***
Кокичи, если придираться к деталям, не прятался от остальных. Он не сидел где-то под столом или в углу шкафа, погребённый под кучей тряпок и барахла, в надежде, что его не заметят. Просто так складывалось, что там, где своё свободное время проводил Ома Кокичи, его не проводил никто другой. А то, что его невозможно было найти, это исключительно проблема искавших. И не надо спрашивать где он был, особенно если вы – сотрудник Команды Данганронпы. Кокичи не прятался от остальных, но и не испытывал желания быть найденным. Их всех не связывало ничего, кроме совместно пережитого (ли?) кошмара, и он по собственной воле предпочёл оказаться скорее на стороне «кошмара», чем «совместно пережитого». Тем страннее ему было от того, что нашлись люди, не дававшие ему покоя с усердием, объяснимым либо обещанием щедрого денежного вознаграждения, что исключено, либо искренней, незамутнённой глупостью и доброжелательностью. Одним таким человеком была Акамацу. Что было вполне ожидаемо – ей не выпала удача провести с Кокичи больше чем несколько дней и на своей шкуре убедиться, что при желании он может воплотить себя в её худших кошмарах. Но вторым таким человеком был Момота. Что тоже было вполне ожидаемо – сочувствие и жалость были его вторым именем. Чувство вины было его третьим. Если поискать в словаре значение «добросердечного дурака» там, скорее всего, будет описана вся биография Момоты и приложены фотографии в анфас, в профиль и в полный рост. Однако он в очередной раз преподнёс Кокичи сюрприз, с непреклонным упорством отказываясь смотреть на него с каким-либо намёком на сострадание. Должно быть – в конце концов рассудил Кокичи – он жил в сентиментальном заблуждении что их самопожертвование ради общей цели легло в основу некого взаимопонимания между ними. Негласной связи. Что-то такое сопливое было вполне в его духе. Короче говоря, Момота был надоедлив, но по крайней мере не возлагал на себя святую миссию «помочь» ему. В отличие от Акамацу. Пальцы Акамацу невесомо танцуют по клавишам крохотного пианино, впихнутого в угол комнаты отдыха. Кокичи слушает мелодию – сложно не слышать её в полной тишине – но по большей части просто наблюдает, ногтями рисуя узоры на подлокотнике кожаного дивана. Когда она, бесконечно долгие полчаса назад, поймала его посреди коридора и спросила, почему он не пришёл на её скромное выступление прошлым вечером, ради которого она собрала всех в комнате отдыха, он лишь пожал плечами: «Звучит скучнее твоих поминок». Тогда она вздохнула, с лёгкостью, с которой сейчас касалась пианино, и попросила ненадолго составить ей компанию. Её игра была самозабвенной, упоённой и полной жизни, которая могла – должна была – оборваться с одной крепкой петлёй верёвки. Поэтому Кокичи слушает, но старается не слышать, и только пристальнее следит за движениями. Когда над комнатой наконец повисает финальная нота, он опускает голову на подлокотник и закрывает глаза. – Ома-кун? – несколько секунд спустя зовёт его Акамацу. Он поднимается с осоловелым видом. – А? Браво, Акамацу-чан! – сонно лепечет он под собственные вялые аплодисменты. – Ты всё? Я могу идти? Она изумлённо оглядывает его, а затем складывает руки на груди. – Ты что, всё проспал? – она хмурится, но не выглядит расстроенной. Скорее, даже немного… развеселённой. Кокичи вдруг хочет выковырять какому-нибудь данганронповскому сценаристу глаза, потому что крохи задорного тепла исходящие от её голоса напоминают ему о времени и людях, которых у него на самом деле никогда не было. – Знаешь, это даже иронично. Я ведь репетировала пока шли съёмки сезона, чтобы затем поздравить всех. Ну, с пробуждением. А ты умудрился, наоборот, заснуть. – Вот это да! – восклицает Кокичи, утирая рукавом наспех пущенную в притворном сне слюну. – А ты с юморком, Акамацу-чан – дала нам и прощальное представление, и приветственное! И как тебе только не противно касаться этой штуки, после твоего-то собачьего вальса? Акамацу таращится на него с выражением лица, близкого к ужасу. Он видит по затравленно метнувшемуся взгляду насколько его слова задевают её, и улыбается шире. Чего она ожидала, когда тащила его сюда? Что он ей спасибо скажет? – Я хотела как-нибудь поддержать ребят. А больше я ничего и не умею, – она стыдливо теребит край своего жилета, будто запоздало жалеет о своей идее, но всё же находит в себе решимость улыбнуться ему. – Да и ведь от нас самих зависит, как мы к чему-то относимся. У меня намного больше хороших воспоминаний о пианино, чем плохих. Акамацу думает, она хоть что-то знает о плохих воспоминаниях? Мило. Кокичи втаптывает обратно в небытие гадкое, жгучее чувство, которого она не заслуживает. Она всего лишь оказалась умнее их всех, в числе первых покинув сцену убийственной игры. Акамацу нежно опускает крышку пианино и поворачивается к нему и Кокичи в отчаянии понимает, что она в настроении «поговорить». Он закатывает глаза в ответ на банальные рассказы и пожимает плечами в ответ на ещё более банальные вопросы, пережидая, пока ей наконец не надоест. Её уверенность тает с каждой чистосердечной попыткой, пока она не складывает руки на коленях, уступая безразличной к её стараниям тишине. Он выгибает бровь – это всё, на что тебя хватило? Момота мог бы продолжать весь день. Она улыбается, не очень искренне, но благонамеренно, и говорит: – Спасибо, что пришёл, Ома-кун. Когда буду играть в следующий раз, приходи с остальными, ладно? Если ты боишься, что они о тебе подумают, то я могу помочь тебе влиться обратно в коллектив! Кокичи моргает. Не сдерживаясь, он разражается хохотом.***
В конце концов персонал Команды Данганронпа, с большой неохотой и только после продолжительных убеждений, которыми Кайто называл повторение одной и той же просьбы на всё более повышенных тонах в лица всё более высоких должностей, разрешил им покидать здание. Но только не дальше территории корпуса, не дольше чем на несколько часов, и под строгим наблюдением сотрудников. Ради их же безопасности. Ради их же безопасности, вышеупомянутые сотрудники оставались от них на таком расстоянии, с которого Кайто не хотелось расквасить им носы. Он бы, конечно, не стал. Но всё равно всем присутствующим так было спокойнее. Таким образом, сквозь тернии несговорчивой студии к звёздам под открытым небом, тренировочное трио вернулось к тренировкам на свежем воздухе. Не то чтобы они в них нуждались. Студия заботилась о них как могла (строго придерживаясь обещанного контрактом минимума), предоставляя им всё самое необходимое: начиная от физических нагрузок и непережёвываемой пищи, заканчивая физиотерапией и психотерапевтами, которые говорили с ними – как и они с терапевтами – лишь для галочки. Но Кайто всем сердцем верил, что ежевечерние тренировки с друзьями, спасшие его от преждевременного помешательства в убийственной игре, точно так же спасут его от ещё более преждевременного помешательства в четырёх стенах принадлежавших целой корпорации психопатов, штампующих и упаковывающих в красивую упаковочку подростковые смерти. Короче говоря, Кайто верил, что не надо заморачиваться о вещах, о которых можно просто хорошенько пропотеть и не думать. Тем более, когда каждое отжимание давалось ему настолько легко, без сжимающих грудь спазмов и без выжигающих лёгкие боли. Тело, полное сил, красноречивее любых слов доносило до его спутанного, беспокойного сознания, что здесь и сейчас он абсолютно в порядке. После очередной такой тренировки, они остаются сидеть в траве. Ветер этим вечером тёплый, край солнца ещё висит на горизонте, и жизнь кажется немножко проще, даже несмотря на то, что Маки не перестаёт нервно перебирать свои волосы в его присутствии, а мешки под глазами Шуичи с каждым днём становятся всё темнее. И они всё ещё смотрят на него так, будто он в любой момент рассыпется на осколки. Они так ни о чём и не поговорили. Но как Кайто может говорить о себе, когда его друзья настолько разбиты? Он толкает локтём нервно кусающего губы Шуичи, как обычно предлагая верное плечо и надёжные уши. Изнеможение, вопреки сбитому дыханию, развязывает Шуичи язык, и Кайто, как обычно, становится его доверенным слушателем. – Я думал, что всё, что мы пережили – не зря, – признаётся он, утирая со лба пот. – Думал, что мы изменили мир к лучшему, покончив с Данганронпой, но это была очередная ложь. Сюжетный поворот без какого-либо смысла, кроме как развлечь зрителя. Вы слышали, что они уже готовят новый сезон? Как будто наша боль не стоила ничего, кроме рекордных рейтингов. Маки, помрачнев, отворачивается. Чем дольше Шуичи говорит, тем твёрже становится его голос – там, где раньше он бы запнулся и смолк, теперь горел тихий, бескомпромиссный гнев. Он говорил о напрасном и несбыточном, а между строк Кайто слышал плохо скрываемое, знакомое чувство беспомощности. – Ты слишком много думаешь, Шуичи, – обрывает он друга. Он крепко хлопает Шуичи по плечу, предусмотрительно выбивая из него возражение. – Тебе нужно поменьше думать о прошлом, и побольше о будущем! Маки резко оборачивается на него. Кайто начинает подозревать, что она смотрит ему в глаза, только когда зла. – По-твоему, мы должны просто притвориться, что ничего не произошло? – Если вы не можете ничего, кроме как жаловаться, то и какой к чёрту толк тратить на это силы? Этим никому не поможешь. Нам, каждому из нас, нужна конкретная цель, здесь и сейчас! Что-то, чего можно добиться, даже если это что-то простое, типа приготовить каждый рецепт пирога в мире! – Звучит не так уж и просто… – бормочет явно не убеждённый Шуичи. Но Кайто знает, о чём говорит. Главное – занять себя чем-нибудь полезным. Не можешь найти себе применение – придумай его. Под напором его энергичных заявлений, затянувшихся до появления на небе первых звёзд, тревога на лице Шуичи сменяется хрупким воодушевлением, и даже Маки, глядя на них, сдержанно вздыхает с облегчением. – Какая цель у тебя? – спрашивает она Кайто, спокойно и прямо. Шуичи преданно оборачивается на Кайто. – Всё ещё собираешься стать астронавтом? – вторит он тому, о чём, наверняка, думает Маки. Они смотрят на него, как будто уже знают ответ, как будто знают Кайто лучше него самого, и от этого он чувствует себя совершенно невидимым. Взоры друзей тяжёлым грузом ложатся ему на совесть и скользят мимо него, к человеку, которым он пытался для них быть. Они ждут от него ответа такого же грандиозного, как и он сам. Чего-то вроде: «Ну конечно! Я же Момота Кайто, светила звёзд! Не успеете и глазом моргнуть, а я уже буду на Марсе!». Они ждут от него того же, чего и всегда: что он будет их оплотом несгибаемой, может, немного безрассудной уверенности. Он тоже этого хочет. Но ещё больше он хочет право на то, чтобы побыть для них просто другом. Кайто криво улыбается, и чешет затылок. – Не знаю, – признаётся он, едва слышно. Ему, почему-то, страшно даже произносить это крошечное сомнение вслух. Но когда он, наконец, будет честен, если не сейчас? Он улыбается шире и пожимает плечами, будто неопределённость это пустяк, он с ней отлично справляется, и она ещё ни разу не довела его до бессонницы. – Ома говорит, стремиться к тому же, к чему и раньше – это всё равно что идти на поводу у студии, и я не могу отделаться от мысли, что, может, он прав. А может нет, чёрт его знает. Короче, цели у меня, пока что, нет, но я обязательно что-нибудь придумаю. Вот увидите! Они не отвечают. Шуичи хмурится, будто не решается что-то спросить. Маки оглядывает его, словно видит, не впервые, нет, но из-под нового угла. В конце концов они, ничего не говоря, коротко кивают. Кайто не знает, разочарованы ли они, не знает осталась ли у него мечта, не знает, что делать дальше и не знает, как полагаться на своих друзей. Но по крайней мере они всё ещё рядом. Он всё ещё жив. Глядя на восходящий над городом серп бледной луны, он решает, что нет ничего, с чем он бы не смог разобраться.***
Кокичи жульничал, придумывая правила на ходу, а Момота жульничал, бесцеремонно их нарушая. – Сдавайся, Момота-чан, – нараспев подначивает Кокичи. Несколько дней назад он научил Момоту покеру, и с тех пор каждая их встреча заканчивалась довольно жалкими потугами взять реванш. Он, конечно, мог бы поддаться – он ведь не из тех, кому для удовольствия жизненно необходимо восторжествовать над позорно поверженным противником. Он переживёт один маленький, рассчитанный проигрыш – он всегда жил с девизом «главное – не победа, а участие». Да и вновь и вновь унижать одного и того же оппонента (хотя Момота отлично самоунижался и без его помощи) приестся даже самому высокомерному, неуверенному в себе неудачнику. Нет, всё веселье заключалось в… – Ещё чего! – восклицает Момота, и кладёт на стол короля, которого Кокичи ему точно не сдавал. – Стрит-флеш! … в том, как скоро Момота найдёт лазейку к выигрышу. Кокичи отшатывается, восклицая в наигранном ужасе, и прижимает ладонь к сердцу, прежде чем сбросить свои карты. Флеш-рояль. Он хохочет, когда Момота в гневе бьёт кулаком по столу, не обращая внимания на обернувшиеся в их сторону головы. – Ты мухлюешь! – обвинительно тычет в него пальцем Момота. – Я? Да никогда! Клянусь честью азартного игрока! – Кокичи надувает щёки, сгребая к себе свой заслуженный выигрыш из полдюжины леденцов, которые Момота продолжал откуда-то приносить. – Если Момота-чан не в силах победить меня, он должен как настоящий мужчина признать своё сокрушительное поражение, отдать мне все свои деньги и собственность, и поклясться мне в вечной верности! – Ещё чего, – повторяет Момота, уже куда менее триумфально. – В этот раз сдаю я. Пока он тасует, Кокичи закидывает руки за голову и беззаботно насвистывает себе под нос, пользуясь моментом чтобы поправить спрятанный в рукаве червовый туз. На другом конце комнаты отдыха он замечает Акамацу, отвлекшуюся от своего разговора с Сайхарой, чтобы показать ему палец вверх. Кокичи в ответ показывает пальцами пошлый жест и многозначительно кивает на её собеседника. Возмущённая, она больше не поворачивается в его сторону. Сайхара награждает его хмурым, излишне пристальным взглядом. Момота мешает карты с методичностью, с заложенной в жесты целью, предполагающей, что он тренировался этому в свободное время. Кокичи на грани умиления наблюдает за его сосредоточенным лицом. Ему почти льстит, с какой лёгкостью он занимает мысли Момоты. Момота сдаёт карты. Кокичи бросает на свои беглый взгляд и наполняется гордостью. – Момота-чан сдал мне ужасную руку! – хнычет он, в сердцах пиная ногой ножку стола. – Не иначе как специально! – Ты играешь или нет? Момота отрицает все обвинения, а по итогу нескольких минут радуется своей первой победе как ребёнок – первому снегу. Кокичи дуется, и запихивает за щёку леденец, теперь уже полноправно принадлежавший Момоте, пока другая рука прячет невыложенный туз глубже в рукав. Позволить ему выиграть – вдруг понимает Кокичи – была слабость. О которой он не видит причин жалеть, и потому густая смесь неприятных эмоций, вызванная гордым видом Момоты, застаёт его врасплох. Кокичи запоздало думает, он мог подложить свой туз. Какая разница, если Момота бы сразу понял, откуда вдруг эта карта материализовалась из небытия? Он и так знает, что они оба мошенники. Какая разница, строго одёргивает себя Кокичи, если Момоте теперь наскучит играть? Момота, несведущий о его настроении и воодушевлённый успехом, прочищает горло и делает предложение, которое не вызывает у Кокичи ничего, кроме желания сморщиться: – Слушай, а ты не хочешь поиграть с кем-нибудь ещё? Кокичи, поддавшись искреннему порыву, морщится. Чего и следовало ожидать. – Если ты хочешь играть с кем-нибудь ещё, – отвечает он, подбирая со стола колоду и бесцельно тасуя её в руках, – то иди и играй с кем-нибудь ещё. Я тебя на поводке – пока что – не держу. Момота оторопело хлопает глазами. – Чего? Да почему ты всё в штыки воспринимаешь? – он чешет затылок, силясь подобрать слова, которые не обернутся против него. – Я имел в виду нам с тобой поиграть с кем-то ещё. Чем больше игроков, тем веселее! Не можешь же ты только со мной хотеть играть? Момота заминается к концу предложения, и Кокичи хочется стереть идиотское выражение озарения с его лица. Он ловким жестом раскрывает колоду карт перед своим лицом и кокетливо подмигивает из-за получившегося веера. – Почему нет? – парирует он. – Кого ещё я смогу обдурить так же легко, как Момоту-чан? Раздражённый вздох тонет за ребячливым смехом. Кокичи с контролируемым как детонатор опасением наблюдает за тянущим, скребущим чувством, которое вызывает у него разочарованное лицо Момоты.***
Видеть Акамацу, в плоти и крови, живой и невредимой, было странно. Она провела с ними всего несколько скоротечных дней, прежде чем её присутствие осталось лишь в перечёркнутом монохромном портрете, запертой спальне, и воспоминаниях, вдохновляющих двигаться дальше, и похожих на кошмар. Она казалась скорее символом, чем человеком. Акамацу, думалось Кайто, почти не изменилась с их первой встречи. Рядом с ней было не сложно притвориться, что убийственная игра была не более, чем страшным сном. Её присутствие успокаивало, и потому все тянулись к ней, а она тянулась ко всем. Кайто восхищается ею, гадая, как у неё это так легко получается – даже за обеденным столом она никого не оставляет без внимания. – Спасибо, что позаботился о нём, – тихонько обращается она к Кайто со своего места, кивая в сторону Шуичи, которого в крепкой хватке волокла на выход из столовой Ирума. Акамацу, следившая за убийственной игрой с безопасности кожаного дивана, эпизод за эпизодом, говорит о ней с поверхностным сочувствием и непосредственной простотой, которой мог похвастаться только человек, толком в ней не побывавшей. Кайто кисло думает, что это к лучшему. – Да ладно, я и не мог иначе, – отмахивается он, но никак не отрицает её слов. – Ты доверила ему своё желание, кто-то должен был проследить, чтобы он не спасовал. Акамацу качает головой, говорит, что она завещала своё желание им всем. Кайто становится только совестливее. Он знает, что она заслуживает извинений. – Я правда верил, что у нас получится, – вместо этого говорит он, и надеется, что подразумеваемое ясно. – Мы все хотели, как лучше, – утешает она. – Но ещё не поздно! Мы живы – раз, мы выбрались – два, и у нас ещё есть время стать друзьями – три, – она бросает короткий взгляд на соседний стол, за которым остались всего несколько человек, и добавляет: – Даже если не со всеми. Кайто, давно заметившему как она избегает смотреть на сидящего всего в паре метрах от них Амами, не нужно долго гадать, чтобы понять о чём она. Он торопится заверить её, что всё возможно, было бы желание, но она лишь вздыхает и упирается взглядом в полупустую тарелку. – Я тоже верю, что при желании мы все можем поладить друг с другом, – вежливо отвечает она на его вдохновлённую речь. – Но то, что вы с Омой-куном смогли каким-то образом найти общий язык, не значит, что всем стоит заводить тесную дружбу с… – Со своими жертвами, – сухо заканчивает он за неё. Она кивает. Она знает, что Амами не держит на неё зла. Он хочет, чтобы она простила себя, а она боится спустить это себе с рук. Он – чудом живое напоминание того, что она уже решилась на убийство раз. Кайто не желает об этом слышать. Он пылко возражает, что это не значит, что она когда-либо решится вновь – наоборот, теперь она точно знает, что пожалеет об этом. Он тянется через пустое сидение чтобы ободряюще похлопать её по плечу. Она с натянутой улыбкой уклоняется от него в сторону. – Я бы хотела, чтобы всё было так просто, Момота-кун, – говорит она, бесцельно нанизывая на вилку горох. – Но это не отменяет того факта, что я способна на убийство. Её страх ему слишком знаком, и его только злит, что она не воспринимает его всерьёз. Почему она не слышит его? Почему она просто не может положиться на то, что он прав? – Как и я, – он едва не шипит эти слова сквозь зубы. – Какая разница?! Акамацу вдруг смотрит на него, одновременно обеспокоенно и отстранённо. Будто ищет изъян в отражении. – В отличие от тебя, это был мой выбор. Она будто хочет добавить что-то ещё, но вместо этого плотно сжимает губы и отворачивается. С языка грозит сорваться резкое, необдуманное возражение, наверняка позже обернувшееся бы сожалением, но Кайто успевает одёрнуть себя. Он, как и Акамацу, сделал свой выбор сам, но каждый считает своим долгом заботливо смахнуть эту ответственность с его плеч на чужие, так непринуждённо, словно выдёргивают ворсинку с пиджака. Никто не ждёт, что он попытается отмыть от своих рук кровь, потому что им кажется что она, чёрт побери, сама по себе окатила его из-под рухнувшего пресса. Что он – лишь жертва обстоятельств. Не в том месте и не в то время. Ома был жесток и нечестен, да, и если существует на том свете нечто сродни преисподней, они встретятся там, но он не заставлял его. Он сделал свой выбор сам. И это правда, но, встретившись глазами с Амами, блаженно несведущим об их с Акамацу дилемме, Кайто вдруг понимает, что, в отличие от них, его выбор принадлежал не только ему одному.***
– Ома-кун? – зовёт осторожный голос. Кокичи переворачивает страницу пёстрой брошюры. С глянцевой бумаги на него с широченной, тошнотворной улыбкой, смотрит собственное лицо. Ракурс, думает он, оставляет желать лучшего, но, опять же, что ещё можно ожидать от студии с таким исключительно посредственным вкусом? За спиной у него раздаётся тактичное покашливание. Кокичи звонко захлопывает брошюру и оборачивается на пятках, встречаясь лицом к лицу с Сайхарой, в кои-то веки не робеющим и не прячущимся за край кепки или тень волос. Они одни на коридоре этажа. – Как у тебя дела? – вежливо интересуется Сайхара. И глупая, предательская часть Кокичи хочет вложить в этот вопрос значение, которого в нём наверняка нет. Что-то нелепое и невероятное, вроде, «мне действительно интересно как у тебя дела» или «я надеюсь у тебя всё хорошо», или даже «я очень хотел поговорить, но после всего произошедшего и сказанного мне было неловко подходить, кстати, я бы хотел извиниться». Но Кокичи не из тех, кто принимает желаемое за действительное, и потому, конечно, просто лжёт – Сайхаре не нужен честный ответ, ему нужен утешительный. Что-то не обременяющее его совесть, что поможет ему крепче спать по ночам. Сайхара, выслушав его, кивает. – Я рад это слышать, – говорит он. Кокичи гадает, уловил тот хоть слово, или только ждал своей очереди, чтобы сказать: – Я не мог не заметить, что ты проводишь много времени с Момотой-куном? И так, с одним простым, как падение камешка с обрыва скалы, предложением, всё встаёт на свои места. … Что ж. – Не то слово, – Кокичи с силой запихивает брошюру обратно в настенный стенд, не обращая внимания на мнущиеся уголки страниц. – Он такая заноза в заднице, от него невозможно отделаться! – Вот как. Но… ведь тебя никто не заставляет. Тогда, может быть, вам стоит общаться поменьше? – преподносит идею Сайхара с такой осторожностью, с какой с рук кормят змей. Кокичи улыбается и пожимает плечами. – Может быть. А может и нет! Твой маленький гарем, например, так не считает, так кому же из вас мне верить? Акамацу-чан и Момота-чан всё поласкают мне мозги, мол, дружба то, взаимовыручка это, влейся в коллектив, загладь вину, бла-бла-бла. Будто больше поговорить не о чем! Но Сайхара-чан считает, мне не стоит даже пытаться? – его нижняя губа начинает мелко дрожать. Он горько вздыхает, и не даёт Сайхаре вставить даже слово: – Наверное, ты прав. Даже если кто-то сможет вытерпеть моё присутствие, как Момота-чан, это не значит, что такой ужасный человек как я заслуживает чьей-либо поддержки… – Ты преувеличиваешь, – со сдержанным раздражением отвечает Сайхара, но его голова вжимается в плечи. – Немного, – уступает Кокичи. На губах тлеют очертания улыбки, а под ней готовый к укусу оскал. – Но это не ложь! Мне так одиноко, но никто кроме Момоты-чан не хочет со мной играть! Не то чтобы я удивлён. Даже интересно, зачем ему это? Может, какой-нибудь очередной комплекс героя? О, или изощрённый мазохизм! Как сам думаешь? Тяжёлый взгляд пытается пробить Кокичи насквозь, приколотив к стене в процессе. Кокичи чувствует прокисший, но не удивительный привкус разочарования от того, с какой лёгкостью почти-что следователь клюнул на такую простую уловку. Отстранённо он гадает, где же та паталогическая природная наблюдательность, которой он когда-то так восхищался. – Момота-кун просто хороший человек, который пытается дать тебе шанс, – холодно произносит Сайхара. – Которого я не заслуживаю? Сайхара замирает, пытаясь разглядеть хоть что-то за миловидной улыбкой. – Я этого не говорил, – он, кажется, пытается огрызнуться, но его голос теряет свой убеждённый запал. Кокичи этого мало. – Но иначе зачем бы ты просил меня держаться подальше от единственного человека, который даёт мне шанс? – интересуется он с детской, наивной непосредственностью. С мрачным довольством он следит за поникшими плечами, смакуя каждую секунду, с которой Сайхара увядает у него на глазах. Разве это не лицемерие – считать, что делаешь как лучше, не беспокоясь за чей счёт? Разве Кокичи неправ, скромно на это указывая? Сайхара бормочет смущённые извинения. Им не достаёт сожаления, но Кокичи не возражает, потому что они оба знают, что это была всего лишь этическая ловушка. Не важно, верит тебе человек или нет, если он заложник собственной совести. – Я просто волнуюсь за Момоту-куна, после… всего, что случилось, – наконец сознаётся Сайхара. Тихо и даже как-то доверительно. – Вы стали больше общаться, и теперь он выглядит таким… Потерянным, знает Кокичи. Он видел. Он не слепой. Но при чём тут он? Сайхара волнуется за Момоту, и Кокичи думает, что это смешно – Момота раздавил его под гидравлическим прессом, а не наоборот. Он не смеётся. Он не ожидал ни благодарности, ни даже сочувствия, но есть какая-то грандиозная, уморительная ирония в том, что даже когда он добровольно положил себя на одр плана, призванного остановить эту теле-мясорубку в середине прокручиваемого из них фарша, всех всё равно беспокоит только то, что об этом чувствует Момота. Кроме самого Момоты, конечно. Понурого вида Сайхары всё ещё недостаточно, чтобы найти утешения тихо кипящим обидам, над которыми Кокичи крепко и бдительно держит крышку, но нельзя спорить с тщетностью – в попытке надломить всегда есть шанс что-нибудь или кого-нибудь сломать. – Не волнуйся, Сайхара-чан, – он улыбается ему краешком губ. – Ничего я с твои драгоценным геройчиком не сделаю. Я ведь не по-настоящему лидер тайной злой организации. Прямо как ты не по-настоящему покончил с Данганронпой! Не обращая внимания на стремительно бледнеющее лицо Сайхары, он отворачивается обратно к насмехающимся над ними брошюрами, и на короткий миг чувствует себя лучше.***
Кокичи сидит в дальнем углу комнаты отдыха, куда его за шкирку притащил Момота, и терпеливо слушает игру на пианино. Он не относил себя к ценителям унылой классической музыки. Ему просто было абсолютно нечем заняться, а у Момоты была неожиданно крепкая хватка и такая идиотская, непробиваемая никаким цинизмом улыбка, будто если Кокичи пойдёт с ним на очередной мини-концерт Акамацу, то Момота обернётся счастливее мальчишки, получившего на рождество щенка. Когда Акамацу заканчивает, комната отдыха оглашается аплодисментами и комплиментами, особенно громкими в устах восторженной Чабаширы и не уступающей ей Анджи. Шингуджи и Тоджо выражают своё восхищение куда тише, но не менее искренне, даже Хоши кажется тронут талантом пианистки. Сайхара розовеет и смущённо запинается сквозь похвалу, Гонта не перестаёт хлопать ещё с лишние полминуты, видимо не зная, когда будет прилично перестать, а Ирума кричит что-то вульгарное, но одобрительное – в их сторону Кокичи не смотрит. Он наблюдает, как толпа медленно рассеивается, лениво качая ногой с края дивана. Акамацу сама подходит к нему. – Я рада, что ты всё-таки пришёл! – говорит она. Он ожидал этих слов. Ожидал услышать в них, в лучшем случае, вежливое преувеличение. Но она звучит искренне. – И даже не уснул в этот раз, а? – Что могу сказать, – он улыбается, и отвечает честностью на честность: – Неплохо, для псевдо-абсолютного пианиста. Она пожимает плечами, смущённая, но не обиженная. – Я всё равно никогда не считала, что заслуживаю этот титул, – признаётся она. – Так даже легче! Кокичи продолжает молча улыбаться, потому что не знает, что на это сказать. Она пугает его. Ему кажется, она больше их всех осталась персонажем, которым её задумали. Он спрашивает, почему это не пугает её. – Я просто рада быть живой. И я рада быть собой, – подумав, делится она своей мыслью. – Даже если кто-то «задумал» меня такой, я не хочу быть кем-то другим. Я понимаю, многие из нас пытаются найти «настоящих» себя, но мы не обязаны меняться, просто чтобы что-то кому-то доказать. Он, не сдержавшись, устало вздыхает. Ему кажется, что он говорит с болванкой, тупо кивающей всему тому, что ей напихали в голову. Её речь ещё хуже вдохновлённых монологов Момоты, потому что Момота, не смотря на свою браваду, хотя бы так же растерян и зол, как и он сам. Но Кокичи нравится её музыка. Ему нравится, что остальным нравится её музыка, и они все могут единогласно сойтись хоть в чём-то. Ему нравится видеть их счастливыми, хоть ненадолго, даже если у него не поворачивается язык назвать их настоящими. Он раздражённо одёргивает себя. Он обещал Момоте не думать о людях как о пачке согласованного с продюсером текста.***
– Я в тебя не влюблён. Его, если так подумать, никто и не спрашивал. Ему просто всегда казалось, что признания в любви подразумевали под собой негласную необходимость рано или поздно ответить взаимностью или её отсутствием, даже если две с половиной недели целенаправленного избегания этой темы потихоньку начинали склоняться на этой шкале к отметке «поздно». Маки даже не поворачивает в его сторону голову. – Я знаю. Кайто не уверен какую эмоцию она пытается донести, но по крайней мере это не злость. Они стоят у здания корпуса в метре друг от друга, он пинает ботинком гравий, она упрямо смотрит на горизонт, а Шуичи бессовестно опаздывает на тренировку. Именно этот момент, без особой на то причины, показался Кайто идеальной возможностью сдержать данное себе обещание и поговорить с Маки начистоту, вместо того чтобы и дальше пытаться заулыбать свои проблемы прочь. – И не думаю, что когда-либо влюблюсь, – добавляет Кайто на всякий случай, и чувствует, что должен как-то объясниться. – Только не обижайся, дело не в… – Я знаю, Момота, – обрывает она, и вот теперь она зла. – Я не идиотка. Другого я и не ожидала. – Хотеть взаимности не делает тебя идиоткой! – пылко возражает он. Возможно даже слишком пылко, или слишком торопливо, или чёрт его вообще знает, потому что Маки наконец поворачивается, и смотрит на него так, будто идиот здесь он. Кайто чувствует себя соответственно. Его всерьёз раздражает, как часто рядом с ней он сам себе кажется идиотом. – Я имела в виду, я знаю твои чувства ко мне. И я знаю, что сердцу не прикажешь. Она говорит со знанием и стальной уверенностью, в которой почти не различить надлома. Она говорит по опыту. Опыту, который Кайто старался не замечать на протяжении всей убийственной игры и от которого отвёл взгляд даже на пороге смерти, когда признание было брошено ему прямо в лицо. Дело ведь действительно не в ней. Маки была замечательна. Она была красива – как красивы, в принципе, все молодые девушки, очаровательна – как очаровательны скромные дети, и мила – как милы (по его мнению) доберманы. Она, объективно, обладала целым рядом привлекательных качеств. Просто ни одно из них не привлекало его. Если бы Кайто мог заставить себя испытывать те чувства, которых она от него ждёт… … то это было бы уж слишком, даже для него. Он не может жить только ради других. Как бы ему, порой, этого не хотелось. – Мне жаль, – всё, что он скованно бормочет под нос. Маки отвечает не сразу. Когда он поднимает на неё взгляд, она медленно перебирает пряди собственных волос между пальцев. – Всё в порядке, – говорит она, голосом куда более мягким. Она имеет это в виду. – К тому же, у меня нет времени на романтику. Я поступаю в полицейский колледж. – Полицейский колледж? – тупо повторяет Кайто. Она твёрдо кивает. – Я мало на что способна. Когда я попыталась спасти тебя, я не справилась, – её решительный взгляд заранее пресекает попытку Кайто перебить. – Но тогда я впервые почувствовала, что делаю что-то правильно. Поэтому я хочу попытаться снова. С другими людьми, надеюсь, если это в твоих силах. Кайто хочет возмутиться, потому что это не правда – Маки спасла его. Спасла бы его, если бы не попыталась убить Ому. Они могли бы оставить его, обезоружить и уйти, или посмотреть как ему понравится быть насильно запертым в уборной ангара. Они могли бы щипцами вытащить из него неподатливую правду, если бы только у неё было чуть больше терпения. А ещё Кайто хочет отмахнуться и посмеяться над её – неуместной, ужасно неуместной – колкостью, чтобы не думать об этом. Маки пытается стать лучше, и это всё, что имеет значение. Кайто не делает ни того, ни другого. Убийственная игра была в прошлом. – Из тебя получится отличный полицейский, Харумаки, – заверяет он, со всем возможным воодушевлением. – Твоим однокурсникам придётся попотеть чтобы не упасть в грязь лицом, на твоём-то фоне! Маки фыркает и улыбается ему краешком губ, незаметно для себя опуская успокоившиеся руки, будто только и ждала разрешения. Кайто, отмахиваясь от гадкой тяжести на сердце, напоминающей одно до боли знакомое, не очень благородное чувство, радуется, что она, в отличие от него, точно знает чего хочет. Она знает к чему идёт, и она, может быть, даже уверена в завтрашнем дне. Однажды будет и он. С мрачным любопытством он гадает, что о затее Маки скажет (однажды признавшийся ему в своём глубоком уважении к служителям правопорядка) Ома.***
Кокичи, едва не пыхтя от недовольства, сползает с кровати, чтобы открыть дверь. Единственный человек, у которого хватало наглости ломиться к нему в комнату и без зазрения совести навязывать своё общество был Момота. Но. Кокичи останавливается у двери, прислушиваясь. Вежливый, негромкий стук повторяется. Но Момота стучит так, будто вот-вот выбьет дверь. Напускное недовольство быстро сменяется неподдельным раздражением. По ту сторону двери его ждал Сайхара с широкой, плоской коробкой подмышкой. – Доброе утро, Ома-кун, – он держится спокойно, но Кокичи видит по его поджатым губам, что он прилагает для этого усилия. Сайхара, не дождавшись в ответ ничего, кроме пустого взгляда, говорит: – Я хотел бы извиниться. Вместо того, чтобы добавить что-то ещё, он протягивает Кокичи коробку – как оказалось, настольную игру. Брови Кокичи взмывают вверх, стоит ему прочитать название. – «Mastermind»?! Сайхаре не хватает совести даже на то, чтобы скрыть улыбку. Он думает это смешно?! – Мне показалось, что название довольно остроумно, учитывая, эм, твой план, – не то объясняет, не то оправдывается он. Хорошее настроение, однако, незамедлительно сползает с его лица. – Ома-кун, наш последний разговор получился некрасивым. Я надеялся, что у проблем Момоты-куна есть лёгкое решение, и что причина лишь в тебе. Но мы все так или иначе изменились после пробуждения, и мне не стоило судить тебя лишь по убийственной игре. Поэтому, если Момота-кун верит, что ты заслуживаешь второго шанса, то и я постараюсь в это поверить. Сайхара робко улыбается ему. Кокичи едва верит своим ушам. Он понимает, что должен чувствовать если не наполняющие грудь тепло и благодарность от того, что Сайхаре всё-таки не плевать, то хотя бы отголосок облегчения – он признаёт свою предвзятость! Он сожалеет! Вместо этого Кокичи хочет швырнуть сжатую в побелевших пальцах коробку из окна и посмотреть, попадёт ли он с четвёртого этажа в садовый пруд. Он хочет пожелать Сайхаре подавиться своей снисходительностью. Он не просил ни о каком втором шансе. Как смеет Сайхара вести себя так, будто делает ему одолжение? Сайхара, малоодарённый в искусстве чтения чужого настроения, неверно истолковывает немигающий взгляд Кокичи вперенный в коробку с игрой (подальше от лица собеседника). – Это игра на двоих, – поясняет Сайхара то, что Кокичи и сам может прочитать. – Задача одного игрока в том, чтобы перехитрить своего соперника, а второго – чтобы понять его. Я подумал, она идеально подходит для вас с Момотой-куном. Ха! Теперь он хочет, чтобы Кокичи занимал время его драгоценного Момоты? Ей богу, определись, Сайхара. – Вот это да! Ты всерьёз даришь её мне? – наигранно поражается Кокичи, и тут же брезгливо кривит лицо. – Скажу честно, хуже подарка не придумаешь. Мда. Сайхара красноречиво запинается, не в силах сразу подобрать слов. – Да? Мне жаль, Ома-кун, я… – Конечно нет! Это ложь! – Кокичи смеётся прямо в покрасневшее лицо Сайхары, и бросает коробку в сторону кровати, не заботясь о том, долетит она или нет. – Потрясающий выбор, Сайхара-чан, двусмысленный, с подтекстом, всё как я люблю. Ты так хорошо меня знаешь! Вот только, боюсь, мозги бедного Момоты-чан не справятся с такой хитровыдуманной головоломкой. Думаю, лучше нам и дальше придерживаться Монополии. Сайхара, хоть и смущённый, не торопится падать духом, удерживаемый попыткой разгадать, принял Кокичи его оливковую ветвь или нет. Кокичи не видит смысла так стараться. Он сомневается, что Сайхара пришёл загладить вину перед ним, а не собственной совестью, так почему бы не внушить себе желаемое? И всё же, Сайхара медлит. Кокичи сомневается, что причина этому – спонтанно пробудившееся небезразличие. Он сомневается, что Сайхара потратит даже минуту своего дня на попытку разобраться, чего действительно хочет Кокичи, сомневается, что Сайхара вообще пришёл по собственной воле, а не науськиванию Акамацу. Он сомневается, только и делает, что сомневается, так упрямо, всецело и страстно, как Момота верит, и эта мысль оставляет за собой дурной привкус ещё более дурных воспоминаний. Абсолютное недоверие привело его к холодному металлу под лопатками (холодному металлу над головой, холодному металлу в нём). Слепая вера привела Момоту к не сплёвываемому вкусу металла на языке. Превосходство одного над другим невольно встаёт под вопрос, когда цена у них оказывается равнозначна. Кокичи не умеет верить так, как верит Момота, не хочет, и у него, скорее всего, никогда не получится. Но он может попробовать, если на кону стоит, скажем, не более чем проведённый в неловкой компании вечер. Он закидывает руки за голову и беспечно улыбается Сайхаре, сжавшемуся в дверном проёме в ожидании подвоха. – Может тебе стоит с нами! Сыграть, я имею в виду, – предлагает Кокичи, про себя молясь не пожалеть об этом решении. Он уже немного жалел. – Уж не знаю насколько честно ополчаться на Момоту-чан вдвоём, но тем веселее! Правило загнанной в угол крысы, и всё такое. Сайхара глубоко, облегчённо вздыхает и выглядит таким счастливым, каким Кокичи его ещё ни разу не видел в своём присутствии. Кокичи думает – в этот раз даже не предпринимая бесплодной попытки обрубить мысль на корню, смирившись с пугающим ворохом тёплых, невыносимо липких эмоций, подступающих к нему с этим именем, – что Момота будет ещё счастливее, когда об этом узнает.***
Кайто переходит на бег, пытаясь нагнать скрывшуюся за углом фигуру. В коридоре темно, хоть глаз выколи, и ему приходится вести ладонью вдоль стены, чтобы не пропустить поворот. Удаляющееся эхо звонких каблуков недвусмысленно намекает поторапливаться. Ома не звал его за собой. Он просто спрыгнул со своего места на подоконнике, где они решали пачку кроссвордов, стянутых с приёмного стола на первом этаже пока никто не видел, и выбежал из палаты, зная, что Кайто и так последует за ним. Впереди раздаётся скрип, оглушительный в тишине безлюдного этажа, и тонкая полоса ослепительного света озаряет стены и кафельный пол под ногами. Ома не совсем останавливается, скорее демонстративно мучительно толкает дверь вперёд, и этих нескольких секунд хватает для того, чтобы Кайто, поднажав, поравнялся с ним. – Так ты мне скажешь куда… – Шшш! – громко шипит на него Ома. Он красноречиво прикладывает палец к губам и неодобрительно качает головой. Кайто затыкается и требует объяснений своим самым грозным взглядом, но Ому, который в ответ разворачивается на пятках и сигает вниз по ступенькам, перемахивая по две за раз, это совершенно не волнует. Кайто не злится, потому что и не рассчитывал, что Ома когда-либо послушно выложит карты на стол и упростит чью-либо жизнь выдав правду по первой просьбе. Часть Кайто – не та, которой он гордится – знает, что поэтому он и здесь. Не буквально здесь – на пролёте между третьим и вторым этажом – а здесь, с Омой. Ома заполняет его голову бессмысленницами и загадками, пока не останется места ничему другому, сбивает его с толку и увлекает за собой, порой слишком буквально, как сейчас. С ним Кайто теряет равновесие так, как в какой-то момент теряют его астронавты, добравшись до порога невесомости – не со страхом упасть, а с наслаждением долгожданного свободного полёта. Ома спрыгивает с последней ступеньки, распахивает дверь, и выскакивает в очередной застланный мраком коридор. Кайто припускает за ним, чертыхаясь под нос. Он не знает что за игру они играют на этот раз – даже в крохе неизвестности Ома видел шанс удивить, – но разве не именно поэтому он каждый раз бросается следом, не беспокоясь о последствиях и не отступая, пока не поймает его? Игры, которые придумывал для них Ома, не имели ничего общего с игрой, обычно терзавшей их умы в этом проклятом месте. Кайто, до сих пор помнящий слабость мышц и боль в лёгких, до сих пор борющийся с парализующим страхом от подступающего фантомного кашля, несётся за Омой и не устаёт поражаться с какой пьянящей лёгкостью дышит грудь, с какой твёрдостью несут его ноги и с каким азартом колотится сердце. Увлечённый погоней, он не замечает, что в беспросветной темноте коридора не достаёт стука второй пары башмаков о кафель, пока не налетает грудью на выставленную вперёд ладонь. Он спотыкается, вовремя подхватывает себя и тормозит на месте. Ома тихонько смеётся и произносит чуть громче шёпота: – Боюсь, игры закончились, Момота-чан. Теперь нам и впрямь надо вести себя тихо, – его голос неожиданно близок к лицу Кайто. Кайто торопливо отступает назад. – Служебные помещения прямо по ту сторону стены. Мы же не хотим, чтобы нас вдруг застукали наедине, запыхавшимися в полной темноте, верно? Кайто щурится, пытаясь разглядеть Ому. Как этот засранец мог ориентироваться без капли света? Откуда он вообще знал дорогу, если персонал студии бдительно следил за тем, чтобы они даже не покидали своего этажа без их разрешения? – Куда мы идём? – вновь требует с него ответа Кайто. Ома лишь шипит, на этот раз тихо и глухо, и молча возобновляет свой путь. Кайто, недовольно сопя, следует за приглушённым звуком шагов пять, десять, пятнадцать секунд, прежде чем чёрная пелена перед глазами начинает действовать ему на нервы. Он вытягивает руку вперёд, готовый поклясться, что спина Омы не может быть дальше, чем в метре от него, но пальцы касаются только пустого воздуха. Впереди него никого нет. Стук каблуков всё ещё вплотную близок к нему. – Ома? – зовёт он в пустоту. Никто не откликается. Затылок начинает неприятно покалывать током. Если это какая-то шутка… – Ома! – зовёт он громче. – Момота-чан? – невинно подаёт голос Ома. – Что случилось? Мой храбрый герой испугался выключенного света и его надо подержать за ручку? – Да пошёл ты, – огрызается Кайто явно громче, чем следовала бы, но Ома только хихикает. Он вдруг чувствует на своей ладони тёплые пальцы – Ома не берёт его руку в свою, просто на мгновение касается. Щёки Кайто горячеют, когда он запоздало понимает, что Ома всё это время шёл не впереди, а чуть побоку от него. – Нам прямо и больше никаких поворотов. Со мной тебе нечего бояться, честно-пречестно, – осведомляет Ома тоном, больше похожим на утешение. Кайто в миг преодолевает тот порог неловкости, который у большинства людей граничил со стыдом, но у него – с раздражением. Ома не солгал. В конце коридора он останавливается, толкает тяжёлую металлическую дверь и юркает в приоткрывшуюся прореху. Кайто рывком распахивает дверь шире и выходит следом за ним, прямо в проливной дождь. Почти в проливной дождь. Над захлопнувшейся за ними дверью висит узкий козырёк, с которого ручьём стекает вода. Кайто, щурясь под светом фонарей, ошалело оглядывается по сторонам. Петляющие коридоры и лестничные пролёты привели их к пожарному выходу в дальнем конце здания, ведущему в укромный закоулок в пристроенном к студии саду, незаметным за высокой живой изгородью. Кайто дивится, как и когда Ома нашёл сюда путь. Он прижимается ближе к стене, подальше от задувающих в лицо капель, пока Ома, уперев руки в бока, деловито рассматривает штормовой пейзаж перед ними. Кайто прочищает горло. – Ещё раз, почему мы здесь? Ома, ничего не говоря, по-лисьи улыбается ему и делает театрально медленный шаг вперёд, прямо под шквал дождя. Несколько секунд он стоит неподвижно, не считая короткой дрожи, будто намеренно пытается промокнуть до нитки, а затем вдруг прыгает и приземляется в ближайшую лужу. Кайто не понимает, на что он смотрит. – Какого чёрта ты делаешь? Ома оборачивается и весело, без какого-либо следа совести топает так сильно, что окатывает штаны Кайто из лужи, попутно набирая полные башмаки воды. – Наслаждаюсь дождём! – восклицает он. Оценив скривившееся в непонимании лицо своего спутника, он начинает неудержимо хихикать. На этом терпение Кайто, и так державшееся на соплях, именуемых любопытством, обрывается. Он хватает Ому за локоть и затаскивает обратно под козырёк. – Перестань! Ты меня сюда привёл чтобы я смотрел, как ты зарабатываешь себе пневмонию? – Да ладно тебе! – дуется Ома, будто это Кайто здесь идиот, без причины ринувшийся под ливень. Он, совершенно точно назло, энергично трясёт головой, разбрызгивая во все стороны воду. – Когда ты в последний раз был под дождём? Я имею в виду, по-настоящему, под настоящим дождём? Кайто открывает рот, чтобы огрызнуться – он постоянно был под дождём! Он с детства копался в размытой грязи на бабушкиной грядке; он в грозу гнал на велосипеде от окружной школы до их дома, на самой окраине посёлка; он под градом чинил не вовремя обвалившуюся в крыше черепицу. Вот только, нет никакого дома на окраине посёлка, нет у него ни крыши, ни грядок. Ничего этого Кайто не делал. Он только помнил об этом. Настоящая жизнь Момоты Кайто – Абсолютного Астронавта – началась там, а там… – Там не было дождя. Ни разу, – озвучивает Ома то, о чём он думает. Его голос полый, еле различимый за шумом ветра, но Кайто внимает каждому слову. Он не помнит, когда Ома в последний раз упоминал убийственную игру. – Даже туч не было, только чистое небо, солнце и звёзды. Скукота. Кайто думает, что «скукота» – не совсем то слово, которое он имеет в виду, и согласно кивает. Ома ищет и легко находит в его глазах понимание – странную, не облечённую в слова взаимность. Он выглядит почти что забавно – привычная лохматая копна висит как мокрая тряпка, влажная прядь криво прилипла ко лбу, а с кончика носа стекает вода. Но его взгляд темнее неба над ними и пронзительнее наконечника стрелы, губы сжаты плотнее в последний раз опустившегося металла, а лицо бледнее смерти. У Кайто спирает дыхание. Ома, почуяв слабину, выдёргивает локоть из его хватки и ныряет обратно под открытое небо. Легкомысленно и просто, будто они только что не пережили, в немом согласии, каждый день этой грёбаной игры заново. Будто Ома только что не выскользнул из его рук вновь. – Давай, Момота-чан! – он зазывно машет рукой, и от души пинает глубокую лужу, поднимая фонтан брызг. – Или испугался намочить штанишки? Какая прелесть – сахарный Момота-чан боится растаять! Кайто фыркает, качает головой, отгоняя воспоминания. Только с Омой всё могло быть настолько же просто, насколько и сложно. Твёрдо решив, что детские подначивания никак не влияют на его зрелое, самостоятельное решение, Кайто стягивает с себя пиджак и вешает его на ручку двери. Он поблагодарит себя за это чуть позже. А сейчас он, оставшись в простой футболке, выходит из-под козырька. Он резко вдыхает. Ома знающе улыбается. Кайто чувствует, как катится за шиворот ледяная вода, как липнут к затылку отяжелевшие волосы, как мокнет ткань брюк и покрывается мурашками кожа – всё внезапно и сразу, выбивая воздух из лёгких – и поражённо смеётся. Он не осознавал как его тошнит от стерильности кварцованных палат и щадящих кондиционеров, от мягких простыней и увлажнителей воздуха, пока немилосердие стихии не ударило его прямо в лицо, со всей яростью бушующей в ней жизни. – Видишь, Момота-чан? – говорит Ома. Его взгляд, прикованный к Кайто, проницателен и мягок, и ярко блестит в свете тусклых фонарей. – Со мной тебе нечего бояться. Кайто снова смеётся – он не может поверить, что Ома затащил его под дождь и он не может поверить, что ему это нравится. Ома улыбается шире прежнего, берёт его руки в свои, и тянет за собой прямо в лужу.