Lux. Tenebris. Ignis.

      Впервые Берт встречает его в саду семьи Солсбери, когда приходит туда одним вечером. Смотрит на него — тогда совсем ещё юного и такого хрупкого, такого болезненно-нежного, с его белыми-белыми — будто уже седыми — локонами и взором, что чище самого ясного неба. Он ему улыбается неуверенно и робко, и даже подойти ближе не решается, хотя явно интерес к нему проявляет. Выглядит светлым, чертовски светлым, точно этот самый свет исходит откуда-то из глубин его прекрасной души.       «Я хотел бы нарисовать его», — думает Берт; тогда, наверное, и принимает столь важное для себя решение стать художником. Хочет увековечить таким образом его красоту, не в силах смириться с мыслью о том, что может никогда больше его не увидеть.       — Лиам, Лиам! — кричит, подбегая к тому, рыжая девочка примерно его возраста. Её яркие кудри, развеваясь на ветру, напоминают пламя — пламя, которое, как кажется Берту, сейчас сожжёт всё вокруг дотла. Она уводит за собой его светлого незнакомца, увлечённо тому что-то рассказывая. А Берт только и может, что смотреть им вслед, в очередной раз это имя — Лиам — про себя повторяя. Лиам. Такое звонкое, лёгкое, изящное. Под стать его обладателю.       А потом Берт и вправду рисует — рисует много-много одинаково нелепых портретов, на которых силится отобразить, пусть и чуть кривовато, запавшие ему в душу черты. Множество листов с набросками валяются на полу, и он в отчаянии комкает очередной, думая о том, что никогда не сможет стать достаточно искусным, чтобы изобразить хоть малую часть той утончённой красоты, воплощение которой представляет собою Лиам.       И так продолжается долгие годы — они больше не видятся, не пересекаются, хотя и живут, вроде бы, в одном городе. Берт ищет его в каждом светловласом незнакомце, в каждом силуэте, который провожает взглядом, — и не находит, и сам не понимает, почему вообще всё ещё держит в памяти тот образ, лишь на несколько мгновений промелькнувший у него перед глазами столько лет назад. И всё ещё рисует — новые картины появляются среди прежних, и на каждой из них — одно и то же лицо, всё ещё от того самого образа крайне далёкое. Берт всё пытается поймать и запечатлеть тот свет, который ощущал от него, — но каждый раз его собственная тьма будто бы заполняет собой всё пространство, мешая этому.       Узнав о пожаре в доме Солсбери — не находит себе места; думает, что теперь-то уж точно всё потеряно, что его чудесный Лиам либо сгинул в огне, либо никогда больше не появится в Тотспеле, и жалеет, что раньше не обладал должной решимостью, чтобы пойти и, не дожидаясь случайных встреч, самому попытаться с ним сблизиться. В попытках забыть его рисует ещё больше картин — уже не только Лиам появляется на его полотнах. Даже в художественное училище поступает, смирившись с тем, что только творчество и остаётся ему утешением.       Поступает — и в первый же день там осознаёт всё коварство судьбы: именно сейчас, уже отчаявшись встретить Лиама вновь, видит он того во второй раз.       Лиам тоже учится здесь, тоже рисует и тоже стремится в этом искусстве к идеалу. Вот только сближение их происходит совсем не так, как хотелось бы; складывается всё таким образом, что в итоге Лиам видит в нём скорее соперника, которого жаждет превзойти — но тщетно. Все вокруг говорят, что даже если картины Лиама, как и его, практически совершенны, нет в них души, нет той сути вещей, которую Берту уловить удаётся куда лучше. Берт, пожалуй, и сам догадывается, почему: у его картин есть цель, почти недостижимая, к которой он через каждую из них пытается дотянуться, когда как Лиам сам собой представляет то прекрасное, что другим — в том числе и Берту — так хочется изобразить; неспособен он стать творцом, когда сам является по природе своей творением.       Вот только как объяснить это ему? Лиам не понимает. Лиам, всё такой же светлый, такой же невинно-прекрасный и душою чистый, каждый раз печалится, осознавая, что, наверное, совсем не тот путь избрал в своей жизни. Потом и вовсе покидает училище, и рисование забрасывает, и на Берта каждый раз поглядывает с плохо скрываемой неприязнью, граничащей не то с презрением, не то с восхищением.       А та самая рыжая девочка, Лилит, — вот чертовка! — только того, кажется, и ждёт. Будто бы радует её такая его неуверенность, сломленность, такое его смятение. Переехав волею обстоятельств в дом, что находится неподалёку от отеля Valle Deliria, где эти двое обосновались вместе, Берт не раз может лицезреть, как эта ведьма змеёю крутится вокруг него. А она, похоже, и сама не замечает, как ещё больше подавляет Лиама, ещё больше подпитывая ту тьму, что разрастается в его душе с каждым днём. Берт не может её осуждать: она не ведает, что творит, наверное. Искренне Лиама любит и притворяется, будто знает, что для него лучше, хотя на самом деле лишь хуже ему делает.       И заканчивается всё это тем, что однажды, собственно, он, Берт, и оказывается втянут в чертовски тёмную историю. Лилит сближается с ним — постепенно, будто бы проверяет что-то, — и в конце концов просит вдруг нарисовать одного из постояльцев отеля — на тот момент, что странно, единственного. А Берт и соглашается, ничего не заподозрив. Соглашается — и видит, как почти неестественным счастьем загорается взор Лиама, стоит тому только взглянуть на получившийся портрет. За ним следует ещё один, и ещё. Много-много. И каждый раз после того, как новое изображение появляется на холсте, ещё один человек пропадает вдруг неизвестно куда — и дураку было бы понятно, что это не простое совпадение.       Берт догадывается обо всём куда быстрее, чем правда становится и для всех остальных очевидной. Догадывается — но ради той улыбки, что каждый раз озаряет лицо его светлого Лиама, продолжает делать то, что делал, ничего больше не пытаясь выяснить. Днём работает над очередными портретами, а по ночам — точно, как ни парадоксально, лишь во тьме может уловить его свет, — снова и снова пытается изобразить его, даже понимая, что едва ли когда-нибудь сможет сделать именно этот портрет совершенным.       Но и так не может продолжаться вечно: это Берт осознаёт, когда потеря памяти Лилит становится точкой отсчёта, а конец всего этого — лишь вопросом времени. Рыжую ведьму будто бы подменяют: и следа не остаётся от былого её нрава, а она сама не может вспомнить ничего из того, что творила в прошлом. Не помнит — но рядом с Лиамом всё ещё остаётся, а сердце Берта разрывается от боли каждый раз, когда он видит, как ранит того её внезапная холодность, её равнодушие. Только сейчас до него доходит почти очевидное: Лиам любит Лилит, любит так же отчаянно и искренне, как сам Берт любит его, Лиама. Лиам… Его хрупкий и нежный Лиам вечно ищет в ком-то понимание и поддержку, и до сих пор именно Лилит была единственной, кто способен дать ему всё это. Но теперь… Теперь она, кажется, совсем ничего о нём не знает и совсем не может понять его. А Берту только и остаётся, что смотреть со стороны на то, как самый дорогой для него человек страдает из-за той, кому безразличен. Новая Лилит будто бы прибыла из другого мира — ей совсем не до Лиама. И всё-таки Лиам верит, надеется, что хотя бы чувства неподвластны забвению и должны в конце концов так или иначе проявить себя. Наивный… Так-то оно так, вероятно, вот только чувствовала ли Лилит к нему вообще хоть что-нибудь сильнее простой симпатии и, возможно, влечения?       И все их тайны постепенно вскрываются — а Лилит будто бы отказывается признавать, что когда-то сама же начала всё это: взращивала безумие Лиама, подталкивая его к краю бездны собственного сознания. Теперь она и знать ничего о том не хочет — куда больше беспокоится о благополучии случайного постояльца, которому раскрывает всё, что успела выяснить. Этого человека, Роба, Берт рисует дольше, чем кого-либо до него; оттягивает момент завершения портрета, точно понимает, что после него не будет уже пути назад. Он всё ещё и сам не знает наверняка, что именно происходит потом с теми, кого он изображает, но теперь и не сомневается, что для Лиама это не обернётся ничем хорошим.       Так и случается — случается, к слову, в его же день рождения, как раз за ночь до которого Берт всё-таки заканчивает портрет. Шумный праздник уж точно беды не предвещает. Впервые Берт является на подобное мероприятие в белой рубашке — точно нутром чувствует, что так будет уместнее, и удивляется затем, когда видит чёрный костюм на Лиаме. Этот вечер кажется слишком необычным; с каждой секундой музыка в зале становится всё более напряжённой, и будто бы сам воздух вокруг тяжелеет, предзнаменованием чего-то ужасного давит на плечи.       Лиам танцует то с Лилит, то с Жозефиной; улыбается так же светло, как и всегда, но на сей раз в лазурных глазах Берт видит какой-то странный, пугающий малиновый огонёк — наверное, так просто падает отсвет зажжённых в зале свечей, пламя которых имеет отчего-то удивительно холодный и тёмный оттенок, но даже в этом он ощущает неладное. Что-то должно случиться.       Оно и вправду случается: точно яркая вспышка ослепляет его, и на несколько секунд в каком-то тумане исчезает окружающая действительность. Берт и сам до конца не понимает, что только что произошло, когда осознаёт, что уже достаточно долгое время сидит, замерев и уставившись перед собой в одну точку. В себя приходит лишь благодаря Лилит: она вместе с Мэри вбегает в зал и, оставив ту позади, подбегает к нему, удивляясь его состоянию, — а он и сам не может ответить, когда та спрашивает, что с ним произошло и что, собственно, всё это значит. Мэри тоже приближается к ним — угрожающе смотрит прямо в глаза, зажимая в руке нож и говоря что-то о том, что лучше бы им всем умереть здесь и сейчас. Поднявшись, Берт направляется к ней, но рыжим пламенем проскакивает между ними Лилит — отталкивает его, подставляясь под удар.       — Я делаю это лишь ради… в память о Лиаме, — говорит, глядя на него как-то чуть отчуждённо, когда клинок скользит по её телу, рассекая чёрную ткань платья и оставляя глубокий порез на боку. Повернувшись к нему, добавляет:       — Он просил помочь тебе спастись. Говорил, что ты меньше, чем кто-либо другой, виновен во всём этом.       Не успевает Берт испугаться за саму Лилит или хотя бы поблагодарить её за внезапное вмешательство, как доходит до него смысл этих слов. Роб, тот самый постоялец, которого он рисовал недавно, появляется в дверях — это ещё больше настораживает. Ни с кем больше не говоря и ни о чём больше не думая, Берт направляется туда, откуда они все пришли, быстро выбегая на улицу.       Оказавшись снаружи, подтверждает он все догадки, все самые страшные свои опасения. Первой видит Жозефину; она плачет, сидя на земле, и, кажется, даже не замечает его присутствия. Решается пройти чуть дальше — и отказывается поначалу верить в увиденное: Лиам лежит, не двигаясь, с закрытыми глазами, мертвенно-бледный, и даже в темноте Берт может разглядеть яркое алое пятно, обагрившее чуть ниже груди его одежду.       «Нет, нет, нет!» — проносится в мыслях. Бросившись к Лиаму, он притягивает его тело к себе; вслушивается в каждый шорох, надеясь уловить дыхание того, но понимает вскоре, что нет в этом никакого смысла. И всё остальное всякий смысл тут же для него теряет.       Лиам. Его свет. Свет, что погас навсегда, что никогда уже не будет сиять снова.       — Этот человек… Убил его, — произносит где-то неподалёку Жозефина. Она говорит ещё что-то, много, эмоционально и почти непрерывно, но Берт не слушает дальше: сидит в какой-то прострации, всё ещё не желая отпускать Лиама — во всех возможных смыслах. Противится самой мысли о том, что не будет больше его в этом мире. Противится — а потому точно знает, что сделает в дальнейшем.       Посидев так ещё с минуту, молча уходит: хоть и не хочет оставлять его здесь, сам оставаться тоже не может. Подойдя ближе к отелю — видит, как яркое пламя вспыхивает где-то в глубине помещения; когда оказывается уже достаточно далеко — оглядывается и понимает, что огонь охватывает теперь всё здание. Наверное, Лилит постаралась. Что ж, от неё однозначно чего-то подобного ожидать стоило.       А он возвращается к себе домой. Возвращается — и всю ночь, как бы ни хотелось ему спать, рисует. Пишет ту самую картину, которая никогда не выходила у него так, как хотелось.       К утру заканчивает — на удивление быстро; будто бы опомнившись, глядит на то, что у него получилось. Совершенно живым кажется взор прозрачных лазурных глаз; почти осязаемыми видятся белоснежные локоны. И свет — тот самый свет, который всё никак не давался Берту прежде, — будто бы излучается этим портретом, наполняя собой всё помещение.       А Берт только и может, что с восторгом, почти с благоговейным трепетом взирать на собственное творение. О реальности будто бы забывает — уходит от неё, встречаясь взглядом с тем, кого видит на картине, которую сам же и создал.       …Лилит он с этого утра больше не встречает: точно она испарилась, исчезла в неизвестном направлении. И с Жозефиной старается больше не пересекаться. Задумывается о том, чтобы уехать из Тотспела, но тут же вспоминает, что при всём желании не смог бы сделать этого — и не только потому, что город этот по неизвестным причинам не выпускает жителей за свои пределы.       Просто… Он не хочет забывать его. Не хочет отпускать его, даже понимая, что не имеет иного выбора.       Свет угасает. Огонь догорает. Тьма — остаётся. Остаётся, как её воплощение, и сам Берт, обречённый до конца своих дней жить лишь воспоминаниями.       И только его шедевр, что висит теперь на стене напротив кровати, хоть немного скрашивает его существование.       Берт больше не рисует — он уже создал единственное, для чего и начал. Запечатлел навеки на холсте того, без кого совершенно тёмной, беспросветно-мрачной становится его жизнь. Мир будто бы теряет краски, погружаясь в какую-то вечную чёрно-белую пасмурность, — и лишь глаза цвета неба, что глядят на него с картины, остаются по-прежнему светлыми, ясными.