Неслучайные

      Славин поезд прибывает во Владивосток в восемь минут десятого. Он почему-то просит не встречать, и Мирон, конечно, легко соглашается, когда слышит эту просьбу из телефонной трубки (Слава звонит накануне, уже с хабаровского вокзала), но просыпается часов в семь утра, несмотря на выходной, и смотрит на собранную, но не наряженную ёлку у стены напротив дивана. Слава повторяет раз пять, чтобы Мирон обязательно его дождался, потому что он очень любит наряжать ёлку, и Мирон снимает с неё мишуру и десяток развешанных было шаров. Хорошо, дождиком украсить не успел, его с ёлки без жертв да незаметно и не снимешь.       — Обещаешь? — настаивает Слава, и Мирон обещает.       Тридцать первое декабря. Мирон встречает Новый год дома (уже привык называть так владивостокскую квартиру за семестр), к нему едет Слава. У него в холодильнике шампанское, «Докторская» и селёдка под шубой, которой угостила Марина Борисовна, а на столе — целая миска хвороста, торжественно вручённого студентами. Мирон подъедал его полночи, а меньше, кажется, и не стало. Апельсины ждут своего часа на подоконнике, сваренные овощи, банка горошка и пакет солёных огурцов — у доски. Ему надо сходить в магазин за майонезом и яйцами, а ещё бы купить хлеба и баночку шпротов, но это всё потом. Если честно, пока Славы нет, Мирону не то что не хочется ничего делать — у него просто не получается. Нервничает. И вроде и Слава приезжает раз в месяц, и Мирон трижды успел в Хабаровске побывать, но всё равно всё из рук валится.       Мирон курит на балконе, глядя на серо-синий залив с белыми гребешками быстрых волн, сжимает и разжимает левую руку и думает: зря он пообещал Славе, что не будет встречать. Ждать на вокзале было бы проще хотя бы потому, что тогда они бы уже увиделись, а дома он будет в лучшем случае через полчаса, и это если автобус сразу подойдёт.       Но на вокзале нельзя было бы обнять так, как хочется, продолжает рассуждать он и, задумавшись, выбрасывает с балкона бычок. Тут же жалеет об этом, совершенно искренне надеется, что Зоя Григорьевна с первого этажа не торчала в это время у окна, возвращается в квартиру, закрывает за собой балконную дверь и на всякий случай даже задёргивает шторы — чтобы ей и в голову не пришло, что окурок прилетел с четвёртого этажа.       Слава двадцать минут как во Владивостоке.       Мирон идёт в душ, чтобы хоть как-то убить время, и ему кажется, что проводит там целую вечность, но оказывается, что не проходит и десяти минут. И ему, конечно, очень нравится вид на залив из его окон, но именно сейчас с гораздо большим удовольствием он бы смотрел на улицу в ожидании автобуса. Даже учитывая его минус, с которым в принципе на многое рассчитывать не приходится: автобус у них тут ходит один, а Славу очень тяжело с кем-то перепутать даже без очков.       Когда в дверь звонят, Мирон дёргается, хоть и ждёт всё утро.       Слава вваливается в его квартиру с рюкзаком, в расстёгнутой куртке и, разумеется, без шапки, сходу хватает Мирона в охапку, засыпая снега с капюшона за ворот футболки, но ему плевать. Он ищет Славины губы и целует, он ерошит руками мокрые от растаявшего снега волосы, он делает шаг назад и ворчливо спрашивает:       — Ты во Владивосток за бронхитом приехал? — и очень выразительно смотрит на абсолютно бессмысленный шарф, совсем не прикрывающий длинную шею.       — В автобусе жарко было, а от остановки я бегом бежал, — беспечно отмахивается Слава, раскидывая ботинки по прихожей. — Я привёз мамин фирменный медовик и ещё печенье с вареньем. Печенье немножко не довёз, в дороге проголодался. Думал, спать буду всю ночь, но попробуй спать сидя, а ещё там все постоянно туда-сюда шатались мимо, продавали что-то, я будто на электричке ехал, а не в поезде, — возмущённо частит он. — Ещё в рюкзаке бутылка шампанского, аккуратно её положи куда-нибудь, я всё растряс, пока бежал. И апельсинов купил.       — У меня есть и апельсины, и шампанское.       — Значит, дольше не придётся выходить из дома, — резюмирует Слава и вешает куртку.       Он по-хозяйски проходит в ванную, моет руки, выходит обратно со счастливейшей улыбкой, сгибается в три погибели и укладывает голову Мирону на плечо. Обнимает и даром что не мурчит — Слава и правда как будто большой кот. Мирон чешет его за ухом, зарывается носом в волосы и спрашивает:       — Ты почему сидя ехал?       — Потому что билеты в сидячий взял, Мирон, посложнее что спроси, — он поднимает голову и закатывает глаза. — Как думаешь, очень просто купить билеты даже в плацкарт за день до отправления поезда?       — Видимо, нет.       — Логично. Думаю, тебе стоит податься в профессора, — язвит Слава, и Мирон легко щёлкает его по носу.       Они действительно собрались вместе отмечать Новый год в последний момент. Договаривались сначала, что Мирон приедет в конце января, когда у него закончится сессия, а у студентов начнутся каникулы, но у Славы внезапно образовалась пара выходных. Если честно, Мирон не очень уверен, что это произошло прямо уж внезапно, но разве это имеет какое-то значение, когда итог — лучший из возможных? Слава рядом с ним — всегда хорошо; Слава рядом с ним в новогоднюю ночь — охуенно.       Он и правда не заметил, когда успел так сильно к нему привязаться, но если в первое время это вызывало панику, то со временем он это принял, и ему на это даже годы не понадобились. Благодаря Славе, он понимает. У них бы не вышло абсолютно ничего, если бы не Слава. Сейчас даже думать об этом странно.       — Пошли оливье нарежем, — тихо предлагает Мирон, не выпуская его из объятий, и Слава кивает ему в плечо.       — Пошли.       Едва оказавшись на кухне, он окидывает взглядом стол, деловито лезет в холодильник, смотрит в него недолго, оборачивается к Мирону:       — А яйца где? — и он чертыхается.       — Полчаса назад ещё помнил, а теперь забыл, — отзывается недовольно. — Овощи порежешь, пока я в магазин сгоняю? Тут недалеко, максимум через полчаса вернусь.       — Я с тобой пойду, — бурчит Слава.       — Зачем? Думаешь, я десяток яиц и булку не донесу? — Тот смотрит на него исподлобья, кивает, поколебавшись, и устраивает задницу на табуретке. Мирон вздыхает: — Ну что, Слав?       — Ничего.       — Я вижу твоё ничего.       — Я соскучился, — одновременно с ним говорит Слава. — Пока в Хабаровске был, нормально вроде жилось, а стоило билет на поезд купить, и чуть не ёбнулся от ожидания.       Его честность колет сердце, но становится вдруг настолько тепло, что Мирону кажется, он бы прямо так, в футболке до магазина на соседней автобусной остановке добежал.       — Пошли со мной, — соглашается он. — Только шапку надень.       — Да я... — Слава отмахивается, потом внезапно обнимает Мирона и утыкается лицом ему в живот. Сопит горячо, подаётся под пальцы в волосах и запрокидывает голову, уткнувшись в него подбородком. — Я подожду. В душ сгоняю, овощи порежу. Но если ты через полчаса не вернёшься, я ёлку буду без тебя наряжать, — мстительно обещает он и тут же обеспокоенно спрашивает: — Ты же её мне оставил?       — Я же обещал, — улыбается Мирон.       Славу целовать — сплошное удовольствие. Он отзывчивый, податливый, мягкий, как пластилин. Отвечает всегда мгновенно, язык принимает со стоном, а Миронов рот вылизывает так старательно, будто от этого зависит его жизнь. У него мягкие, самую малость обветренные губы и щетина над губой едва колется — наверняка брился вчера перед выходом из дома, а не утром.       Слава отвечает с удовольствием, отзывчиво, а потом сам Мирона слегка отпихивает и заявляет:       — Чем скорее уедешь ты, тем мы скорее вечно будем вместе, — и Мирон даже теряется.       — Чего?       — Маме на юбилей пластинку подарили с оперой, — принимается пояснять Слава, — «Юнона» и «Авось» называется. Она её до дыр затёрла, я все песни заучил. А мне даже сюжет не нравится! Там взрослый мужик молодой девчонке жизнь сломал и умер, а она не верила и всю жизнь его ждала. Жуткая история, — кривится он. — Вот это Кончита этому графу и говорила перед отъездом. Там ещё что-то про «не хочу, чтоб уезжал, хочу, чтоб поскорее уехал». Ему пораньше стоило бы умереть. У неё бы жизнь тогда совсем иначе сложилась.       — Чувствую себя этим графом.       — Смелое заявление, — хмыкает Слава, — я-то уж точно никак на пятнадцатилетнюю Кончиту не тяну. И жизнь мне никто не ломал, и я думал, мы перестали загоняться на эту тему, и вообще иди уже в магазин, пока все яйца не раскупили. Что за Новый год получится, шампанским картошку варёную запьём?       Мирон только качает головой, целует Славу в макушку и идёт одеваться.       В полчаса он укладывается, а когда возвращается домой, слышит музыку из комнаты. Наверное, Слава телевизор включил, думает он, переодевается, оставляет на кухне продукты, там же моет руки и идёт к Славе, потому что тот к нему не выходит.       Впрочем, тяжело выйти, когда ты спишь: он улёгся на диван, свернувшись калачиком, и под музыку из балета спокойно спит. Даже не просыпается, когда Мирон выключает телевизор и укрывает его одеялом (конечно, одеялом, потому что покрывало колючее) — он смотрит на него пару минут и, разумеется, решает не будить, тем более после бессонной ночи, так что справедливо идёт кромсать оливье один.        За два оборота минутной стрелки он успевает задумчиво накрошить салат, сварить и почистить яйца, убрать всё в холодильник и даже почитать курсовую, которую ему как научному руководителю нужно отрецензировать. Он делает пометки в своём блокноте и совсем углубляется в работу, пока не напоминает о себе голод. Ничего странного, впрочем, время обеда. Мирон убирает обратно в портфель папку с бумагами и идёт будить Славу. Выспаться ему, конечно, надо, но он и не ел ничего со вчерашнего дня.       Он садится рядом с ним на диван, смотрит и улыбается. Не то чтобы Слава сильно агрессивный в жизни, но сейчас, спящим, выглядит так беззащитно, что укрыть его хочется от всего на свете. Он осторожно проводит ладонью по косматой голове, слегка зачёсывает назад волосы, и Слава выдыхает длинно, сводит во сне брови — между ними залегает морщинка. Мирон разглаживает её пальцем, но тот снова хмурится, хотя через мгновение уже открывает глаза и непонятливо моргает, пытаясь сфокусировать взгляд. И расплывается в улыбке.       — Мне снилось, что я к тебе приехал. Квартира эта же была, но почему-то я во сне знал, что мы в Ленинграде.       — В Ленинграде у меня две комнаты в коммуналке, — напоминает Мирон.       — А у меня вообще ни кола ни двора, ты будешь в моих снах логику искать?       Мирону совсем не хочется сейчас препираться, а лучший вариант Славу заткнуть — поцелуй, так что он наклоняется, подхватывает Славу под подбородок и целует. Тот, естественно, отвечает без лишних раздумий, но тянет Мирона за плечо и роняет на себя. Охает сдавленно, потому что он, неожиданно потеряв равновесие, не успевает сгруппироваться и локтем въезжает Славе ровнёхонько в печень.       — Прости! — шепчет в губы, но тому, похоже, плевать: он снова притягивает Мирона к себе, спускается руками ниже, хватается за низ футболки и тянет её наверх.       Ход его мыслей Мирону очень нравится, так что он легко позволяет себя раздеть, а потом сам принимается за Славу, первым делом развязывая шнурки спортивок и стягивая их вместе с трусами. Откровенно залипает на блестящую смазкой головку, когда член тяжело прижимается к животу, и Слава елозит под ним, требуя внимания, и тянется губами к шее. Прихватывает губами под челюстью, параллельно снимает футболку, бубнит что-то о том, что Мирон непозволительно одет, а Слава вообще-то так ждал и скучал, и если даже всякие Мироны Яновичи скучали меньше, то ему, Славе, откровенно похуй, потому что у него есть цель, и он своё возьмёт.       — Это я своё возьму, — обещает ему Мирон, толкая на кровать и раздеваясь до конца. — И моего тут — весь Слава Машнов.       У Славы такое искреннее, совершенно ничем не прикрытое обожание в глазах, что Мирону буквально сносит голову. Он откидывает волосы с его вспотевшего лба, жмётся к груди, ладонью обхватывая член, и ловит очередным поцелуем его невообразимо пошлый стон. Слава толкается ему в ладонь, шарит ладонями по его спине, сжимает пальцы на заднице — провоцирует откровенно и даже вряд ли понимает, что широкой чеширьей улыбкой улыбается Мирону в губы.       — Пиздец эти отношения на расстоянии, Мирон, — хнычет недовольно, — я дрочу до мозолей почти, все руки так сотру, а ведь давно уже не подросток.       — Заткнись, пожалуйста, Слав, — как может вежливо просит он, хотя терпения уже совсем не осталось. Никакого терпения — Славу хочется сейчас выдрать до потери пульса, вот только это Мирону потом оставшиеся несколько дней эту жопу лечить, целовать и нежно вылизывать, и тогда они точно оба до кровавых мозолей ладони сотрут.       Слава — подчиняется. Мирон очень любит, когда Слава без лишних слов подчиняется и позволяет делать с собой что угодно, как сейчас, например: Мирон лениво двигает рукой на его члене, и Слава только скулит ему в губы, отвечая на поцелуй. Ёрзает, когда рука соскальзывает ниже, и хватает ртом воздух, когда палец прижимается к дырке.       — Только не насухую, пожалуйста, — просит сдавленно, и Мирон с силой прикусывает его за губу и поднимается на локтях.       — С ума сошёл? Когда я тебя ебал насухую?       — Никогда, — частит тот, облизав укушенную губу, — мне очень хочется попробовать грубее, но не сейчас. Вернись, пожалуйста, Мирон, — Слава хватается руками за его шею, тянет на себя, но Мирон всё ещё нависает над ним и не поддаётся. — Ну пожалуйста, — клянчит тот. — Я не люблю, когда... когда сам, — заканчивает, сглотнув.       — Что — сам? — вкрадчиво спрашивает Мирон и чуть не облизывается плотоядно, разглядывая под собой засмущавшегося Славу.       До чего же прелестный.       — Ничего.       — Нет, договаривай, — мурлычет Мирон ему на ухо. — Пальцы себе в задницу сам пробовал пихать? Трахать себя пробовал?       Слава уворачивается, прячет лицо в подушке, но Мирон поворачивает к себе, целует длинно, мокро. Шепчет:       — Расскажи мне. Я всё хочу знать. Хочу знать, что мне представлять себе, когда я в очередной раз буду, как ты сказал, стирать до мозолей ладонь, пока ты сидишь в Хабаровске...       — И стираю свою, — перебивает Слава и смотрит на него почти жёстко. — Что ты хочешь узнать? Да, пробовал трахать себя пальцами. Мне не понравилось. Вообще не то.       — Покажи, — коротко просит Мирон, и Слава снова вспыхивает.       — Чего?       — Покажи мне, как ты трахаешь себя пальцами.       — Мирон...       — Слав, пожалуйста. Это пиздец как сексуально, ты пиздец какой сексуальный, меня это заводит. Давай, — мягко подталкивает он, чуть отсаживается, сгибает Славины ноги в коленях, со стула за спиной берёт тюбик вазелина и скручивает крышку. — Хочешь, я помогу?       Он выдавливает немного себе на пальцы, протягивает тюбик Славе. Тот всё ещё стесняется, но послушно смазывает пальцы и закусывает губу, когда Мирон опять прижимается ко входу. Кружит вокруг, слегка надавливает, но не проникает, осторожно массирует. Потом берёт Славу за руку, приставляет рядом и просит:       — Сделаешь? Для меня?       — Да, — всё ещё смущённо, но уже увереннее отвечает Слава и аккуратно, на фалангу вставляет первый палец.       Мирон не способен оторвать взгляда от этой картины, у него сердце колотится где-то в горле. Он сглатывает гулко, немного наклоняется и прижимается губами ко внутренней части Славиного бедра, чуть выше колена. Тот вскидывается от неожиданности — закрыл глаза, не заметил, — но ловит Миронов взгляд и будто пьянеет на глазах: Мирон видит, как его размазывает за секунду. Слава толкается пальцем глубже, запрокидывает голову — кадык беззащитно дёргается вверх-вниз — и приоткрывает рот. Дышит часто, шумно, Мирон продолжает покрывать поцелуями его бёдра, прихватывая нежную кожу губами, и сам приставляет второй Славин палец.       — Давай, — просит едва слышно, и палец легко скользит внутрь.       Слава стонет в голос, двигает рукой быстрее, второй собирается, кажется, обхватить член, но Мирон вовремя перехватывает его за запястье: он не хочет видеть, как Слава кончит сам, — он хочет видеть, как Слава сам доведёт себя до такого состояния, чтобы метаться по дивану и принять член Мирона разом.       — Помедленнее.       Слава хнычет недовольно, но подчиняется, и Мирон поощряюще мажет языком по стволу, коротко целует головку, снова опускается ниже, обводит языком яйца, чтобы следом лизнуть кожу около Славиных пальцев. Тот снова крупно вздрагивает, но не останавливается, и Мирон продолжает вылизывать вокруг, а потом невежливо убирает Славину руку и скользит внутрь языком, дышит горячо, присасывается губами. Слава шире разводит ноги, выгибается в пояснице, толкается навстречу языку, дышит хрипло. Слава едва выдаёт:       — Ми... Ми-рон, — и сбивается в стон.       Мирона срывает. Он наскоро смазывает член, не убирая языка, потом отстраняется под разочарованный вдох, приподнимает Славу и без паузы входит на всю длину. Видит, что Слава морщится, и замирает, но он тут же открывает глаза, и его дикий взгляд буквально выжигает внутренности. Мирон тянется за поцелуем, Мирон рвано толкается внутри, Мирон сводит лопатки, потому что Слава впивается в них с такой силой, будто это единственное, что оставляет его в этой реальности. Мирон лбом утыкается в Славин висок, когда тот сжимается на его члене, и шепчет ему на ухо:       — Умница.       Как же он скучал по Славиным стонам. Тот кончает, пачкая обоим грудь, а Мирону — и немного подбородок, и Мирон нагоняет в пару движений и падает сверху, даже не выходя. Они оба часто, в такт дышат, он скатывается к стенке, обхватывает ладонью обмякающий член и, отдышавшись, просит:       — Не стесняйся себя. Не надо. Нет ни одной причины.       Слава прячет лицо в ладони на пару секунд, но почти сразу их убирает и поворачивается к Мирону. Аккурат в тот момент, когда он, вытерев пальцем подбородок, суёт его в рот, и Слава гулко сглатывает, зачарованно следя за губами и языком.       — Ты меня с ума сводишь.       — Только сейчас? — поддевает Мирон, поднимаясь. — Я думал, мы оба сошли с ума ещё в августе.       — Давай пожрём? — без перехода предлагает Слава, и Мирон смеётся.       — Давай. Я тебя вообще будить пришёл, чтобы обедом накормить.       — И даже в рот мне не кончил, жмот, — резюмирует тот и встаёт. — Сначала я в душ схожу, конечно.       Он уходит в сторону ванной, слегка прихрамывая, Мирону бросаются в глаза потёки на бёдрах, и у него сводит буквально всё, но он встряхивает головой в попытке выгнать картинку. За дверью ванной включается вода. Мирон переминается с ноги на ногу, потягивается, хрустя позвоночником, и думает: ему бы вообще-то тоже помыться. Так что без единой мысли он идёт в ванную, совершенно невозмутимо отодвигает шторку и залезает в ванну. К Славе.       — Эй! — возмущается тот. — Занято вообще-то.       — Ты мне не мешаешь.       — Да что ты? — язвит Слава. — А к душевой лейке ты как собираешься пройти, если я тут стою? Даже намылиться не успел, люди добрые, это что ж происходит-то такое, так приезжаешь в гости к уважаемому человеку, профессору, а он!..       — Ты ещё погромче голоси, — вполголоса советует Мирон, подходя к Славе впритык и задирая голову, — на нас никто через вентиляцию до сих пор не орёт, только потому что в других ванных в обед никого.       — Ну ты и карлица, конечно, — Слава понижает голос, и он мигом становится тягучим и хрипловатым. Мирон закидывает одну руку ему на плечо, обводит пальцами ухо и заглядывается на капли воды на ресницах. Они выглядят как крупные прозрачные бусины, а больше Мирон со своим зрением ничего толком и не видит.       Хотя, конечно, сложно не заметить, как Слава наклоняется к нему ближе и очень нежно и мягко целует. Мирон давно его изучил, после секса того вечно тянет на нежности. Не то чтобы он против: отвечает так же осторожно, языком касается едва-едва, целует лениво, но по-настоящему.       — Я правда есть хочу, — негромко говорит Слава, отстранившись, и Мирон смеётся тихо.       — Никакого насилия в моём доме. Есть так есть.       Они не спеша друг друга домывают, Слава попутно от души прикладывается виском к держателю для душа, матерится сквозь зубы, трёт ладонью. И уже через несколько минут сидит на кухне, приложив к ушибу мокрую газету, чтобы не было синяка.       Они обедают, потом Слава напоминает, что надо дорезать оливье. Скептически смотрит на нарезанные Мироном оковалки и вскидывает брови, когда, помешав салат, докапывается ложкой до огурцов.       — Ты их зачем кружками нарезал, изверг? Кто в оливье огурцы режет кружками?       — Я задумался, — без тени сожаления пожимает плечами Мирон, делает глоток чая и хрустит хворостом.       Слава что-то бубнит под нос про кривые еврейские руки, но выковыривает из кастрюли все кружочки огурцов, режет их кубиками, тоскливо смотрит на остальные овощи и просто мешает салат ножом.       — Помельче надо было, ну что это за куски, Мирон? Красиво же смотрится, когда всё одного размера, а я сейчас горошек туда кину, и всё будет вразнобой.       — Какая разница?       — Некрасиво! — настаивает Слава.       Он вынимает что-то на доску понемногу, дорезает, крошит яйца, вываливает горошек и мажет салат майонезом. Мирон смотрит на него не отрываясь, откровенно засматривается и думает о красоте Славы, а не какого-то салата, который всё равно жевать, так какая разница.       — Всё, вот так нормально, — довольно заключает тот и облизывает ложку, которой мешал. Потом залпом выпивает с полчашки остывшего чая, даже не поморщившись, и спрашивает: — Ну что, теперь ёлка?       Мирон кивает. Слава и правда прелестный, очаровательно непосредственный, и почему-то именно сейчас Мирон почти панически думает, что не хочет его подвести. Ни подвести, ни тем более сломать — он так сильно хочет стать ему надёжной опорой, что от неожиданности руки леденеют вмиг, и он совсем теряется.       Не может быть. Неужели он Славу... он Славу — что?       Мирон следит, как тот мельтешит по кухне, что-то напевая себе под нос, убирает со стола посуду, ставит в холодильник салат, выходит в коридор и уже оттуда оборачивается и щёлкает пальцами:       — Земля вызывает Мирона Яновича, приём! Профессор, ответьте, как слышно? Бери апельсины и пошли ёлку наряжать, часики тикают, Мирон! — и уходит в комнату.       Парой секунд позже оттуда слышится жуткий грохот, а следом — крик:       — Я в порядке! Просто об угол ковра споткнулся!       Мирон спешит к нему, потому что так, глядишь, совсем расшибётся.       Правда любит?       Пока Мирон шёл в комнату, всё ещё поражённый неожиданным открытием, Слава успел включить телевизор и стоит теперь у подоконника, сосредоточенно настраивая антенну.       — Балет? — выгибает бровь Мирон.       — Даже не думай переключать! — угрожающе перебивает тот. — Мне на работе тётки все уши прожужжали, что в этом году «Иронию судьбы» показывают! И в этом году я точно не упущу возможности целиком её посмотреть. Её в прошлый раз года три назад показывали, не помню, у нас девчонки в общаге полдня у телевизора провели, он у нас один на этаж был, в комнате досуга. Мне мама так советовала посмотреть, а я проснулся, только когда фотография Ипполита в окно улетела. Обидно было — жуть.       — Да фильм-то...       — Молчать! — прерывает его Слава и оборачивается на пятках, настроив наконец идеальную картинку. — Ни слова! Мы тут про символизм, а не про сюжет, так что да, я сегодня собираюсь смотреть, как Женя Лукашин проводит новогоднюю ночь в Ленинграде, раз уж сам этого сделать не могу.       Мирон опять смеётся, но под пристальным взглядом поднимает руки, сдаваясь. Он снимает с книжного шкафа две коробки с ёлочными игрушками и только собирается начать их разбирать, как Слава безапелляционно заявляет:       — Нам сейчас надо будет диван вон к той стене передвинуть, а кресла сюда переставим, а столик между ними.       — Зачем? — Мирон так удивляется, что других вопросов даже не остаётся.       — За спросом, — закатывает глаза тот.       — Я думал с кухни стол притащить.       — Чтобы ты на диване сидел с подушечкой под жопой своей костлявой? Зачем? Ёлку вот в этом углу поставим, напротив телевизора, кресла подальше, диван — вот сюда.       Не дожидаясь ответа, Слава развивает кипучую деятельность: перетаскивает к противоположной стене столик («Это временно, чтобы диван двигать было удобнее»), в центр комнаты выставляет два кресла и с укором смотрит на Мирона:       — Ты мне этот раскладной пружинный шедевр польского производства предлагаешь тоже одному двигать? — и он спохватывается, в очередной раз поймав себя на том, что засмотрелся на Славу.       Диван оказывается тяжёлым. Не то чтобы Мирон удивлён, но на то, чтобы его подвинуть, у них уходит минут десять сосредоточенных кряхтений, после которых он поддевает:       — Надеюсь, теперь тут всё соответствует картинке в твоей голове?       — Да, — радостно отвечает Слава, то ли не поняв язвительности, то ли специально проигнорировав. — Теперь давай ёлку сдвинем.       И Мирон снова не удивляется, когда первое, что происходит со Славой, стоит ему взяться за её подножку, — он царапается о закорючку на конце ветки и недовольно сопит, но не сдаётся.       — Всё равно отмечу этот Новый год так, как хочу. И не помешают мне ни держатель для душа, ни проволочные ветки, ни мстительные товарищи Фёдоровы, которые за губу кусают так, что её потом полдня саднит.       — Прости.       — Очень искренне, — фыркает Слава. — Не стой столбом, подай звезду. Ты ж до макушки явно не дотянешься.       После звезды он накручивает на ёлку гирлянду, пока Мирон распутывает дождик и по цветам сортирует ёлочные шары. Балет наконец-то заканчивается (ей-богу, он устал слушать Чайковского под аккомпанемент топота от прыжков), на экране появляется фигура рабочего и колхозницы, а следом начинаются вступительные титры — мультик о нелёгкой жизни архитектора в Союзе, который нужно застраивать домами для советских граждан, да побыстрее, а не украшать эти самые дома всякими излишествами.       Мирон начало фильма, на который с женой почти сразу после свадьбы на кинофестивале в Тбилиси попал, неплохо помнит, потому что опешил ещё тогда, а вот Слава сейчас искренне подвисает, но за шагающими по планете панельками следит с интересом.       — Кошмар какой, — резюмирует под гитарные переливы после и передёргивает плечами.       Ёлку они наряжают всю первую серию и даже часть второй — учитывая, что оба постоянно отвлекаются на телевизор, Слава попутно пытается чистить апельсины и жуёт печенье. Зато последние кадры незадолго до полуночи досматривают уже спокойно, Слава даже, кажется, искренне переживает. А на финальных титрах поворачивается в Мирону и говорит:       — Тут, по-моему, из адекватных людей разве что несчастная Галя, которую так вероломно бросили в новогоднюю ночь.       Мирон с ним согласен.       — А история Жени успокаивает, — продолжает Слава, выходит из комнаты, возвращается с тарелками и вилками и договаривает: — Это, получается, можно быть алкоголиком и даже на совершенно пьяную, ничего не соображающую голову встретить любовь всей своей жизни.       — Где-то я это видел, — прищуривается Мирон, и Слава улыбается во весь рот.       — Как хорошо, что у меня нет никакого Ипполита.       — Вот уж точно.       Они садятся провожать старый год как были — в футболках и спортивках. Мирон разливает шампанское, Слава ложкой раскладывает по тарелкам селёдку под шубой. Ложкой — потому что лопатки у Мирона нет. И неплохо бы сказать какой-то тост, всё же уходящий год перевернул в их жизнях буквально всё, они превратились из случайных попутчиков в далеко не случайных друг для друга людей (и он даже думать не хочет о том, что Женечка и правда могла похлопотать, и летел бы Мирон самолётом, а не ехал поездом — что тогда?), но вместо этого неожиданно даже для самого себя он, глядя Славе в глаза, говорит:       — Переезжай ко мне.       — Я работаю вообще-то, Мирон, — напоминает Слава. — Давай лучше после твоей командировки в Ленинград вместе поедем. Мне обещали ставку на телеграфе в следующем году, я очень вернуться хочу.       — Я не уверен, что меня уже отсюда отпустят, если честно. — Мирон не хочет, чтобы тон звучал так сухо, но по-другому почему-то никак не получается. — Моя командировка может затянуться.       — А может и не затянуться. Давай потом об этом подумаем? Пожалуйста.       Мирон кивает, потому что говорить больше совсем не хочется. Он пытается подавить внезапное разочарование внутри, когда Слава ловит мельком его взгляд и собирается уже отпить шампанского, но тут всё понимает и дёргается так, что поливает из своего бокала оливье в салатнике.       — Ты дурак, что ли? — удивляется настолько искренне, что Мирон даже не находится с ответом. — Я тебя люблю. Если ты здесь останешься, я в Ленинград тоже не поеду, невелика потеря, он никуда за год, два или сколько там не денется. Совсем с ума сошёл, — продолжает праведно возмущаться он, — ни слова не сказал, а каждая мысль на лице написана. А если бы я не научился уже их читать, то что? Так бы и сидел надутым филином до моего отъезда в Хабаровск, а потом на междугородние звонки и телеграммы отвечать перестал?       Мирон слышит всё, что Слава говорит, но не понимает ни слова после второй фразы. Он делает глоток из бокала, поднимается с кресла, Слава вскакивает следом, мечет молнии глазами — и сдувается, как только понимает наконец оттенки в Мироновом лице.       Как же хорошо, что он понимает.       — Как мне так с тобой повезло? — риторически спрашивает Мирон, и он совершенно точно не собирался задавать этот вопрос вслух, просто так вышло.       Слава его обнимает, целует в макушку и пихает обратно в кресло. Смущается, будто признание неожиданно выдал, но под бой курантов по телевизору, под звон бокалов — улыбается.       Мирон совершенно не помнит прошлую новогоднюю ночь: скорее всего, в ней не было абсолютно ничего примечательного, — но точно знает, что запомнит эту. Просто потому что счастлив. Впервые за многие годы — безо всяких «но».