В заоконном свете фар

О нашей встрече что там говорить! — Я ждал её, как ждут стихийных бедствий. Но мы с тобою сразу стали жить, Не опасаясь пагубных последствий. Владимир Высоцкий В пепельнице лежали и дымили обе наши «нордины», и случайно залетевший сквозь окно лучик солнца пересекали две струйки дыма — одна ярко-голубая, плотная, другая светлая, почти прозрачная, — и я подумал: как странно, у двух одинаковых папирос дым совсем разный, вот один, голубой, выстлался понизу, вдоль стола, а другой, белый, тянется вверх. Я посмотрел на Жеглова, он снова отвернулся к окну, загораживая весь проем широкой спиной, а я думал о его шуточках, о всей его умелости, лихости и замечательном твердом характере. братья Вайнеры «Эра милосердия»

— Пьяный ты котяра, Володька… будто в март валерьянки нализался… Всё началось совсем не весело. Была сорвавшаяся операция, предательство одного товарища и гибель другого; а потом Жеглов и Шарапов пили на кухне в компании Михал Михалыча, и у последнего даже случился с Жегловым идеологический спор, ни к чему, как обычно, не приведший… Но сейчас они одни в своей — шараповской — комнате, и оба пьяны (Шарапов особенно, развезло от усталости и недоедания), и ещё совсем недавно переполнявшие их до краёв горечь и злость не ушли, но словно бы отдалились. Временно. Ненадолго. Но — хоть на сколько-то… Жеглов навалиивается на Шарапова, придавливает собой к скрипнувшему дивану. Обхватывает ладонями голову, жадно целует в мокрые усы. — Ну нализался, — Шарапов смеётся, отвечает на поцелуй, ёрзает под Жегловым. Посасывает шершавые пальцы, которые тот проталкивает ему в рот. — Чёрт… нравишься пьяным… — Жеглов просовывает широкую ладонь Шарапову под расхристанную смявшуюся рубашку, гладит грудь, целует за ухом, проводит второй рукой по длинному стройному бедру. Шарапов, задышав чаще, бормочет что-то неразборчивое, выгибается, обнимает, ластится щекой к щеке. — Глеб… горячо от тебя… — И от тебя… кот горячий, шальной… гибкий красивый кот… Жеглов чуть приподнимается, помогая Шарапову расстегнуть пряжку своего ремня. Раздевает в ответ, быстро оглаживает сильными горячими ладонями. — А ты как волк… — Шарапов неловко и рвано стаскивает с Жеглова рубашку, льнёт, возится под ним, стягивая и брюки. — Волк… одиноким был… а теперь вот… Вазелин бы какой достать. А, к чёрту… Сплюнуть в ладонь. Провести ребром между ягодиц. Поцеловать в шею — чёрт, следов бы не оставить… — Горячий… горячий кот… и внутри как в печке горячо… Шарапов чувствует, как в теле горячо разливается страсть вместе с алкоголем, как Жеглов зарывается пальцами ему в волосы, разлохмачивая. Лизнуть в подбородок, выдохнуть: «Глеб…», охнуть, податься навстречу, обхватить руками за плечи… Полуоткрытый рот прижимается ко рту. Дыхание отдаёт водкой и табаком. — Тихо, Володя, тихо… люди спят… — Жеглов сам пьяно смеётся, гладит Шарапова по ноге, прижимая её к своему бедру, трёт пальцами внутри, снова целует — глубоко, жарко, проведя языком по кромке зубов. — Нравится зуб твой отколотый лизать… — Прости, прости… вырвалось… горячо слишком… — Шарапов тоже улыбается, смотрит ошалело, жадно, счастливо, подставляется ласке, гладит мускулы на спине Жеглова. — И мне нравится… когда ты так… — Горячо… — хриплым эхом откликается Жеглов, снова проводит языком по зубам Шарапова, проворачивает пальцы внутри, медленно вынимает. — И нравится, что зуб твой царапается… и усы покалывают… Готов, Володя? Готов?.. Шарапов выдыхает что-то неразборчивое и нетерпеливое, кивает, смотрит жадным взглядом, пробует поудобнее обхватить Глеба ногами. — Да. Да, готов. Давай. — Ага… — Жеглов резко, рвано кивает, проводит горячими сухими ладонями по бёдрам Шарапова, крепче прижимая их к своим, подхватывает под колени и, секунду примерившись, медленно вминается в жаркую тесноту. Шарапов тихо шипит и шумно дышит, давя стоны плечом Жеглова, уткнувшись в него губами и носом, сжав пальцы на спине Глеба. Один стон, гортанный и рваный, всё-таки вырывается, когда Глеб погружается до упора, — и потом остаётся только торопливое дыхание обоих. Жеглов матерится сквозь зубы — глухо, тихо, так, что слышно только Шарапову, — замирает на секунду, давая привыкнуть, чувствуя, как сжимает горячая плоть и стискиваются на спине пальцы, и делает первый толчок. Шарапов делает глубокий вдох, замирает с открытым ртом, смотрит на Жеглова распахнутыми глазами — в них сейчас, кажется, нет опьянения от водки, а только от страсти, — потом начинает лихорадочно целовать лицо Глеба, мажет горячими губами по щетинистой коже, слышит, как бьётся сердце прямо над его собственным, крепче сжимает Жеглова в объятиях. Жеглов издаёт что-то похожее на хриплый полувыдох-полурычание, млея под этими колючими беспорядочными поцелуями, целует в ответ, толкается ещё, и пружины дивана отзываются тонким нежным скрипом. Шарапов откликается тихим стоном, посмел бы — было бы громче, но этого они себе позволить не могут. Зато могут целоваться до одури, ласкать так, что не разберёшь, где чьи руки, соприкасаться — кажется, ещё немного, и искры вспыхнут от трения тел. — Я тебя… — слово «люблю» тонет в выдохе, в следующем стоне, но Глеб и так всё понимает. В этом они всегда слышат друг друга. — Да… — отзывается Жеглов и добавляет, словно спохватившись, словно им обоим нужны эти слова: — И я… — он убыстряет толчки, размеренно поскрипывает диван, переплетаются руки и ноги, переплетаются тени на стенах, смешивается дыхание, сплавляются и тела, и что-то внутри. — Чёрт… ты как рафинад сладкий… — Жеглов смеётся — коротко, хрипло, пьяно совсем не от водки. Шарапов тоже смеётся, ластится лицом о лицо Жеглова — и в самом деле будто кот, — снова стонет, а потом просто прижимается щекой к его плечу, качается на волнах, высоких и обжигающих. Жеглов запускает пальцы в волосы Шарапова, взъерошивает их, разлохмачивает окончательно чуть взмокшие от пота пряди, толкается ещё, до упора, ведёт бёдрами по кругу, снова накрывает губами рот. — Кот… сладкий шальной кот… — Люблю, когда так делаешь… и лохматишь… и бёдрами… — Шарапов не договаривает, снова стонет, отвечает на поцелуй, легонько кусаясь. — Приручился я к тебе, да?.. — Приручился… и я к тебе… думал, ни к кому не выйдет… — Жеглов взлохмачивает волосы Шарапова сильнее, пропускает пахнущие дешевым мыльным раствором пряди сквозь пальцы, снова целует в губы, качает бёдрами резче, вырывая уже явственный стон. Блики фар проехавшей за окном машины проходят по лицам, и смывается, чуть отступает прочь прошедший страшный день, столкнувший и со смертью, и с предательством. Остаются только они двое. Их страсть, их любовь. — А вышло… видишь, получилось ведь… — Шарапов тоже отводит ладонью волосы со лба Жеглова — жёсткие на ощупь, а все равно приятные, — гладит по щеке, чувствуя острое и тёплое в сердце, то, что не умещается в груди. — Глеб… Глебушка… Ласковое обращение будто проходит по позвоночнику электрическим разрядом, Жеглов вздрагивает, невольно погружается глубже, сжимает бедро Шарапова так, что пальцы оставляют синяки. — Чёрт… Володька… — Чёрт… — эхом откликается Шарапов. — Я так… скоро и… сильный ты… — бормочет он. — И нравится, когда по имени зовёшь… — И мне нравится… а тебе нравится и что сильный, да? Нравится, знаю… — Жеглов усмехается, ловит одну руку Шарапова за запястье, припечатывает к дивану, второй рукой проводит по груди, животу, ниже, зарывается пальцами в волосы в паху. — Помочь тебе? Или ещё хочешь?.. Шарапов выгибается, сладко вздрогнув под рукой Жеглова, от крепкой хватки и от ласки, стонет, всё ещё стараясь быть тихим, но получается не очень. — Ещё немножко… А потом помоги… — Хорошо… — Жеглов отрывисто кивает, снова резко качает бёдрами, сжимает пальцы на запястье Шарапова, второй рукой гладит где придётся, зачёсывает растрепавшиеся волосы со лба. — Помогу… и рот зажму… а то громкий ты иногда… а, чёрт… — Будешь с тобой громким… когда так… — Шарапов невольно сжимает в себе Жеглова, ластится щекой к руке, норовит поцеловать в ладонь. — Хорошо с тобой… хорошо… — И с тобой… — Жеглов проводит жестковатой ладонью по губам Шарапова, покалывающим усам, щеке, быстрой лаской оглаживает линию подбородка. Ещё толчок, ещё одно круговое движение бёдер, скользят по лицам уличные тени, отступают по углам тени прошлого, утрат, проигрышей. Только они двое — на стареньком диване, сплетённые в яростной, почти звериной страсти. Шарапов жмурится — так обжигающе-сладостно отдаётся в теле каждое движение старшего товарища, так наполняет лёгкие сбивчивое дыхание. Пальцы скользят по влажной спине, чуть царапают, кожа трётся о кожу, становясь еще горячей. — Глеб… поможешь мне?.. Помоги… — Помогу… да, помогу… чёрт… Снова сплюнуть в ладонь. Рваные движения рукой — не в такт собственным движениям. Шарапов издаёт какой-то жалобный скулёж, толкается к руке, зарывается в его плечо, тяжело дышит открытым ртом, изо всех сил стараясь не кричать. Невнятно ругается в три этажа — чисто как некоторые подследственные. — Сладкий… точно, рафинад… ну тихо… — Жеглов водит рукой резче, целует Шарапова сухими горячими губами где-то за ухом, снова качает бёдрами. Шарапов то согласно кивает, то мотает головой, дрожит, глуша себя плечом Глеба, и спустя короткое время гортанно, негромко вскрикивает, приникает к Жеглову всем телом. — Глеб… Жеглов выдыхает что-то неразборчивое, то ли нежное, то ли ругательное, утыкается Шарапову в мокрую от пота шею и несколько толчков спустя падает на него, чувствуя, как обхватывает горячая плоть, как окутывает смешавшийся запах их обоих. Шарапов ещё долго жмурится и не может отдышаться, хватается за плечи Жеглова. Потом затихает под тяжестью тела, молчит, только сипло дышит, всё так же оплетая Глеба ногами. Жеглов тоже затихает — можно позволить себе на несколько секунд расслабиться, лечь, придавить собой, чувствуя тепло любимого тела и бьющуюся на коже жилку под губами. — Володя… Тишина. Тиканье часов. Снова гудок машины за окном, снова скользят по лицам отсветы фар. Скрипнув пружинами, Жеглов откатывается, ложится рядом, подсовывает руку Шарапову под шею. Диван узкий, места мало, да и в любом случае нельзя засыпать в обнимку — не ровен час, заглянет утром кто-то из соседей, — но позволить себе немного полежать, прижавшись друг к другу плечами и бёдрами, всё-таки можно. «Они и меня могут завтра так же, как Топоркова…» Снова вспомнилось. Ах ты ж чёрт. Вот уж точно: в самый подходящий момент. — Слышь, Володька… Опять скрипят пружины: Шарапов поворачивается на бок. Жеглов обхватывает ладонями его лицо, прижимается лбом ко лбу. — Слышь, Володька… ты же ведь после меня никого бы не полюбил, да?.. Меня вот полюбил… но… после меня… ведь не смог бы?.. Чёрт возьми, какая нелепость. Размяк, разнюнился. Но сейчас — можно. Когда темно, и тихо, и едва слышное щёлканье стрелок, и отсветы фар по лицам, и горячее тело рядом… — Не смог бы… Не смог бы, Глеб, чего обманывать? Всё сердце ты мне заполнил. Всё оно и опустеет… если вдруг что. «Если вдруг что». Если — как Топоркова. Или — если… О другом думать вообще не хочется. Свирский в последний раз, когда был недоволен, смотрел — только что в глаза не обозвал. Не сказал: развёл ты петушатню в МУРе, Жеглов, думаешь, не знаю? Знаю всё. Терплю вот за заслуги, закрываю глаза — а если новых заслуг не будет, не закрою ведь… Чёрт. Чёрт, чёрт, чёрт. А, к чёрту сопли. Кто сказал, что не будет новых заслуг? Вся бандитская кодла при имени Жеглова трясётся. Мы ещё покувыркаемся. И Свирский не тронет. Петушатню, может, и развёл, а кто вам, товарищ подполковник, будет всякую шушеру ловить, если не мы с Шараповым? И не докажете ничего. Мы прилюдно не позоримся. — Чёрт, — говорит Жеглов и вслух, хотя не собирается озвучивать последние свои мысли Шарапову. — Красиво ты сказал… не опустеет, слышишь? — он кладёт руку Шарапову на грудь. — Всё равно я с тобой буду… здесь… и если вдруг что… ждать — там… — Будь… не оставляй… если что… хоть всё равно к тебе соберусь… Шарапов накрывает ладонь Жеглова своей рукой. Тоже разнюнился среди ночи. Но и немудрено — после такого дня… — Соберёшься… и я помогу… дорогу найти… Жеглов кладёт вторую руку Шарапову на затылок. Целует в губы — коротко, мягко, но крепко. — Помоги, — Шарапов ловит губы губами, горячо целует в ответ. — Любимый… — Любимый… Слышь, Володька, разнюнились мы с тобой, а? Спать давай. И — уходят тревожные мысли. Растворились в ночи сигаретным дымом, тенями спрятались по углам. — Давай, — Шарапов тянется ещё за одним поцелуем и с неохотой начинает вставать — пора перебираться на свою кровать. Чтоб если вдруг кто заглянет по-соседски… чтоб никто и ничего. Проезжает, взвизгнув шинами по асфальту, ещё один автомобиль. Покурить бы… А, к чёрту, утром. Спать пора, и давно. А то совсем не выспимся. Ничего… ничего. Мы ещё покувыркаемся.