Лучше сказать или умереть?

Первая и единственная. Теперь и всегда. Его мама любила песни «королевы драмы», широкие чёрные брюки и объёмные блузы. Она любила читать бульварные романы о востоке и шейхах и неиронично поражаться исторической неграмотности писателей этих самых романов. Ей нравился бразильский сериал о Жади и Лукасе настолько сильно, что эта любовь неосознанно передалась и её сыну Полу. Маленький несмышлёный мальчик так сильно желал показать маме, что он искренне разделяет её интересы, что с пылом доказывал: «Я смотрел это ещё тогда, когда сидел в твоём животе!». Смех и позор. А потом Пол подал документы в университет, в котором работала Джессика. Она любила безалкогольное яблочное пиво, красные ногти, золотые украшения и утренние гороскопы. Она не любила запах ванили, не любила людей, которые перебивают других. Пол выучил каждую её странность и особенность. Он выучил её повадки и количество сахара, которое она добавляет в кофе из помола апельсиновых зёрен. Казалось, он выучил её лучше самого себя. Он знал её всю ровно до того момента, пока Лето не ушёл из их жизни. Отец умер от рака, и все были готовы к его смерти. Джессика не плакала, она лишь сказала Полу: — Погасли мои солнце и звёзды. Да, солнце и звёзды погасли, оставив светить Луну каждую ночь в одиночестве. Пока отец болел, они посмотрели все сезоны «Игры Престолов», и Лето в шутку говорил: «Пока не увижу финальный эпизод, не умру». Умер. Было в этом что-то ироничное. И несмотря на то, что финальный эпизод всё же вышел, Джессика его смотреть не стала. Полу пришлось много целовать женщину и долго-долго утешать её безмолвную скорбь. Иначе и нельзя было, иначе он себе и не представлял. Но когда мать убирала голову с его пурпурной домашней кофты, вставала с дивана в большой комнате и уходила на кухню за ягодным мороженным — тоже одна из тех вещей, которую она любила — Пол разглядывал свой верх и с удивлением замечал, что кофта была полностью сухой. Джессика не плакала, она просто лежала на его груди и молчала. — Я побуду немного в ванной, хорошо? — вдруг высунула она своё лицо из-за открытой крышки морозильника. — Конечно, мам. Было начало сентября. На севере Италии в это время года достаточно комфортная погода: ни дождей, ни мигреней из-за перепадов температуры. Приятный тёплый ветер, ласковые дары природы — яблоки и редкие коричневые листья в позеленевшем бассейне. Пол откинул голову на маленькую круглую подушку и уснул с мыслью о том, что неплохо было бы выключить свет, оставленный Джессикой на кухне. Она стала очень забывчивой с момента смерти отца, и Полу приходилось помнить всё за двоих. Когда он проснулся, то обнаружил, что открытая на веранду дверь зажевала белую штору, а это означало, что дверца захлопнулась под напором сильного ветра. Ночного предосеннего сквозняка. Пол проспал не меньше трёх часов, и как это бывает почти у каждого только что проснувшегося человека, он потерял реальность. Поправив взлохматившиеся волосы, он осмотрелся: свет всё еще был включён, мороженное, которое достала Джессика перед тем как уйти мыться, растеклось в стакане и было похоже скорее на смузи. — Мама! — неуверенно позвал он. Ответа не последовало. Юноша поднялся на второй этаж, где и находилась ванная комната. В ванной также всё ещё горел свет, а дверь была закрыта на замок. Пол постучал в дверь один раз, два, три, четыре… Ответа не было, и Пол почувствовал подступающий к горлу ком. Конечно, его мать не была из тех, кто сделал бы что-то подобное, но Полу всё равно стало очень страшно. Он без особого труда вломился в ванную комнату, доломав итак хлипкий дверной замок. Женщина, лежавшая в каких-то ничтожных остатках пены, тут же открыла глаза и вскочила. Даже в таком неопределённом состоянии первой её мыслью было… — Нет, Пол, уйди сейчас же! Конечно же она была полностью обнажена, потому что принимала ванну, но Полу было до того всё равно на её просьбу, что он продолжал стоять и смотреть. Справедливости ради: исключительно на её испуганное лицо. Глаза матери мутные, а не по-обычному кристально-чистые. Он подошёл к ней и сел подле раковины, прикрыв лицо ладонями и игнорируя стеснение Джессики. Переволновался. — Ты не слышала, как я тебя звал? — обратился он к ней. — Нет… — она покачала головой. Он с тяжёлым вздохом посмотрел на неё, но Джессика предусмотрительно прижала худые колени к торсу, спрятав тем самым обнаженные грудь и низ. — Я уснула… — продолжила она, явно ощущая стыд за свой поступок. Пол поджал губы и попытался выровнять дыхание, что получалось с трудом, так как он страдал мигренями и пониженным давлением. При любом волнении и выбросе адреналина он долго не мог прийти в норму, а его глаза застилала пелена мушек и чёрных пятен. Он опустил руку в воду, и ему хватило одного касания, чтобы понять насколько холодной была та. Он изогнул брови и с недоумением посмотрел на мать. Было понятно, что так не задумано, и за столь долгое время вода просто-напросто остыла. Но волосы матери были мокрые, и сама она будто и не спешила вылезать из воды. — Мама, вылезай отсюда, ты заболеешь. При этом он дотронулся её плеча и потянул на себя, но Джессика, то есть мать, вздрогнула. Пол подушечками пальцев и тёплой ладонью почувствовал, как покрылось мурашками её замёрзшее тело. Но ставшая внезапно гусиной кожа наощупь была очень приятной, и Пол неосознанно погладил плечо и предплечье. Бархатистая, как персик. — Пол, подай мне халат, пожалуйста, — прервала это молчание Джессика. — Конечно, — он моментально отвернулся и потянулся за халатом, — Может, ты хочешь чего-нибудь? Горячий чай? — Глинтвейн с корицей входит в этот расплывчатый список «чего-нибудь»? — спросила она с лёгким смешком. — Всё, что ты пожелаешь, мама. — с нежностью ответил Пол, вставая с халатом в руках. Он улыбался и продолжал смотреть на неё. Словно так и надо. Словно это нормально. — Ну… тогда сделаешь, да? — скромно спросила мать как бы намекая: «Тебе пора» Пол, осознав причину её застенчивости, сконфуженно положил халат на бортик ванны и поспешил уйти, закрыв за собой несчастный поломанный кусок из дерева. Дверь была цвета морской волны — Пол не особо разбирался, но Джессика как-то сказала, что к кафелю и плиткам цвета аквамарина дверь цвета морской волны будет очень кстати. Отец тогда уже был на третьей стадии заболевания, и его тошнило даже от слова «краска». Эту дверь Пол покрасил вместе с Джессикой. То есть с мамой. «Ты ещё такой маленький!» — сказала как-то давно девочка из школы по имени Чани, которая даже нравилась Полу некоторое время. «Почему это я маленький?» — с завидным спокойствием спросил пятнадцатилетний Пол. «Почти каждая твоя история имеет предложение «мы с мамой». Взрослые мальчики не говорят так часто о своей маме, Пол!» «Да что ты об этом знаешь!» Молодой человек смотрел вглубь серой кастрюли. Апельсин, щепотка лимона, сахар и бутылка вина. Как по рецепту, он убавил огонь и медленно, размеренно помешивал красную жидкость, добавляя необходимые ингредиенты. Глинтвейн — ещё одна любимая вещь Джессики, и поэтому Пол довёл навыки его приготовления до автоматизма. Всё, как учила она. Джессика. То есть мама. И вот только сейчас суждения Чани не кажутся такими уж глупыми и беспочвенными. Действительно, всю свою сознательную жизнь Пол мог описать одним предложением: «Мы с мамой». Несмотря на всё это Пол никогда не был «маминым сынком», как очень любят оскорблять хорошие и доверительные отношения с родительницами те, кто имеет на этот счёт явные проблемы. Пола же, напротив, столь сильная привязанность заставляла быть более мужественным, чтобы потом, как отец, быть ей опорой. Тем человеком, в котором нуждается и которого всегда заслуживала такая чудесная женщина. — Я тут подумала, — послышался её голос, — у Лето были сбережения… и много… Лето. С самой смерти отца она не называла его имени. Она не говорила о нём вообще, словно ей было проще игнорировать его существование, его большую библиотеку рядом со столовой, его пианино, где еще месяца два назад лежали его пальцы и изящно перебирали чёрно-белые клавиши. И сейчас… так внезапно свалилось это слово из четырёх букв, а главное так просто, без надлома в голосе далось Джессике это имя. Пол посмотрел на неё. Вернее оглядел её. Голые ступни, — Квентин Тарантино действительно бы заинтересовался её изящными тонкими ступнями, — пижамный шёлковый комплект в сине-белую полоску, состоящий из штанов и рубашки. Рубашка, что была застёгнутая не на все пуговицы, открывала взгляду серо-зелёных глаз Пола треугольник оголённой кожи и веснушчатых ключиц женщины. Женщины. У Пола язык не поворачивался назвать её женщиной, ведь Джессика родила его в семнадцать лет, самому Полу едва исполнилось восемнадцать. Матери всего тридцать пять. Леди Гаге тоже тридцать пять, но никто и никогда не называл её женщиной. Странно и непонятно определение женщин бальзаковского возраста. — Пол, милый, ты со мной? Сейчас всё сгорит. — она перехватила деревянную ложку из его рук и принялась мешать сама, убавив огонь до полного минимума. — Прости, отвлёкся. — Я… заметила, — как-то двусмысленно, с непонятной и неизвестной Полу интонацией произнесла она. — Что ты говорила? — Денежных средств, оставленных после твоего отца хватит на… небольшое путешествие, что скажешь? — Путешествие? — переспросил он. — Да, — она выключила конфорку и повернулась к сыну, — Я попрошу отпуск, а ты напишешь что-нибудь. Да-да, я знаю все твои секреты, мой дорогой! И про твой проект о рождении империй в том числе… Стамбул — хорошее место, чтобы начать писать о Византии? — Более чем, — поражённо ответил Пол, с восхищением смотря на мать. — Ну вот и решено, да? А то поползут слухи, что ты занимаешь своё место в Sapienza¹ не за выдающиеся умственные способности, а за… — очевидно, что Джессика хотела сказать «за родственные связи», но она промолчала. — Красивые глаза? — предположил Пол. — Красивые глаза. — утвердительно ответила Джессика, обхватив в приступе нежности его шею. Пол, не задумываясь, ответил прикосновением на её прикосновение. Спонтанность и ирония — ещё два пункта того, что любила Джессика.

***

Стамбул, как ни странно, похож на Рим. Связано ли это с тем, что они имеют общего побратима — великую и трагически павшую Византию? Вопрос, на который нельзя ответить однозначно. «Государство, сформировавшееся в 395 году вследствие раздела Римской империи на западную и восточную части после смерти императора Феодосия I. В V веке Западная Римская империя прекратила своё существование, оставив Византию единственной исторической, культурной и цивилизационной частью, оставшейся от Древнего Рима и просуществовавшей на протяжении почти тысячелетия истории Поздней Античности и Средневековья.» Пол потёр переносицу — экран ноутбука неприятно резал глаза, вынуждая те лишний раз слезиться. Хотелось спать, что неудивительно — шёл четвёртый час утра, а Пол так и не написал ничего из задуманного. Но он просто не мог заниматься проектом и домашней работой сейчас, когда ему с Джессикой было так хорошо. «С мамой», — в очередной раз мысленно поправил себя Пол. Ему было так хорошо последние два дня и всё, на что он обращал своё внимание, был город, его запах и звук, его дыхание, его люди. Город и его восточная томность — вот то, что по-настоящему интересовало молодого студента в данный момент. Как ни странно, Джессика тоже не спала в такой поздний-ранний час. Она, скрестив ноги, полу-лежала на кровати с белоснежными, как и во всех номерах всех отелей мира, простынями. В руках — помятая и повидавшая многое «Таис Афинская»², одна из любимейших книг Джессики. Она была без пометок, в отличие от других книг. Но тому было объяснение: молодая женщина просто не хотела оставлять какие-либо примечания на страницах любимой книги. Почему тогда она была мятой? Всё достаточно просто: Пол в раннем детстве облил водой раскрытую книгу. Он страшно боялся, что мама, относившаяся к книгам с педантичной бережностью, будет сильно ругаться. Скорее всего, разум превзошёл инстинкт самосохранения, и маленький Пол честно сознался в проступке, на что Джессика со спокойствием сказала: «Ну, ничего.» «Совсем-совсем ничего, мама?» «Совсем-совсем, Пол.» «Но ты же так любишь эту книгу!» «Уж поверь, тебя я люблю больше.» Пол вернулся к написанию проекта, но ни одна мысль так и не шла ему в голову. Смысл каких-либо слов затерялся. Он посмотрел в окно — палитра красок утреннего неба не могла не восхищать. Джессика, до этого изучавшая задумчивость Пола, также посмотрела на небо в окне, а затем в книгу. «Как иронично» — подумала она. — Послушай. — позвала она сына. — М? — он повернулся к ней на стуле, положив руку на колено. — Вот, отвлекись немного: «На южном берегу Крита солнце заливало землю ярким, ослепительным светом, но не было дивной прозрачности воздуха, свойственного Элладе. Голубоватая дымка задергивала дали, и зной казался злее и сильнее, чем на аттических берегах», — дочитав, она посмотрела на сына. — Что чувствуешь? — Чувствую… что хочу спать. — ответил он и устало засмеялся. — Как тонко подмечено, я поражена, Пол! — ирония в ее голосе контрастировала с понимающей улыбкой. Закрыв книгу, женщина направилась в сторону сына. Пон осмотрел её приближающееся в шёлковом халате тело и сразу отвернулся, поняв, что мать направлялась не к нему, а к окну, что находилось возле его стола. Деревянные ставни отворились, а в комнате запахло свежестью. Затем он почувствовал касание её рук на свей спине, Джессика наклонилась и поцеловала сына в щёку — мягкую и пахнувшую её же кремом для лица. Отпуск отпуском, а уход за собой по расписанию. — Мы с тобой не проснёмся завтра, ты это понимаешь, милый мой? — она прижалась своей щекой к его и посмотрела в белый экран. Пол сам и не понял почему, но так приятна была эта женская нежность от Джессики. Так умиротворённо он чувствовал себя рядом с ней, так нравилось ему слышать запах её фруктовых духов, чувствовать себя нужным. Он не подумал вовсе, когда чуть отвёл голову в сторону, чтобы потом — сразу, без промедлений, с учтивостью и некой целомудренной вежливостью поцеловать её прямо в губы, а затем в щёку — совсем как она сама сделала несколько мгновений назад. — Как телёночек… — обескураженно заключила Джессика, отойдя чуть назад, — а теперь закрывай это всё и ложись спать. Я устала тебя ждать. — Ты всё это время ждала меня? — Да, ждала. Не могу спать, пока кто-то не спит, помнишь? — она направилась в сторону ванной. И Пол не будет знать, с каким странным чувством и робостью она положила руку на то место, где был подарен поцелуй. Говорят, что родинки — то место, куда чаще всего вас целовали в прошлой жизни. Глупость, игнорирующая такую малость как генетика, но родинка на левой женской щеке смотрелась бы очень утончённо.

***

Стамбул пах жаренными каштанами и кунжутом, свежей рыбой с ночного рынка и специями с Египетского базара. Специи нравились больше всего — в них-то и заключалась та могучая сила страны, поработившей и подчинившей себе последний рубеж античного мира. Страна — Убийца Византийской империи. Специи эти можно было найти на любой вкус и цвет: красные, ярко-оранжевые, бледно-коричневые и даже белые. И каждая — неповторимое сокровище; то, за счёт чего ни одно блюдо не сможет «летать» и парить, раскрывая полноценную симфонию вкуса и, как часто пишут в туристических путеводителях, «переносить на другие планеты». — Пол, что ты там пишешь? — спросила Джессика, подойдя к сидящему на городской лавке сыну. — Мелочи. — он посмотрел на неё и тут же добавил: — читать не дам. — И мне даже не задобрить тебя, не добиться твоего расположения? — Даже не пытайся. — слишком резко для такой «мелочи» ответил он. — Кто-то не выспался… — серьёзно сказала молодая женщина, подтянув посильнее холщовую сумку на плече, — не буду тебе мешать. Пол, нечаянно чиркнув чёрными чернилами по светлой ткани джинс, вновь поднял голову от своего блокнота, и ему стало очень стыдно. Всё же он забылся. Джессика прежде всего мать, а не какая-то подруга вроде Чани из средней школы. С ней нужно говорить уважительно, и раньше Пол себе не позволял такого поведения. Может, он был младше, может, вообще был другим человеком, которым нынешний Пол не является. Выкинув наполовину выкуренную сигарету и убрав блокнот в карман джинс, он быстрым шагом поспешил за Джессикой, изящно направлявшейся в своём коричневом сарафане в сторону базара. Нагнав мать и покрутившись как бы в танце два раза, он перегородил ей путь. Конечно же она сразу перестала злиться. Такие глупости всегда её забавляли. — За красивые глаза, не иначе! — сказала она. Он улыбнулся Джессике своей очаровательной улыбкой и приобнял, положив руку вдоль её плеч. Так обычно делают влюблённые парочки. Но Полу было всё равно. Или он делал вид, что всё равно. — Молодой человек, не проходи мимо! Посмотри, какой платок. — позвал на ломанном английском торговец. — Посмотри! Изящный, как твоя красавица! Пол тут же убрал руку, и стеснённо обернулся к торговцу. И остановился подле его прилавка. Он сам не мог объяснить, зачем — как загипнотизировал его этот торговец тканей и прочих безделушек своим резким заявлением. «Твоя красавица». — Так ли хорош твой товар, как говоришь? — Ты что! Это же ткань, отражающая в себе сам Босфор! Пятнадцать доллар, но для твоей красивой девушка скидка! Десять! — Я возьму, возьму, — Пол взял в руки действительно красивое изделие из светло-голубого шёлка с идеально отшитыми из золотых нитей узорами. — Вот, держи. — он протянул деньги — Спасибо, носите на радость! — Вам спасибо! — со смехом ответила Джессика. Её это всё лишь рассмешило. Пол протянул «подарок» матери и выглядел крайне… испуганным. Джессика поблагодарила сына, но без лишних объятий и без лишних слов. Ей даже пришлось перестать смеяться, так как произошедшая ситуация явно сильно смутила Пола, и всю оставшуюся дорогу они шли как неродные, почти ничего не говоря друг другу. Джессике это очень не понравилось, но заставлять сына хотелось меньше всего.

***

«Бывший патриарший православный собор, находящийся в историческом центре современного Стамбула, район Султанахмет. Всемирно известный памятник византийского зодчества, символ «золотого века» Византии. Официальное название на сегодня — Большая мечеть Айя-София.» — запишет Пол позже, прячась с матерью от яркого Стамбульского солнца в одном из кафе после обеда. — В Византии старались сохранять вековые римские и эллинистические традиции в искусстве, архитектуре, литературе. Византийский правитель Юстиниан, возглавив серию городских проектов реконструкции после восстания «Ника», начал с Собора Святой Софии. Новый собор полностью отвечал канонам византийского стиля, он был роскошен и великолепен — огромный купол на прямоугольной базилике, богатая мозаика, инкрустации из камней, мраморные колонны, бронзовые двери...— размеренным голосом говорила экскурсовод. Джессика слушала с неподдельным интересом и восхищалась профессионализму старенькой женщины-экскурсовода. Такое умение и грамотная подача, с которыми рассказывала эта женщина об архитектуре и истории на неродном языке, действительно заслуживали уважения. Гуляя внутри Собора Святой Софии, Пол думал о том, как быстро могут смениться законы на одной и той же территории. Вот Константинополь, или, как говорили русы — «Царьград» с его православными канонами и мозаиками, а вот уже Стамбул, название с «Собора» меняется на «Мечеть», а некогда созданные огромным трудом фрески замазывают краской в угоду новой вере. Почему-то всё это отдалённо напомнило юноше об их семье. Умер Лето, пал в результате изнурительной борьбы человека и болезни, и Полу с Джессикой приходится налаживать отношения заново. Им приходится жить иначе, поскольку существенная часть их общего сердца была оторвана с клочьями и всё, что оставалось — возродиться вновь. В первозданном виде или нет, но необходимо было восстановить то, что было утрачено. Чья-то рука легла в его руку. Юноша и не заметил, как голос экскурсовода стих. — Милый, пойдём? — спросила Джессика. — Да, конечно, конечно… Вечером того же дня, в один из последних их вечеров в Стамбуле, они решили пойти в самое востребованное и расхваленное заведения национальной турецкой кухни в той части города, где находился их отель. Был вторник, и проблем в местами не возникло. Джессика умела выглядеть изящно — это замечали все, не только торговец с базара. Её летнее платье синего цвета и непримечательного фасона с рукавами-воланами очень ей шло, и она явно это знала, поскольку выносила все мужские взгляды с небывалой стойкостью и самообладанием. Но смотрела она только на молодого человека напротив — своего сына, и это было крайне волнительно. Не только лишь потому, что у Пола никогда не было девушки — совершенно не потому, если говорить честно. Он смотрел с обожанием на Джессику, поедавшую пахлаву, этот лёгкий по своей текстуре десерт из слоёного теста, обмазанного сливочным маслом и посыпанное перемолотыми орехами. Самым вкусным было то, что затем тесто запекали в сахарном сиропе или мёде, и вот здесь — истинная прелесть, финальная изюминка сладости, которая так обыденно текла вдоль пальцев Джессики — у молодой женщины произошла какая-то заминка с перевёртыванием блюда для «лучшего раскрытия вкуса». — Знаешь ли ты, Пол, — начала было она, — практически все названия турецких сладостей в той или иной степени отражают внешний вид продукта или историю его создания. Исключением не стала и пахлава, что означает «завернуть». — Какая прелесть, нет, не знал! — неестественно-восхищённо сказал он. — Теперь знаешь... Извините! — она позвала официанта, — принесите моему молодому человеку ракы, пожалуйста. А то он какой-то нервный, вам не кажется? «Молодому человеку»… Пол с отсутствующим взглядом посмотрел в сторону, скрестив ниже подбородка пальцы. Что это вообще, чёрт возьми эту Джессику, значило? — Определённо! — заулыбался красивый турок, — ракы всё исправит! Ракы у нас самый лучший! Официант быстро вернулся с напитком на подносе и двумя изящными рюмочками. — Анисовая водка? Серьёзно? — спросил Пол Джессику. — Расслабься. Пожалуйста. Я хочу запомнить этот день и пожить с тобой хотя бы раз так, как я этого хочу. А я хочу выпить со своим сыном. Пей и расслабляйся. Ну, юноша и выпил. Сначала одну рюмку, затем вторую. Медленно и запивая водой — так было правильно. Анис — одна из древнейших средиземноморских пряностей. Неудивительно, что люди быстро оценили ее целебные свойства и начали использовать в рецептах спиртных напитков. Пол точно знал, что турки называют ракы «aslan sütü», что в переводе с турецкого означает «львиное молоко». И, кажется, что-то львиное этот напиток действительно пробуждал. Приятный жёлтый свет от железных ламп, стилизованных под султанскую эпоху, делал глазам Пола приятно. И он действительно расслабился. Ему казалось, что всё то напряжение, развившееся за время их поездки, снялось и растворилось само собой, как растворится таблетка аспирина в стакане воды наутро. Молодой человек потёр ткань своих джинс и закатил глаза — так он всегда проверял степень опьянения. Если глазам очень уж больно, то дело дрянь. Так учил школьный друг Дункан Айдахо, которого Пол недвусмысленно называл «Мой личный штат Айдахо»³. Глазам, кстати, было больно. Но это не мешало Полу разглядеть, как покраснело от той же анисовой водки лицо матери, и как вздымалась от нахлынувшего жара её красивая грудь. Очень красивая. — Потанцуем. — без единой робости в голосе утвердительно произнёс Пол, словно он даже не оставлял Джессике выбора. — Ты мне приказываешь? — спросила она с недоумением. Нежным недоумением. — Да, мама, я приказываю. Вставай и танцуй со мной. Я же твой «молодой человек» сегодня. Минутой позже он положил руку ей на тёплую талию, и эта новая грань прикасновений к телу матери его нисколько не смутила. Как и то, что они сейчас действительно выглядели как пара. Ему захотелось обнять её и неважно, какой подтекст бы был у того объятия. Она была такой красивой, и от неё так вкусно пахло пахлавой и фруктовыми духами, что у Пола не было никаких сил применить по отношению к ней такое обыденное и привычное обращение «мам». Только не сейчас. Только не здесь. Только не теперь. И никогда больше. Вглядываясь в лицо напротив, Пол испытал исступлённый шок — всплеск энергии, когда ловишь ответный взгляд того, кто очень нравится. Будоражит. Волнует. Беспокоит. В конце концов они связаны как никто другой. Сын слишком хорошо знает свою мать. Она работает на кафедре новогреческой филологии сколько Пол себя помнит. Сначала, во время беременности, Джессика ходила на подготовительные курсы, потом была студенткой заочного отделения, затем она была аспиранткой, а после полноценным преподавателем, специализирующимся на истории взлёта и падения Византийской Империи. Своего сына она всегда учила, что лучше сказать о том, что на душе. Даже если это будет иметь свои последствия. После кончины отца Пол наконец-то понял истинный смысл этих слов и уроков Джессики — можно исправить всё, кроме смерти. Лучше сказать. — Я люблю тебя. Она молчит. Пожалуйста, всевышние силы, сделайте так, чтобы она не ответила взаимностью, ибо это будет означать только то, что она не поняла сути слов Пола. Не уловила того, с какой патетичностью пьяного разума он это сказал. Как смотрел он на неё в тот самый миг. — Я ожидала этих слов. Ты только что подтвердил мои догадки. — Догадки о чём? — О том, что я ужасная мать. — она положила руку ему на голову, к мягким кудрям. Она всегда знала, что структура волос Полу досталась от неё. Как и почти всё в его лице. — Это не так. Моя ненормальность не должна вызывать у тебя таких чувств, Джессика. — Джессика? То есть больше не «мама»? — Не три мою больную мозоль, я-то всё ещё твой сын. — Ты уже давно не мой сын, Пол. — Что ты имеешь ввиду? — спросил он с надеждой, враз отрезвившей от анисовой водки. — Не спрашивай меня, пожалуйста... Я хочу уйти. Пойдём на улицу? Пол кивнул и отпустил Джессику, чтобы та собрала свои вещи, пока он будет расплачиваться. Вечер был приятным даже тогда, когда пришло осознание, что время перевалило заполночь. И вечер давно обратился в ночь. Выходя на улицу, Пол почувствовал запах соли и только что прошедшего дождя. Ночь пахла в этот раз по-особенному. Она пахла сырым жасмином и дымом горящей сигареты в зубах Джессики. Всю дорогу до их номера в отель она шла и курила одну сигарету за другой и молчала. В номере, сняв чёрные замшевые туфли, она повернулась к нему с немым вопросом в глазах. «Лучше сказать?» — подумал Пол и сам себе ответил. — Я хочу тебя поцеловать. Можно? Молодая женщина, смотря ему прямо в глаза и как бы обдумывая все возникшие у неё мысли сразу, на мгновение отвернулась, чтобы потом, с отчаянием в глазах, словно перед последним прыжком в никуда, в пустоту, посмотреть на него снова. Это всё идёт непонятно куда и непонятно зачем. Она дотронулась до его лица, и на её кисти руки от этого жеста едва слышно зазвенел золотой браслет, подаренный когда-то отцом. — Можно. Только стоило сорваться этому слову с её губ, как губы Пола сорвались в непреодолимом желании почувствовать её. Пахлава и фруктовые духи, так ведь? А ещё сигареты и анисовая водка. Мягко, очень плавно он припал к её губам. Затем, заново обняв её талию, но с большим напором, нежели это было в ресторане полчаса назад, он подтолкнул её к стене их общего номера. Джессика издала короткий смешок — сама видимо не понимая до конца из-за чего — и обхватила руками спину Пола. Это то, чего ей действительно не хватало больше года — настоящего живого и страстного поцелуя. И как бы страшно не было осознание — самого страстного в её жизни. Ни один мужчина не целовал её с такой горячностью — подстать всему востоку и его давно оставленным в прошлом дикарству — и с таким нескрываемым паническим восторгом. Его язык коснулся её, и тут же стало понятно: не ограничится это всё одним поцелуем, но Пол остановился и отпрял, заглянув Джессике в глаза и попытавшись увидеть там несогласие или же полное доверие. Полное доверие. — Я никогда не спал с женщинами… — сказал он. — Я тоже никогда не спала с женщинами. — спокойно ответила она. Пол засмеялся. Это правда было очень смешно и даже в какой-то степени комично. Джессика помогала ему, направляя его руки, да и в целом она брала инициативу на себя, сев сверху и задавая темп самой. Ей нравились эти полные любви глаза и нравилось осознание того факта, насколько тёплым был он и насколько приятно было, когда он только вошёл в неё. А затем то, как он двигался, как в желании помочь ей почувствовать себя хорошо он прикоснулся своими длинными пальцами к её мягкой коже внизу. «Как персик». Пол оставил горячий след губ и слюны на её груди. Ненасытный и жадный ребёнок. Каким он всегда и был. Они оба, как первозданные Стамбул и Константинополь, сошлись в сплетении рук, крепко и до боли, где нет места для уступков ни первому, ни второму. — Ты меня любишь? — спросил Пол, задвигавшись несколько резче. — Да, Пол, да, — нетерпеливо ответила она и поцеловала его в губы ещё раз, обняв красивое лицо ладонями вдоль щёк и скул. — Как моего отца? — Не говори о нём, пожалуйста. — деликатно попросила она, продолжая двигать бёдрами в такт его толчкам. — Хорошо, я не буду, я понимаю, прости… — он припал головой к её груди и до самого конца не отнимал её. «Колдовская мазь или напиток или то и другое вместе вызвали в гетере любовное стремление неодолимой мощи. Таис с испугом ощутила собственное тело как нечто отдельное, наполненное дикими желаниями, сковавшими разум и волю, сосредоточившими все силы и чувства тела в едином фокусе женской его природы. Глубочайшая жаркая тьма без проблеска света и прохлады окутала Таис.» Что делать дальше? У Джессики не было чёткого ответа на этот вопрос. У неё было много времени подумать о том, какая она отвратительная и мерзкая мать, воспользовавшаяся схожестью своего сына с покойным мужем. Муж. Она предала и его самого и его память, когда только в первый раз дотронулась до кожи их общего сына не с тем намерением. Лучше сказать или умереть? Джессика сейчас предпочла бы умереть. Она посмотрела на красивую ткань, подаренную Полом почти что насильственным способом. Бедный, он так смутился на том базаре, что даже не попытался как-то отбиться от торговца, как отбиваются от навязчивой мухи. Полностью обнажённая Джессика продолжала сидеть и думать, покрывая свою голову платком. Посмотрев в окно, она увидела ту же дымку из серо-голубых и оранжевых цветов предрассветного неба. Джессика обернулась на спящего Пола, который подобно греческому изваянию застыл в той небрежной позе, лёжа на животе. Как видевший спокойные сны Эрос, не ожидавший, что мгновеньем позже неаккуратная Психея обожжёт его крылья. Какое-то неправильное и искажённое осознание пришло женщине: она никогда не была ему достойной матерью. Ведь по её вине между ними не было подобающих границ. По её же вине всё это произошло. Пол открыл глаза, будто почувствовав, что чей-то взгляд обращён в его сторону. Свой выбор он сделал давно: лучше сказать. Сказать сейчас и потом, говорить, говорить и говорить. Удвоить количество слов и доказательств любви к ней всех мужчин вместе взятых. — Я люблю тебя, Джессика. — Я тоже тебя, Пол. — с тяжёлым вздохом сказала она. — Как сына? — Как часть себя, как и всегда. Молодой человек понял правильно эти слова. Он смотрел на голое женское тело, сидящее неуверенно на стуле и заслоняющее тусклый свет предрассветного неба. Её каштановые волосы ниспадали по бокам её плеч и по шее, а серые глаза смотрели только на него самого. Дева. «Ветер, чистый и холодный, на рассвете прилетел из восточных равнин, ворвался в раскрытую дверь и оконные проемы и заставил проснуться окоченевшую афинянку. Таис едва сдержала стон, чувствуя боль во всех мышцах, будто после непрерывной скачки в двадцать парасангов. Искусанные губы распухли, до грудей нельзя было дотронуться.» Джессика только сейчас поняла, что Пол никогда на самом деле не был похож на её мужа. Ни в любви, ни в постели. Он был целиком и полностью её. Во всех смыслах. И за это ничего не смыслившая в любви женщина полюбила его. По-особенному. А дальше — Херсонес, ещё одна из колыбелей давно погибшей Византии. «Будучи демократическим полисом, Херсонес принимал активное участие в общегреческих праздниках, спортивных состязаниях, вёл активную внешнюю политику. Верховной покровительницей города считалась Дева.»