это ли последняя сцена в нашей трагической пьесе?
слишком много занавесов должно упасть.
Кладбищенская ограда звонко грохает, отдаёт дрожью еще несколько минут, после того, как итан разом перемахивает через неё. А после становится совсем тихо. Парень осматривает содранную кожу на ладонях и тихо матерится под нос. Звуки в этом царстве вечного покоя и смрада всегда пропадают, словно их и не существует вовсе. Запах свежей сырой земли и гнили забивается в ноздри, разъедая лёгкие изнутри. Мальчишка сильнее надвигает на лицо капюшон и тенью скользит меж опустившихся могил и покосившихся старых надгробий. К его счастью, монстры не последуют за ним сюда. Они не любят мертвецов. Уже нет причин оставаться в этой игре,и мы двигаемся назад к стене.
разговоры прекращаются, общение кончается,
монолог занимает их место.
Под ложечкой засосало, стоит ему только подумать об острых когтях и мощных челюстях первородных чудовищ, некогда сражавшихся на стороне Кроноса, а сейчас бесновавшихся на воле без хозяина. Но не это стало самым ужасным в его жизни. Ярость собственной матери, сжигая каждый след на этой земле о нем, преследует его по пятам. Гнев Немезиды отвратительно - страшен и обрушился на его голову с лихвой, хоть и вполне заслуженно. Он не исполнил её волю, за что и должен теперь поплатиться по закону справедливой мести, который несёт на своих чёрных крыльях богиня. Постепенно зрение возвращается и он лучше ориентируется в кромешной тягучей темноте. Итан задерживает взгляд на тёмной, по пояс вошедшей в землю и покрытой малахитовой патиной, статуе ангела с отколотым крылом. Сложенные в молитве руки, страдальческий пустой взгляд — от всего этого его бьёт крупная дрожь. Эта застывшая в камне фигура выглядела олицетворением смерти сильнее, чем все это проклятое место. Под подошвами разбитых мартинсов хрустит тонкая морозная корочка льда, сковывающего остывшую землю. Перед его глазами все ещё лежат прекрасные руины Олимпа, залитые золотым ихором. В голову бьёт дикая боль, посреди которой, словно огнём, выжжено кровавое воспоминание: золотое небо залито алым цветом, Итан лежал на бетонных треснувших пополам плитах. Повязка, затертая пылью и крошкой, сползла с увечной глазницы. Он мучительно приоткрыл здоровый глаз, рассматривая размытый цвет солнца и облаков над головой. Все тело было переломано, объято адской нечеловеческой болью, но он был жив. В тот вечер на Манхэттене выдался поистине красивый вечер и он ещё не знал, что пожалеет ни раз о том, что не пал как герой, а выжил, как предатель. Мелкая испарина выступила на лбу юноши. Он покачнулся, оперся локтем на ближайший безымянный крест и глубоко вздохнул. Итан ускорил шаг. Горло сжал спазм — он ненавидел себя за то, что помнил. Мелкие тусклые фосфорные звезды по одной появлялись на не прозрачном, словно разбитое зеркало, чёрном небе. Несмотря на поздний час, в воздухе будто разгорелся нерастворившийся свет, от чего стало достаточно светло, чтобы различить очертания грязной, заросшей сорняком и полеском, тропинки, ведущей к "отверженной" части кладбища, где хоронили всякого рода подонков и самоубийц. Над головой громко вскрикнул громадный ворон, пролетев так низко, что едва не задел Итана крыльями.я всё ещё разбит.
я обхватил тебя руками,
я бледнею,
и нечего уже сказать,
теперь это все умерло.
Приближаясь к черте, за которой заканчивалась вытоптанная меж могил тропинка, он оборачивается. За спиной, как обычно, никого не оказывается, но он чувствует на себе чей-то мрачный и тяжёлый, словно удар под дых, взгляд. Так уже было раньше: золотые глаза Кроноса навеки впились в его мозг. Он всегда тушевался и ощущал себя неуютно, когда Лука становился _не собой _. В глотке резко пересохло от непонятного, всепоглащающего горя. Почувствовав, как дикая без надёжность горячей струёй пробирается по позвоночнику, он хрипло выдыхает и до скрипа сжимает зубы. Вот он и на месте. На сердце у парня мгновенно теплее, он ласково кладёт руку на середину памятного камня. Он наклоняется и начинает быстро, сбивчиво говорить, будто кто-то может перебить его: — Я, наверное, в последний раз прихожу, ты уж прости. За мной погоня и я не знаю, дотяну ли до завтра. — помолчав, он все же заканчивает: — Придётся, наверное, уйти на юг, в Калифорнию. Помнишь, мы ведь хотели сбежать туда, если все закончится? — горько усмехается парень, падая коленями в маслянистую грязь и опуская голову ещё ниже, почти к самой земле. Северный ледяной ветер крепчает. Итан растирает обветренное лицо, замирает и неожиданно достаёт из-под ворота растянутой серой футболки обычный кожаный шнурок, на котором болтается дурацкая половинка парного кулона в форме осколка, с перечеркнутой по краю самодельной гравировкой. Медленно, словно не хотя, снимает его с себя и, подержав в тёплых ладонях, вешает безделушку на край памятника. — Думаю, это должно остаться у тебя.Окончательны ли эти крики наших больных душ?
Почему твоя не издает звуков?
Со сломанными крыльями мы падаем быстрее, чем идём,
Он скидывает капюшон и оседает подле могилы. За несколько месяцев трудных и голодных скитаний, его красивое тонкое восточное лицо осунулось и побледнело, единственный глаз горел отчаянной и безнадёжной злобой, под носом залегли глубокие синие тени бессонных ночей. Ещё недавно он хранил на губах, щеках и шее тёплые отчаянные поцелуи возлюбленного, но и они угасли, забрав с собой последние силы. Но сдаваться ещё не хотелось. Он бы не сдался. То была холодная лунная ночь и на много миль вперёд распростёрлась глухая пустота. Он прикуривает от старой кремниевой зажигалки тонкую сигарету, делает глубокую затяжку и чувствует как под повязкой становится влажно. На растревкавшихся губах оседает липкий горьковатый вкус дымной вишни. В сером плотном тумане едва брезжит огонёк потухающего окурка. От усталости сводит затекшие колени, но он не мог даже на немного отключиться. Не потому, что ему было негде, нет, Итану и до этого приходилось ночевать на улицах Нью-Йорка. Просто теперь он каждую ночь видел путаные, жуткие и ясные кошмары, от которых его тянуло блевать сильнее, чем от сцен в "Неоновом Демоне". Накамура выбрасывает огарок и рукавом утирает подступившие слезы. Поломанно и тихо сквозь стиснутые зубы, он шепчет: — знаешь, я скучаю. На разбитом каменном надгробии полустерлись цифры, но ещё различима лаконичная надпись, выбитая грубым, простым шрифтом:«лука кастеллан 199[..] —200[...]»
Итан снова делает глубокий вздох, словно перед погружением в воду, встаёт и, не оглядываясь назад, быстро уходит. В спину ему упираются первые розоватые лучи рассвета, упрямо пробивающиеся сквозь молочную густую пелену.мои чувства вот-вот притупятся.
и теперь позволь мне дождаться,
пока я не умру.