного и непонятного внешнего мира, и успевает заметить обеспокоенный, но понимающий взгляд Игоря.       Понимающий.       Разумовский внутренне воет, и Птица радостно выпускает когти.              Еще через неделю Птица впервые вырывается на свободу.       Это происходит в тихий, дождливый, серый вечер вторника, когда Игорь приносит домой шесть стопок бумаг и папок, для которых приходится освобождать пол почти всей гостиной. Коллеги недоумевают – раньше Грома невозможно было отправить домой раньше одиннадцати вечера, теперь он нетерпеливо смотрит на часы начиная уже с половины шестого, и взлетает со своего места секунда в секунду, как школьник при звонке на перемену. Если формальное окончание рабочего дня застаёт его на улицах, Гром готов свернуть любые операции, лишь бы быстрее броситься домой. Коллеги хихикают и пытаются выведать, кто же сумел завоевать его сердце даже качественнее, чем работа, но Игорь просто всё игнорирует.       Поначалу он еще дергался, регулярно проверял видео с домашних камер, но вскоре бросил это бессмысленное занятие – большую часть времени Разумовский просто сидел или лежал в клетке, не шевелясь, не издавая ни звука, даже будто не моргая. Марго оповещала Грома, когда замечала какое-нибудь движение, но чаще всего Сережа просто переворачивался на другой бок или вяло съедал несколько бутербродов.       Казалось, что даже неживой искусственный интеллект Марго вела более насыщенную жизнь, чем живой Разумовский.       В тот дождливый вторник Гром, вместо того, чтобы по привычке заполнять отчетность до полуночи в пустом участке, забирает бумаги домой. Прокопенко ворчит, формально выносить документы за пределы участка запрещено, но Гром твердо заявляет: или дома, или завтра, если конечно найдется свободная минутка между рабочими делами, и шеф сдается.       Тихо скрипит ручка, шелестят переворачиваемые страницы, иногда Гром что-то шепчет и бубнит себе под нос, в окно размеренно, сонно стучит дождь, рядом пахнет горячим и сладким свежезаваренный чай. Сережа сидит в углу клетки, с головой завернувшись в одеяло, и смотрит на Грома из-под полуприкрытых век. Ему почти хорошо. В его офисе практически нет бумаг. Он давно перешел на электронные документы и облачные хранилища, и давно забытый звук шуршащей бумаги оказывается таким убаюкивающим. Разумовский даже почти не ощущает присутствие Птицы, только тихое, почти непривычное умиротворение, когда вдруг осознает, что проваливается в пустоту.       И превращается в едва заметную точку в чужом сознании.       Птица не упускает шанса воспользоваться слабостью и прорывается.              Впервые за две недели Гром и «Разумовский» разговаривали.       Птица был тем еще психопатом. У него словно даже черты лица были другие – Гром не мог объяснить, что именно изменилось, но в них проглядывало что-то действительно птичье. Выдающийся Серёжин нос становился похожим на клюв, глаза будто горели желтым, хотя Гром даже специально к ним присмотрелся – и нет, они оставались такими же синими, никакой мистики, но невозможно было отделаться от ощущения, что его глаза действительно горят. Поникшая фигура, словно еще уменьшившаяся от давления клетки, развернулась. Птица сидел на полу, как на троне, с идеально прямой спиной, вздернутым подбородком и ясно читаемым посланием «ты будешь первый, кого я сожгу заживо, когда выберусь отсюда».       Птица вызывал у Грома ненависть, отвращение и иррациональный страх. Вспомнилось понятие «зловещей долины», и как никогда кстати оказалось применимым – это лицо не было похоже на человеческое. Это была только имитация, временная маска, позаимствованная у человека слишком светлого, чтобы успешно противостоять подобному напору. Будто на человеческую кожу натянули чучело птицы, не позаботившись о хоть какой-нибудь реалистичности. На фоне этого контраста стало еще яснее: Птица был квинтэссенцией ярости и ненависти, Сережа был воплощением света. Разница между ними была столь разительна, что Гром недоумевал, как они вообще могли уживаться в одном теле и не разрывать его на части своей непохожестью почти на молекулярном уровне.       Ужаснее всего было то, что Птица пользовался теми же гениальными мозгами, что и «светлый» Разумовский. Спустя всего полчаса ядовитого, злобного разговора Грому стало понятно, что Птица вполне способен извернуться и придумать способ сбежать, изобрести что-то такое, что разрушило бы к чертям все их старания и лишения. От этой мысли холодеет спина и прошибает холодный пот. Гром украдкой дает Марго указания задействовать всю свою мощность, следить со всех камер, считывать малейшие изменения мимики и движения тела. Максимальный уровень тревоги.       Птица не уходит до самой ночи, и впервые за всё их совместное проживание Гром не приносит к клетке ужин. Его передергивает от отвращения, он не может заставить себя подойти к этому чудовищу, даже для того, чтобы накормить это тело для светлого Сережи. Гром до последнего верит, что он вернется, что утром отвоюет себя обратно, и в конце концов, от одного пропущенного ужина никто еще не умирал, а перебороть омерзение Гром действительно не в состоянии.       В эту ночь Гром спит плохо, ему все время кажется, что Птица уже доламывает прутья клетки своими нечеловеческими руками, он подрывается из неглубокой дрёмы, смотрит на маленькую зеленую галочку на часах, сигнализирующую – всё под контролем, всё в порядке – прерывисто выдыхает и снова пытается заснуть.       Только под утро он вдруг осознает, что замечает момент, когда засыпает Птица – оказывается, на непонятном подсознательном уровне он уже запомнил и различает дыхание Разумовского спящего и бодрствующего. Оказывается, львиная доля ночной тревоги была обусловлена тем, что Птица не спал, и только приближение утра его наконец сморило.       А утром возвращается Сережа.              А в обед Сережа начинает разговаривать.       Гром привычно сбегает с какого-то бессмысленного совещания, захватывает по дороге бутылку колы – к еде Разумовский относился всё так же равнодушно, ел только тогда, когда силы были на исходе, но любую газировку поглощал в огромных количествах. Гром надеялся, что любимая еда может как-то расшевелить его заторможенность, но глаза Разумовского оставались таким же безучастными, хотя к разноцветным бутылкам он тянулся значительно активнее, чем к любым другим напиткам. Гром мысленно усмехался, но больше Сережу не подначивал – за это время он успел увидеть и осознать, насколько Разумовскому сейчас сложно вообще жить.       Он забегает домой, на ходу начинает рассказывать какую-то бессмысленную ерунду о работе, городе и погоде, на бегу ставит двухлитровую колу у клетки и затормаживает посреди гостиной, когда слышит тихое:       - Спасибо.       Может, он тоже сошел с ума и ловит слуховые галлюцинации? Гром автоматически смотрит на умные часы, и если то, что он видит – правда, то галлюцинациями начала страдать и искусственный интеллект Марго. Чье-то извращенное чувство юмора (и Гром даже догадывался, чье) поставило в качестве уведомления о звуках голоса анимацию открывающей клюв птички.       - Не за что, - бормочет смущенный и ошарашенный Гром. Он вроде хотел рассказать Разумовскому что-то смешное, увиденное утром в городе, даже несмотря на то, что за три недели не добился у того никакой реакции ни на один из своих рассказов, но один только Серёжин голос вышибает из памяти всё остальное.       - Игорь, я… - его голос сухой и шелестящий, словно за три недели Разумовский разучился пользоваться связками. – Я не смог его вчера удержать. Слишком расслабился. Извини. – И снова утыкается взглядом в пол.       Гром мнется и не знает, что делать. Нормальные люди в таких ситуациях говорят какие-то ободряющие слова, поддерживают, обнимают, но что он может сказать? Он бесконечно сочувствует тому, что свалилось на Разумовского, но всё равно не может это по-настоящему понять. Как и не знает, какие слова тот расценит как поддержку. «Не за что извиняться, всё норм»? Но Гром прекрасно понимает, за что – сам полночи боялся за свою жизнь.       Вместо ответа Гром подходит к Разумовскому, опять спрятавшемуся в угол, неуверенно топчется и наконец садится на пол рядом. Их разделяет стена клетки, но почему-то это не причиняет никакого дискомфорта.       - Держи, - Гром подталкивает ему колу. Разумовский послушно берет ее и теребит в руках крышечку. – Ты ведь видел и слышал всё то же, что и он? – неожиданно спрашивает Игорь.       Сережа подбирается и съёживается еще сильнее, но взгляд поднимает.       - Да, - отвечает тихо. – Мне удалось сохранить себя. Мне не понравилось.       - Как… как это чувствуется? – наверное, не стоит задавать таких вопросов, но Грому правда интересно, и к тому же, может, если Сережа выговорится, ему полегчает?..       Но Разумовский обхватывает себя за колени, прячет лицо и напряженно мотает головой.       - Не хочу об этом говорить. Никогда.       Грому мгновенно становится стыдно, но как донести это Разумовскому, как попросить прощения – не знает. Только просовывает руку внутрь клетки и крепко-крепко сжимает Сереже плечо. Тот никак не реагирует.       - А о чем-нибудь другом ты со мной говорить будешь? – и чувствует, как немного расслабляются под его ладонью напряженные мышцы.              Это ощущается как пробитая брешь в дамбе. Когда выравнивается уровень воды, как выровнялись силы их сознаний. Это странно, но только после первой победы Птицы Сережа вдруг понимает, что способен противостоять ему. Будто отчаяние и страх достигли такого уровня, когда почти перестаешь их чувствовать. Плотину прорывает, и всё, что остаётся – либо утонуть, либо заставить себя вдохнуть, расслабиться и обнаружить, что можно лечь на воду, и намного легче держаться на поверхности, даже зная, что под тобой бездна и в любую секунду может накрыть волной.       Странным выводом для Разумовского становится то, что ему значительно проще, если Птицу не заталкивать вглубь сознания, а просто игнорировать. Алая искра его личности психовала, бесилась, разгоралась, но раз за разом гасилась о глухую водяную стену равнодушия. Ты всё еще там? Ну и черт с тобой, мне на тебя плевать, я больше тебя не боюсь. Не могу больше бояться. У всего есть предел.              За следующие несколько недель Сережа становится всё более и более разговорчивым. Правда, поначалу проявляется это всего-то в двадцати словах за ужином вместо двух, как раньше, но Гром искренне рад и этому. Разумовский немногословен, но его взгляд с каждым днем всё менее и менее зашуганный, и однажды Гром замечает в нем что-то новенькое – скуку.       Разумовский гений. Это твердят все, кто хоть немного его знает, это первое, что сообщают в связке с его именем, первое, что написано о нем на его странице в Википедии. Его IQ зашкаливает, его идеи взрывают новостные каналы, его код меняет жизни людей. А сейчас этот человек просто тихо гаснет от скуки.       Гром смотрит на это и понимает, что Серёжин ум программиста сойдет с ума от нехватки информации быстрее, чем от присутствия Птицы. Когда он заговаривает об этом с Разумовским, тот не может скрыть жадное желание хоть какой-то информации, какого-то познания. Гром предлагает вернуть Разумовскому его телефон, дать доступ в сеть, но Сережа категорически отказывается. Игорь что, совсем рехнулся? В руках Птицы этот телефон станет бомбой замедленного действия, даже с максимально урезанными правами, а Сережа не может дать никакой гарантии, что Птица не вырвется снова. Тем более с такой-то мотивацией.       Поэтому соглашаются на том, что Марго будет читать Разумовскому аудио-книги и показывать фильмы. Ради этого Гром разгребает еще один завал у стены, чтобы повесить туда белую простынь, и покупает проектор. Он очень странно себя чувствует, но ему хочется сделать всё возможное, чтобы хоть чем-то облегчить Разумовскому его вынужденную изоляцию. Тем более, что с тех пор, как Сережа начал с ним разговаривать и стал заметно спокойнее, Игорь обнаружил, что с ним неожиданно интересно говорить обо всём. Они обсуждали все просмотренные Разумовским фильмы (а один даже посмотрели вместе, выключив свет, обложившись подушками и поставив между ними безразмерную миску с чипсами), все прочитанные им книги и статьи, Разумовский рассказывал о своей соцсети и других проектах, о том, как он придумал Марго. Он категорически отказывался говорить о Птице и своем детстве, кроме того, что было и так открытой информацией. Но что изумило Грома больше всего – Разумовский с воодушевлением говорил о еде.       Оказывается, кроме детской зависти к снэкам и газировке, у него выросла еще и зависть к необычной еде, недоступной детдомовским. Нет, их никогда не морили голодом, но он с детства мечтал попробовать деликатесы, и даже научился сам их сносно готовить.       Гром попытался представить себе Разумовского в фартуке, стоящего у плиты, и почувствовал, что ему срочно нужна отдельная клетка. От такой картины и ее вопиющего диссонанса у него самого могла поехать крыша.       Несмотря на то, что на шаверму и бутерброды Сережа ни разу не жаловался, после такой шокирующей новости Гром чувствует себя последним подонком, морящим голодом пленного, и на следующее утро выясняет у Марго, какое у Сережи любимое блюдо. Когда Марго демонстрирует Игорю список ингредиентов и их стоимость, у него глаза на лоб лезут. Но деньги ведь не его, Гром от этого не обеднеет, а еще в голову назойливо стучится мысль, что и своих денег ему почему-то было бы не жалко.       В тот вечер Гром заваливается домой с двумя огромными пакетами продуктов, на вопрос Разумовского «это что, еда на ближайшие два месяца?» только отмахивается и прячется на кухне, игнорируя недоумевающий Серёжин взгляд. Он вообще не умеет готовить, яичница и бутерброды – его максимум, и как-то он раньше выживал без мишленовской кухни, но неумолимая Марго оказывается суровым шеф-поваром, виртуально бьет Грома по рукам, когда он порывается напортачить, строго следит за пропорциями и временем, и выносит свой вердикт «Сергей сделал бы лучше, но вроде нормально». Анализаторов запаха у нее нет, но визуально блюдо выглядит правильно, процесс соблюден, значит, должно быть съедобно.       Когда Гром наконец открывает дверь кухни, Разумовский смотрит на него с недоверием и опаской, но когда в клетку просовывается ошеломительно пахнущая тарелка, Сережу словно выключают.       - Это… мне?       Он переводит робкий взгляд с тарелки на Грома и обратно, словно сомневаясь в том, кто их них – галлюцинация.       - Если окажется недостаточно вкусно или неправильно приготовлено, все претензии – к Марго, - неловко отшучивается Гром. Ему жутко неуютно, он четко осознает, что смущается и в то же время с замиранием ждет вердикта. От осознания этого становится только еще хуже.       Сережа неуверенно тянется к тарелке, снимает первую пробу, замирает, и Гром отчетливо видит, что он еле сдерживает слезы.       Ради него кто-то только что два часа торчал у плиты, просто потому, что захотел. Сам.       Разумовский молча съедает всё до последней крошки, не глядя на Игоря, с трудом выдавливает из себя одно «спасибо», забивается в свой любимой угол и накрывается одеялом с головой. И больше за вечер ни разу не высовывается.       Игорь весь вечер смотрит на комок Сережи под одеялом и чувствует, как его затапливают сострадание и странная тихая нежность, а потом садится рядом, прижимается спиной сквозь прутья клетки, чувствует, как Разумовский тихо дрожит, и просто молчит.       Это первый вечер, когда им комфортно просто молчать.              В течение этих недель Птица пробивается на свободу всё чаще. Каждый раз отвращение Грома только растет, хотя каждый раз кажется, что хуже уже некуда. Птица был отъявленным психом, не знающим никакой морали, никакой нравственности, не имеющим в себе ни каплю человечности. Он прекрасно понимал, почему окружающие не разделяют его позицию о том, что такое справедливость, мораль и веселье, и считал их – то есть абсолютно всех – беспомощными тряпками. Он знал только одно: с самого детства ему причиняли столько зла и боли, что он окончательно уверился: мир вокруг – злой и жестокий, и не заслуживает ничего, кроме огня. Единственным смыслом жизни Птицы была месть. Всем, кто когда-то причинил ему боль, и кто был к этому косвенно причастен, и кто был вообще способен причинять боль. Сережу он воспринимал как такую же жертву, застрявшую в его теле – теле, принадлежавшем Птице, – и слишком слабую, чтобы самостоятельно свернуть головы своим обидчикам. Признавать, что странно называть слабым человека, который успешно сдерживал его в своей голове, Птица отказывался. Уверял, что всё еще впереди. Понимать, что причиняя боль своим обидчикам, он становится таким же, не хотел. Он ведь это делал не потому, что получал от этого удовольствие. А только потому, что хотел отомстить и очистить мир от зла. Не видя этого же зла в себе.       Единственными доступными ему чувствами были гнев и ярость. Несмотря на то, что он был абсолютным монстром, он был ужасающе вменяемым.       И это делало его еще более опасным.       Каждое пробуждение Птицы, которое Грому удается застать, превращается в пытку. Гром нервничает, не желая ни находиться рядом с ним, ни оставлять его одного, надеясь на возможность хоть что-то сделать при появлении малейших признаков реальной опасности. К счастью, разрушить клетку Птице не удается, получить доступ к телефону, Марго или внешнему миру – тоже, заговорить и переубедить Грома – совсем никак; единственной объективной причиной для волнений остаётся Сережа, наблюдающий за их диалогами чужими глазами.       Потом Гром понял, что в вопросах безопасности он почти спокоен, и что на самом деле каждый раз он ждет возвращения Сережи. Нормального Сережи. Они только-только начали обсуждать вчерашний фильм, почти уютно устроившись у потухшего проектора с целой тарелкой мандарин, когда Птица вырвался совершенно неожиданно, на середине предложения.       И когда Гром рассказывал ему о новом стажере, мелком, смешном и очкастом, Сережа даже почти засмеялся при его описании, как вдруг его неуверенная, едва намечающаяся улыбка сменилась кривым оскалом Птицы.       И когда Гром, уже не скрываясь, колдовал на кухне над сложным, хитроустроенным десертом, пока раздираемый на части противоречивыми чувствами Разумовский высовывал нос из-под одеяла, разрываясь между смущением, неспособностью принять и признать чужую заботу о нем, и желанием вдыхать умопомрачительные запахи из кухни.       Сережа отвоевал себя обратно всего через полчаса, десерт даже не успел остыть.       Разумовский быстро понял, в какие именно моменты слабеет его защита от Птицы. Гром быстро заметил, что каждое появление Птицы длится всё меньше и меньше. Они ни разу об этом не говорили, но оба догадывались, что оба всё понимают. Это было странно. Словно неофициальная, неозвученная договоренность – я знаю, что Птица всегда наготове, когда ты чувствуешь себя максимально комфортно; я знаю, что ты ждёшь, когда я отвоюю обратно свое тело. Оставалась только третья сторона, чье мнение никого не интересовало – сам Птица, и отвращение с игнорированием бесили его до вспышек перед глазами. Его ярость затапливала всю комнату, ощущалась физически, а когда он, казалось, был готов буквально взорваться, возвращался Сережа.              В первый по-настоящему холодный зимний день почти по всему городу прорывает трубы. Отопления нет, горячей воды нет, коммунальщики упахиваются, стараясь починить всё максимально быстро, тысячи недовольных горожан сметают с полок магазинов одеяла, грелки и обогреватели. Марго успевает сделать заказ на два самых теплых одеяла, какие только удается найти, но курьеры тоже загружены по макушку, и доставку обещают только к глубокому вечеру. Сережа мерзнет намного больше, Гром отдает ему всю теплую одежду, какую только находит дома, и укутанный в три свитера, куртку и одеяло Разумовский так похож на недовольного, лохматого птенца, что Гром не может сдержать хихиканье. Сережа фырчит, но почти не обижается, поглощает литрами горячий чай и тщетно пытается согреться. В отделении всё еще хуже, старое просторное здание отапливается из рук вон плохо, и Прокопенко пинками выгоняет всех по домам. В воздухе витает предновогоднее настроение, по дороге Гром закупается мандаринами, Разумовский лениво их поглощает и вообще странно задумчив.       Почти к полуночи окоченевший курьер привозит одеяла, Сережа наконец согревается и засыпает. Гром еще долго лежит без сна, у него очень странное настроение – он вдруг понимает, что если всё будет продолжаться так же, то это будет первый Новый год, который он отметит дома не в одиночестве. Раньше празднование заставало его либо с однокурсниками в общаге, либо в участке, в навалившемся новогоднем аврале и совершенных по пьяни преступлениях. В тех редких случаях, когда выпадает возможность остаться дома, он просто смотрит фильмы и ложится спать к рассвету.       Он едва задремывает к трем часам ночи и почти сразу просыпается от непонятных звуков, а спустя несколько секунд с ужасом понимает – Сережа плачет.       Гром наощупь пробирается к клетке, неуверенно топчется и опускается рядом.       - Эй, что случилось?       Сережа сухо всхлипывает и долго молчит, Гром уж думает, что тот не ответит, как из вороха одеял наконец доносится:       - Мне приснился Олег.       Гром растерянно молчит. Он уже знает, что Олег – единственный друг Разумовского, один-единственный за всю его жизнь. Ему на самом деле сложно представить, как это, когда из всего необъятного мира близким становится всего один. Разумовский многого не говорил, но Гром многое понял. Именно Олег защищал Сережу от жестокого, несправедливого, тотально небезопасного мира, который и воплотился в образе Птицы, а потом окреп настолько, что вырос в отдельную личность. Все попытки Разумовского принести в мир хоть немного добра и пользы были попытками доказать самому себе, что мир не так уж плох, что в нем помимо жестокости, несправедливости, травли и зла есть и любовь, и помощь, и забота, и стремление к лучшему. Что в нем есть компании, создающие нечто действительно нужное и полезное, и есть такие люди как Волков. Даже если таких один на миллион. Даже если он такой во всем мире был одним-единственным.       А потом освобождение Гречкина разрушает всю ту защиту, которую Разумовский так тщательно выстраивал вокруг себя несколько лет, и снова окунает Сережу в ощущение тотальной, кромешной небезопасности. И слепленное еще из детских травм и обид воплощение зла в лице Птицы просыпается из небытия. Поначалу Птица честно хочет защитить и отомстить, но Разумовский так привык, что защищает его только Волков, что невольно проецирует его на любого потенциального защитника. Известие о смерти единственного во всей вселенной близкого существа оказывается для Сережи последней каплей. Нет больше никого, кто мог бы его защитить. И ничего светлого в мире на самом деле нет, и человечности нет, если умирают даже те единственные, ради кого миру вообще стоило существовать.       Сережа мелко вздрагивает под одеялом, а Гром привычно прижимается к нему спиной.       - Он сказал, что наконец-то может уйти, - внезапно говорит Разумовский странным голосом. – Что он долго ждал, но теперь видит, что я в надежных руках, и мне больше не нужны он и его защита, и он может уйти.       Гром молчит. Какая-то бессмыслица, если честно. Олега нет уже почти два года, да и то, что Сережа привык им считать, было, откровенно говоря, галлюцинацией. Навязчивым воспоминанием, в которое Разумовский мог сливать все свои горечи и разочарования, которое на самом деле не могло ни защищать, ни поддерживать. Эта мысль царапает что-то внутри Грома. «Больше не нужна его защита». Игорю кажется, что он нащупывает ростки понимания, но мысль ускользает.       - Я не хотел его отпускать, но отпустил, - еле слышно говорит Разумовский, - И он ушел. А я даже не пытался его догнать. Он ушел, а я не сломался. Я знаю, что должен был отпустить, и так боялся этого… Но теперь его нет, а мне даже почти не больно.       Гром продолжает молчать. Он вообще не умеет нормально выражать эмоции, но сейчас это, кажется, и к лучшему. Сережа за его спиной медленно затихает, перестает дрожать, ворочается и шуршит одеялами. Прижимается спиной к спине Грома еще крепче, насколько это вообще возможно сквозь прутья клетки. В щель между рамой и шторами видно, как на улице начинает идти снег. Гром смотрит через плечо на лохматую рыжую макушку и тихо улыбается.       - Какой торт ты хочешь на новый год?       За день намело сугробы выше колена, к утру они растаяли. Через несколько дней зарядил зимний питерский дождь, а потом резко бахнули морозы. Предновогоднее настроение проникло даже в изолированный мирок громовской квартиры. На улицах и в участке стало немного спокойнее – предпраздничная суета захватила даже преступников и простой аморальный сброд, расстраивала только всё нарастающая гора отчетов. Разумовский предложил Игорю помощь в структуризации всех его бумаг, Гром предложил Сереже купить и нарядить елку. Все эти новогодние украшения и романтичные празднования были ему до лампочки, но очень хотелось чем-то порадовать Сережу, внести хоть немного красок в его однообразные, желеподобные будни. Сначала Разумовский решил, что это Гром так изощренно над ним издевается, а когда понял, что тот и не думал шутить, глаза его зажглись по-детски непосредственным радостным предвкушением. Гром усмехался себе под нос, покупал гирлянды и выпытывал у Разумовского истории из его детдомовских праздников. Сережа возмущался и отнекивался, но иногда даже что-то рассказывал. Дни шли один за одним ужасающе спокойно, даже регулярные появления Птицы вошли в рутину, словно они оба привыкли к нему, как к неизбежному злу. Наверное, где-то на подкорке оба понимали, что пускать всё на самотек нельзя, и что рано или поздно между ними повиснет вопрос, как долго это всё может продолжаться. Но думать об этом не хотелось.       Когда Игорь притащил домой елку, Разумовский смотрел Гарри Поттера. Запах свежей хвои будоражил ноздри, иголки нещадно кололись даже сквозь громовские перчатки, Сережа неосознанно втягивал носом уличные запахи, и невооруженным взглядом видно было, как расслабляется его тело от неосознаваемого удовольствия. Игорь сбрасывает верхнюю одежду, щелкает чайником, поворачивается к Разумовскому и вздрагивает.       - Голубки, - ехидно цедит Птица с кривым оскалом. Гром так и не смог привыкнуть к его лицу, никогда не сможет. – Праздниксчастьеновыйгод, да?       Гром раздосадовано отворачивается. Настроение испорчено.       - Радуйтесь, радуйтесь, недолго вам осталось, - продолжает язвить Птица. – Ёлочку вон купили… Сжечь бы нахуй все ёлочки, и вас вместе с ними…       Игорь раздраженно достаёт чашку, слишком резко ставит на стол, чашка разлетается на осколки. Почему-то сегодня Птица бесит его особенно сильно. Последние несколько дней всё было так спокойно и мирно, и праздничное настроение в этом году чувствуется особенно ярко, и Разумовский был непривычно спокойным и расслабленным… Гром почти привык к Птице и почти научился игнорировать его выпады, но сегодня Птица задевает его почему-то особенно остро.       - Нянькаешься со своим Сереженькой, как последняя тряпка, ути-пути… - Птица никак не успокоится. – С этой безвольной гнилью сюсюкаешься… тоже мне, мент выискался, настоящий мужик, - он мерзко хихикает и Гром не выдерживает. Его достало. Его окончательно вконец заебало, что два взрослых мужика не могут прищучить одну-единственную нахальную тварь, боятся ее, почти безропотно принимают, что она вторгается в их жизнь и портит им те немногие крохи спокойствия, которые им с таким трудом удается построить.       Пелена злости застилает Грому глаза. Он хватает наручники, в несколько размашистых шагов пересекает комнату и заламывает Птице руки, сковывает их за прутьями клетки в сложной неудобной позе. Птица пытается вырываться, но злость придает Грому силы. Выхватывает пистолет, открывает клетку и входит в нее, наставляет пистолет прямо в голову. Злость даже почти затмевает понимание того, что он угрожает в том числе и Разумовскому.       - Ты же не выстрелишь, - укоризненно и саркастично выплевывает Птица. – Ты же своего ненаглядного драгоценного Сереженьку и пальцем не тронешь, кого ты обманываешь?       - Хоть пальцем шевельнешь – и выстрелю, - шипит в ответ Гром, но прекрасно понимает, что Птица ему не верит.       Он и сам себе не верит. Он знает, что не сможет выстрелить. Может быть, только при реальной угрозе своей жизни. Но вряд ли до этого дойдет, у Птицы не так много возможностей, и к тому же, Гром втайне надеется, что Разумовский сумеет воспрепятствовать этому. Не позволит Птице навредить Игорю. Вырвется. Вернется.       Гром стоит посреди клетки, смотрит в перекошенное осознанием своей правоты лицо Птицы и чувствует, как ворочаются в голове мысли.       Птица прав, он не тронет Сережу и пальцем. Он готовит ему сложную еду, покупает ёлки, украшает квартиру, чего не делал никогда и ни для кого. Не задает ему тяжелых вопросов. Скрывает его от психбольницы и тюрьмы, и вообще от внешнего мира, старается оградить от всего, что может нарушить его хрупкое спокойствие, что может расстроить и ранить…       - Олег говорит, что я теперь в надежных руках, - эхом звучит в голове Грома и паззл складывается.       Олег передал Грому право и обязанность заботиться о Разумовском. Конечно, это не настоящий Олег, это всего лишь та часть самого Разумовского, которая всю его жизнь ищет защиты и поддержки, которая нашла их в лице Волкова, потеряла и теперь… нашла снова.       Где-то глубоко внутри себя Разумовский поверил Грому, доверился ему, нашел в нем защиту и заботу, и позволил себе их принимать. И только Птица знает, чем ему это грозит – потерей своей власти. Потому и сопротивляется так активно, и прорывается именно тогда, когда Разумовского затапливает ощущение спокойствия, безопасности и заботы.       Гром вспоминает все моменты их совместного проживания, все мелочи, на которые он не обращал внимания, не придавал значения, все случайно оброненные фразы и вовремя неотведенные взгляды. И знает, что надо делать.       Гром ввинчивает дуло пистолета в подбородок Птицы, заставляет того поднять голову и уткнуться затылком в стены клетки, и придвигается почти впритык. Очень близко, слишком близко.       - Сережа, я знаю, ты там, - отрывисто говорит Гром. Птица ухмыляется, кривит рот, но Игорь не обращает внимания. Он смотрит в глаза, пытается найти в них хоть какой-то знак, что Разумовский его слышит. Конечно, никаких знаков нет, но Гром знает и уверен – слышит. – Я знаю, что ты меня слышишь. А еще я знаю, что ты расстраиваешься и ревнуешь. Вырвись оттуда. Всё в твоих руках, - и не давая Птице сказать ни слова, прижимается губами к губам.       У Сережи вечно сухие потрескавшиеся губы, тонкие, чуть сладковатые от съеденных недавно мандаринов. Грома передергивает от осознания того, кого он целует, но Птица резко выдыхает от неожиданности и чуть приоткрывает рот. Игорь пользуется возможностью. Он знает, просто знает, что Сережа внутри него сейчас бесится и сгорает от ревности и отчаяния, что этот поцелуй достался не ему. Игорю почти противно, но это должно сработать, это просто обязано заставить Разумовского бороться еще активнее.       Птица довольно облизывает губы и даже ничего не комментирует, всё читается в его взгляде.       Игорь смотрит в глаза пристально, зная, надеясь, что Сережа сейчас тоже смотрит, и молча уходит на кухню, закрыв за собой дверь.              А Сережа внутри Птицы так охуевает, так смущается и боится, что слабеет еще больше. У него немеют воображаемые руки и ноги, и если бы он сейчас владел своим телом, но не смог бы удержаться на ногах. Он дрожит, всё его естество дрожит от растерянности, смущения, неверия, ревности. Чертов Гром разворотил старые раны, вывернул на поверхность то, в чем Разумовский сам себе не хотел признаваться, прошелся грубыми губами по оголенным, натянутым, звенящим нервам, ткнул носом в то, что всё это время Разумовский скрывал сам от себя. Гром понял первым и сам же ему и показал. Сереже хочется выть от отчаяния, бессилия и неспособности встретиться со своими чувствами, хочется зарыться в свою ракушку, в себя самого, дать себе пережить это всё, успокоиться, разобраться в себе, но вокруг него горит злобным удовольствием Птица, и силы покидают его окончательно.              Он просыпается собой только на следующее утро, слишком рано, смотрит на спящего Грома и не знает, совершенно не знает, что ему делать. Ночью, еще в Птице, он почти примирился с произошедшим, но реальность швыряет ему в лицо факты, бьет по лицу наотмашь, окунает обратно в старые страхи.       Когда Гром просыпается, Разумовский словно деградирует обратно до первых дней их знакомства. Не поднимает взгляд от пола, Грому в глаза не смотрит, прячется в одеяло и в самого себя. Игорь уходит на работу, словно сбегая от тяжелых разговоров, но как от них уйти?       Возвращаться домой тяжело, как себя вести – непонятно, но Разумовский помогает ему сам.       Игорь подходит к клетке, чтобы унести на кухню чашки, как его крепко хватают за руку. Сережа долго всматривается ему в лицо, будто пытается разглядеть что-то, известное ему одному, а Гром послушно ждет.       - Мне будет намного легче бороться с ним, если я буду знать, что ты действительно хочешь меня видеть, - очень тихо и очень твердо говорит Разумовский.       Игорь охуевает от такого заявления. Неужели на протяжении всего этого времени было неясно? Ему вообще-то тоже жутко неловко, но Гром понимает, что ему-то справиться со своими переживаниями намного проще.       Он открывает клетку, всего второй раз за всё это время, заходит внутрь, замирает. Сережа порывается сделать шаг навстречу, но тушуется и отступает.       Неужели эта гениальная рыжая башка не понимает таких простых вещей?       Игорь крепко держит его за руки, вжимает спиной в прутья и целует.       Сережа изумленно распахивает глаза, неуверенно поддается и не шевелится.       Грома ведёт. Он не пытается казаться ни нежным, ни влюбленным. Он мужик, и целует как мужик – грубо, жадно, не церемонясь. Под его натиском у Сережи трескается губа, Гром слизывает капельку крови, кусает почти до боли, едва сдерживается, чтобы не зарычать. Как он мог так успешно скрывать от себя столько времени, что его ведёт от Серёжиного голоса, запаха, взгляда? Что хочется присвоить это обмякающее под его губами тело, укрыть собой от мира, не подпускать к нему ни малейшей опасности, стать его каменной стеной, опорой, фундаментом, и стоять за него горой?       Как вообще так вышло, что из стадии «ты мой потенциальный враг» он перешел в стадию «я тебя люблю и хочу о тебе заботиться», полностью пропустив влюбленность?       Он целует, кусает, почти насилует рот Разумовского, и Сережа от этого вообще дуреет.       Его никто и никогда так не целовал. Так, что он читает в этом поцелуе всё – и неловкое признание, и просьбу о прощении, что так долго тянул, и готовность стать его щитом, и неиссякаемую заботу, и болезненную нежность. В этом поцелуе есть всё, что когда-либо давал ему Волков – и есть нечто большее.       Его мир рушится на глазах, его ломают, мнут, рвут на части крепкие руки, сжимающие сейчас его плечи и шею. Это слишком, такого просто не бывает, не может существовать такой сбивающей с ног грубой нежности, такой искренности, такого почти разрушительного желания, такого яркого обжигающего света.       Разумовский не выдерживает, уворачивается от тяжелых рук, слишком много всего, слишком тяжело, у него подкашиваются ноги, ему сложно справляться с таким напором и наплывом, и он очень надеется, что Гром это понимает. Ему нужно всё это осознать и переварить.       Игорь сжимает почти до боли его запястье, с трудом заставляет себя разжать пальцы и уходит, а Разумовский опять на весь вечер замыкается в себе.              Что-то ломается между ними в тот вечер. Какая-то тонкая невидимая преграда, позволяющая обоим поддерживать иллюзию нормальности.       Влечение Грома почти болезненно, и каждый взгляд на Сережу отзывается в нем острым, горячим, резким осознанием – чем дольше будет продолжаться эта недоговоренность, тем большим взрывом это потом обернется для Игоря. Он и так с трудом держит себя в руках, разрываясь между желанием заполучить Разумовского целиком и нежеланием его ранить. Когда-нибудь он не сможет сдержаться, и лучше он навредит самому себе, чем хоть на секунду заставит Сережу испытать боль.       О нет, без физической боли не обойдется, Гром прекрасно это понимает. На руках Разумовского остались синяки, искусанные губы все в трещинах, но это неизбежно. А вот если хоть на мгновение Сережа расстроится, то Гром себя никогда не простит.       Для самого Разумовского испытываемые им эмоции разрушают всё то, что он так старательно и тщательно выстраивал уже несколько месяцев. Они сметают всё как ураган, оставляя на поверхности только одну мысль, пульсирующую, болезненную, затмевающую собой весь мир.       Он любит Грома так сильно, что сам не может этого вынести.       Он хочет ему ответить, и хочет его, и хочет признаться, но интенсивность, яркость, безумие этих чувств режут его живьем. Ему кажется, что здесь замешана и Птица, и действительно, природа его не совсем адекватных реакций на Грома схожа с птичьей яростью. Она оглушает и затмевает собой всё. Даже Птица не может этому противостоять, хотя и питается Серёжиными эмоциями вместе с ним.              Это длится почти неделю, за которую Гром превращается в нервного и дерганого, а Сережа гаснет на глазах. Они опять почти не разговаривают, Гром часто замечает, как пытается прорваться Птица, и как Сереже удается пресекать его попытки на корню. Никогда раньше он этого не умел, но сейчас, каждый раз, когда это происходит, Гром успевает заметить, как Сережа загоняет Птицу обратно внутрь себя с помощью злости. В какой-то из вечеров это приходится делать несколько раз почти подряд, и Сережу наконец прорывает.       - НЕТ!!       Гром не слышал такой ярости даже у самого Птицы. Разумовский тяжело дышит, смотрит куда-то вглубь себя и сжимает кулаки до красных ранок от ногтей.       Наверное, это час икс – и решающий момент, когда кто-то один победит навсегда. Что-то одно выест Разумовского дочиста и оставит от него только тонкую пленку между его наполнением и внешним миром – и Сережа, конечно, предпочел бы, чтобы это была любовь к Грому, а не Птица, но это зависит не только от него.       Разумовский поворачивается к Грому и говорит почти спокойно:       - Игорь, я так больше не могу.       И словно останавливается в воздухе время, прекращают свое движение пылинки в пространстве, во времени, в невидимой ткани мира.       - У меня больше нет сил, Игорь. Вы меня разрушаете оба – и ты, и Птица. Я не выдерживаю, не могу, я почти сломался. – Гром еще никогда не видел у Сережи такого одновременно ясного и обреченного взгляда. Он уже прощался – на всякий случай, почти уверенный в том, что ничто не сможет его починить.       Гром распахивает клетку, с разбегу обхватывает Сережу обеими руками, вжимает в себя так сильно, что не может дышать, и целует, как в последний раз.       Его прорывает. Их обоих прорывает. Всё несказанное, недоговоренное, повисшее в воздухе течет и обжигает, подобно лаве, исторгает из них всё, что копилось и давило, перекрывая воздух. Гром срывает с Сережи футболку, впивается пальцами в бледную кожу до синяков и гематом, каждым вдохом, каждым прикосновениям заявляя свои права. Тянет за рыжие волосы, заставляя открыть шею, лижет и кусает кадык, вырывая из горла сдавленный хрип. Кусает каждый доступный сантиметр тела, и не может, не может, не может насытиться. Разумовский почти молча терпит этот невыносимый напор, заставляет себя поддаться ему и просто научиться – хотя бы раз – принимать всё, что так сложно принять. Отдать себя в чужие руки, довериться им, позволить им любить себя – во второй раз это значительно сложнее, чем впервые, потому что уже знаешь, как сложно потом себя восстановить.       Гром яростно мнет его член сквозь домашние штаны, вызывая наконец первый настоящий стон, и только сейчас Разумовский понимает, что действительно отпустил себя в этот сокрушительный поток громовской любви, и оказывается, это его не ранит и это… приятно?       Игорь нетерпеливо срывает с него штаны и белье, молниеносно раздевается сам, и покрывает обжигающими поцелуями всё его тело. Глаза закатываются от удовольствия, Сережа бросил уже все бесплодные попытки хоть что-то понять, уцепиться за что-то, что оставило бы его в реальности. Он тонет, захлебывается, задыхается, но от этого так хорошо, так естественно и правильно, что он позволяет Игорю всё. Потому что твердо знает, что только Игорь может защитить его от всего – и даже от самого себя.       Гром трахает его грубо, резко, собственнически, заламывает руки, вжимает в кровать так, что Разумовский не может вдохнуть, до боли в накрученных на руку волосах и в возбужденном до предела члене. Крупные, обветренные, шершавые пальцы Игоря гладят слишком чувствительную головку, вырывая из Сережи беззвучные крики, потому что всё его тело, и даже голос, его не слушаются. Игоря очень много, слишком много, он заполняет собой всё пространство вокруг и внутри, и Сережа балдеет от этого как никогда в жизни. Безумный, неудержимый поток окончательно накрывает его с головой и утягивает на глубину, когда Сережа скулит от переизбытка ощущений и кончает, и ему настолько хорошо, что он не может сдержать слез. Это катарсис, очищение, освобождение.       Гром падает на него сверху, придавливает собой, вжимается носом в теплую рыжую макушку, и это горячее тяжелое тело сверху словно олицетворяет собой защиту от того страшного жестокого мира снаружи.       И это становится последней точкой в окончательном, оглушительном понимании – теперь, с Громом, ему не страшно. Его незыблемая защита, его сияющий купол, его щит от всего мира, всего космоса, наконец нашелся.       Гром укутывает его в свои медвежьи объятия, Сережа утыкается носом в ямочку на ключицах, счастливо вдыхает его запах и прислушивается к себе. Долго, внимательно, боясь пропустить хотя бы одну точку своего сознания, проверяя и перепроверяя.       Птицы нет.