Кадавр

Они возвращаются не преисполненные долгом, лишь молчаливые и уставшие. Позади догорает очередная зачищенная зона. Гнездо, еще недавно булькающее, чвакающее, будто живой организм, затихает и кренится под собственным мертвым весом. Отвоеванный ими клочок земли ничтожен, как капля в море. Сколько бы они ни рубили, ни жгли, ни взрывали - мировая карта в штабе постепенно окрашивалась красным. На каждый уничтоженный рассадник появлялось три новых. Черно-алую гидру нелегко убить. *** «Дом» встречает пресными поздравлениями начальства, которое слишком занято, договариваясь друг с другом, и утомительной дезинфекцией. Снаряга – в автоклав, девочки – направо, мальчики – иронично – налево. Как свежих зеков по этапу, их, голых, гонят по кафельным коридорам санитарного пропускника. Вода с хлоркой льется им на головы, надолго оставляя запах химозы и казенщины. А потом под чутким врачебным надзором их, наконец, выпускают из раздевалок в «чистые» помещения. Замыкающий отряд штабной медик сухо рапортует, что все в норме. Он снимает многочисленные СИЗ и из «инопланетянина» с огромными глазами и длинным хоботом преображается в Гюстава. Француз выглядит замучено, но все равно находит в себе силы улыбчиво поприветствовать товарищей. - Ну как там? - Протирая щиплющие глаза, заговаривает Тачанка. «Ну как там?» - эта фраза на всех наречиях и акцентах звучит здесь постоянно. Это первые слова оперативников из разных подразделений REACT друг к другу. Прибывшие с Зоны обычно беспокоятся о последних новостях с гражданки, а вторые, которым только предстоит выдвигаться, ждут подробностей с линии фронта. Но иногда это просто повод начать разговор и услышать живую человеческую речь. - Пока молчат, - Гюстав кивает куда-то наверх. – А так, опять проблемы с логистикой. Они обещали… Под тяжелым взглядом спецназовца Катеб останавливает свой полурассказ-полуотчет. Встрепенувшись, будто толстый воробей на жерди, GIGNовец вдруг понимает, что от него хотят услышать совсем о другом. В неуютно оборванной, почти траурной, тишине он качает головой. И пока «непосвященные» оперативники недоумевают, Александр, удаляется, не проронив ни слова. Гюстав, остальные русские и Ховард удрученно смотрят ему в след. Каждый раз, как первый. Снаружи уже смеркается. В вечерне-пасмурной мгле, еще угадываются силуэты старых самолетов, которые стерегут парадные ворота Херефорда. Когда-то забытые в ангарах и почти списанные в утиль, они получили здесь новую жизнь благодаря одному единственному человеку. Но сейчас участники войн прошлого столетия вновь оказались брошены. Омываемые холодным дождем, они, задрав носы к свинцовому небу, без ухода медленно ветшали, осиротевшие. Табличка с именем на их постаментах, будто надгробный камень. Рукотворный памятник, как болезненное напоминание. И Саша не может поднять головы, чтобы посмотреть. *** Док лишь шумно вздыхает и просит не делать ничего безрассудного. Пересилив себя, он вкладывает ключ в протянутую с требованием широкую ладонь. Раньше француз рвался на передовую: строчил запросы начальству, подавал прошения в вышестоящие инстанции и неминуемо получал отказ. Его голова оказалась ценнее солдат, чьи жизни он мог спасти. Все, что оставалось Гюставу, это с замиранием сердца пересчитывать, как мама-гусыня, прибывающие группы и охранять единственный ключ от цоколя. Провожая Александра, чьи глаза, постоянно тусклые, вдруг лихорадочно блестят, он всегда сомневается. Возможно, жестокий Оливье прав, и человеколюбие Катеба в конечном итоге всех погубит. *** В коридорах общаги уже давно тихо и безлюдно – составы редко пересекаются на долгое время. Иногда даже слышно, как в стенах старого здания шуршат мыши и кто-то скребется внизу. - Саня, - на пути возникает очередной привратник, - тебе не следует… Максим говорит твердо, полная противоположность добросердечному GIGNовцу, широко расправляет плечи. В его серых глазах сталь. Невпечатленный, Александр лишь поудобнее перехватывает спортивную сумку. Суровое лицо сослуживца, которое отваживало других людей, у Сенавьева не вызывает отторжения. - И это говорит мне, - усмехается спецназовец, окидывая Басуду с ног до головы - людоед… Капкан осекается. Видно, как раздуваются его ноздри, и как с силой сжимаются челюсти, выпячивая желваки. Между ними повисает напряженное молчание. Максим кидает взбешенный взгляд на сослуживца и, кажется, уже готов замахнуться кулаком. Но так и не сдвигается с места, словно несработавшая растяжка. Так же внезапно, как и появился, пристыженный, но не раскаивающийся, Капкан уходит прочь. В мыслях Тачанка извиняется перед ним и тут же забывает, стоит ключу щелкнуть в замочной скважине. Знание, что его ждут, окрыляет. Он перешагивает порог, не колеблясь ни секунды. *** Второй изнурительный год Rainbow воюет с паразитом – «скелетом», припрятанным в шкафу давно исчезнувшей страны – бывшей Родины. Верным ДП-28 Саша выкашивал бесчисленные орды не-людей, но спокойней ему не становилось. Спецназовец привык, что у терроризма человеческое лицо, за которым стоят планы и логика. А теперь он первым делом с утра вместо кофе с сигаретой проверяет, где окопался новый рассадник заразы, надеясь не встретить в сводке «Санкт-Петербург». Гюстав все пытается подсунуть ему таблетки от «тревожности», как душевнобольному. Иногда читает лекции, а порой грозится отправить на курс реабилитации. Другие опера, избегавшие нотаций, отсыпались, звонили близким или подбухивали втихаря, чтобы забыться. У Тачанки была своя панацея. *** На полу – поломанные игрушечные вертолеты и доисторические ящеры с откусанными головами. На стенах вместо черной жижи – простые пожелтевшие обои. На дешевой мебели – хорошо заметные борозды царапин. Приходить сюда всегда волнительно и страшно, словно первый прыжок с парашютом. Спецназовец не боится, что впору выдавать ВДВшный шеврон. В дальнем углу, потревоженное, начинает шевелится черное нечто. Оно робко разворачивается из позы эмбриона, постепенно обретая антропоморфные очертания. Звенья цепи со скрежетом волочатся по полу. Медленно переставляя ноги, существо несмело приближается. Боится, что посетителем окажется мучитель в белом халате, который содрал с него кожу (зараженную одежду) - Гюстав. - Ну, здравствуй, - от горькой усмешки, губы кривятся, будто от удара. – Мариус. Официально пропавший без вести, мертвый даже для германского подразделения и уже оплаканный дядей, отвечает на человеческую речь клокочущим бульканьем. Глаза, затянутые паразитом, дергаются под слипшимися веками. Слабозрячие, они с трудом отличают людей друг от друга. Но по голосу Сашу узнают с полуслова. Быстро и ловко – от прежней пугливости не остается и следа – протеи в один наскок оказывается перед человеком. Сердце невольно пропускает удар. Когда в грудь утыкается плоская морда, кожу обдает горячее дыхание. Протеи с хрипом втягивает воздух, обнюхивая мужчину: вбирая приятный ему запах сигарет, оружейного масла и пота. Вечно перебирающие пустоту пальцы тянутся к Александру. Они хватаются за тельник и как бы упрашивают «Дай, дай!». Черные сосуды ползут по серо-бурым рукам мутанта узорчатой вязью. И каждый раз Саша вспоминает, как раньше ярко выделялись на бледной коже букеты синих вен. Принесенная сумка с тремя полосками падает у самых ног. Содержимое, дребезжа, перекатывается внутри и, точно погремушка для годовалого ребенка, приковывает внимание немца. Из деформированной гортани вырывается радостный гогот, и он едва может усидеть на месте в предвкушении гостинцев, которыми всегда баловал спецназовец. Возясь с молнией, Сенавьев гонит от себя крамольные мысли, что все это просто выработанный за месяцы рефлекс собаки Павлова. Первой идет тушенка. Нынешний Ягер питался исключительно мясом. Везет, что за сладкое у Макса можно выменять все, что угодно. Другую еду Штрайхер игнорировал: сминал галеты, забавляясь хрустом, рылся в каше, как в земле, и выплевывал сою - только мясо, сырое лучше всего. Особенно ему нравилась говядина. К сожалению, даже в армии ООН не кормили тартаром. Мутант запускает пальцы прямо в упаковку, выгребает вместе с жиром, а затем отправляет жменю в пасть. Куски студня стекают по его подбородку. После голодного пайка, которым подкармливал Док, он блаженно чавкает, часто облизываясь. Наблюдая, с каким старанием темный язык дочиста полирует алюминиевые стенки, мужчина сглатывает и дает еще пару пачек паштета. После кормежки уже сытый протеи вновь обращает свои вмятины-глаза на Александра. И хоть взгляд у мутанта по-прежнему жуткий, как у лысого крота - слепыша, и неотрывный, будто у датчика слежения, одичалость в его движениях уходит. Мариус плавно поднимается с пола, усыпанного пустыми банками. Его ладони ложатся на плечи высокого русского, больно впиваясь грубыми костистыми пальцами. Сам протеи выпрямляется во весь рост, даже привстает на носочки. Своей безглазой, безносой мордой он заглядывает в лицо Александру. Едва различимая прорезь пасти открывается. Оттуда под негромкое клокотание вываливается широкий, цвета черничного пирога, язык. Словно соскучившийся питомец, Мариус лижет ему щеки, размазывая по лицу слюну со вкусом недавней тушенки. Тачанка не брезгует. После дней прозябаемых им в одиночестве, Ягер ластится, не давая прохода. – Ну все-все. – Хлопает Сенавьев по ребристой спине и снова лезет в сумку. – Вот посмотри. Он неспеша раскрывает ладони перед мутантом, показывая важный подарок. В сашиных медвежьих руках новая «игрушка» кажется неимоверно хрупкой. Увы, hh-60 pave hawk совсем не заинтересовывает немца. Тот вглядывается в серый несъедобный корпус с искренним непониманием. Лишь на мгновение, сравнимое с крупицей в песочных часах, моделька привлекает протея. Мариус вдруг завороженно тянется к вертолетику, точно такому же, который пилотировал он сам. На губах Александра расцветает самая ласковая улыбка. Похоже он улыбался, только глядя на первые шаги сыновей. Но Мариус замирает на полпути, так и не коснувшись. Будто оборвавшаяся нить или выбитый предохранитель, он теряется и после забывает о куске пластмассы в форме стрекозы. А спецназовец все также снисходительно смотрит на бывшего сослуживца. Миг, на который он засмотрелся на вращающиеся лопасти, стоил десяти вечеров сборки. Тачанка убирает фигурку на тумбу, ставит рядом со старыми журналами полицая, удручающе нетронутыми. Новые выпуски, редко, но до сих пор приходят по почте. Александр не знает, чем увлекался его бывший сослуживец – на склоне лет немецкий давался тяжело, и глянцевые страницы теперь годятся только на подстилку. Саша усаживается на выцветший матрац, по-нищенски накинутый на голый каркас. В инфекционных изоляторах шконки выглядели также убого и пусто. Но сейчас это Мариус тот, кто стащил в угол все подушки и покрывала. Потакая каким-то животным повадкам, он спал не на кровати, а в скомканной груде тряпок и синтепона, точно в гнезде. Под внезапным весом задубелые пружины недовольно трещат, словно готовые лопнуть. На скрип Ягер инстинктивно оборачивается. Неподвижно он разглядывает человека. Заметно, как в его полусумеречном разуме, зарождается мыслительный процесс. Протеем хорошо заучен сценарий их встреч. И когда спецназовец вальяжно рассаживается на койке, немец пристраивается между его коленей. Сперва теплая ладонь невесомо гладит шипастую голову, а потом с напором давит на затылок, притягивая ближе. Мариус не сопротивляется. Носом мутант тычется в оттопыренную ширинку армейских штанов. За шорохом одежды следует звук разъезжающейся молнии. Никаких угрызений совести Сенавьев не испытывает. В конце концов их поначалу безобидный служебный роман закончился бы именно этим. От зорких сашиных глаз не укрылось, как немец стыдливо отводил от него взгляд в сауне и как старался не смотреть на полотенце, прикрывающее бедра. Александр мог взять его прямо там: разгоряченного и смущенного, разложить на деревянной скамье парилки. Массивный член тяжелый настолько, что едва может удержать собственный вес, прижимается к упругой щеке протея. Капля смазки мажет по серой скуле - Мариус даже не вздрагивает. Выдрессированный, он сам приоткрывает рот и оборачивает длинный полутеплый язык вокруг головки. Темно-фиолетовый, венозный, на фоне человеческой кожи он кажется полностью черным. От чужого прикосновения, спецназовец громко выдыхает – тело, отвыкшее и огрубевшее, реагирует пылко. Юркий, как брошенный на сушу угорь, язык мутанта играючи облизывает кончик и уздечку. Поощряя протея, мозолистые пальцы проходятся по окостенелой макушке. Наощупь corona dentata, рогатый венец, обрамляющий зараженную голову, жесткий и будто бы бесчувственный. Но Ягер урурукает в ответ на ласку и принимает ее за команду продолжать. Его невыразительно тонкие губы елозят снизу вверх по разгоряченной коже, не зная, как подступится к возбужденному органу. Наконец, стрии на скулах и щеках натягиваются, и Мариус охотно берет в рот. Раньше ради этого приходилось натирать член консервированным шпиком. Протеи старательно пропихивает пенис в свою глотку. Вязкая слюна обильно сочится из его пасти, и ощущения от того, как узкое горло Мариуса плотно смыкается вокруг, переминая ствол по всей длине, кружат голову. От наслаждения Сенавьев жмурит глаза, шепотом матерясь. За долгие годы брака бывшая жена ни разу не соглашалась на минет. «В СССР секса не было» - в мыслях усмехается Тачанка и довольно хлопает немца по мокрому подбородку, пока Штрайхер упирается тому в пах, принимая толстый член до самого основания. Разомлев в предвкушении оргазма, Александр крепко удерживает колючий затылок, не позволяя отстраниться. На самом деле, пожелай протеи вырваться - он бы с легкостью распорол своими рогами человеческие, мягкие руки. Но Мариус лишь теснее прижимается к мужчине. В глубине его пасти дополнительные языки, играясь с возбужденной плотью, оплетают каждый сантиметр тугими кольцами. То, как они извиваются в едином скользком клубке, доставляет неописуемое удовольствие. И Саша не может думать ни о чем кроме лоснящегося шелком рта, измененного паразитом. Взвинченный и взмыленных, он раскатисто мычит и спускает. Мариус даже не дергается, когда горячая и густая сперма начинает течь ему в пищевод. Его кадык ходит вверх-вниз, ни разу не сбиваясь в кашель, будто мутанту не требуется дышать. Ягер послушно глотает все до последней капли. Даже после он не останавливается, продолжая выдаивать до тех пор, пока Александр не вынимает. Полутвердый член постепенно показывается из его темного рта. Напоследок Мариус чмокает головку, будто слизывает остатки угощения – по холке у Саши бегут мурашки. Приятное посторгазменное онемение расползается по телу, расслабившемуся впервые за несколько недель. Спецназовец не смакует: едва отдышавшись, он глотает таблетку виагры и жадно запивает водой. Потом он поит Штрайхера, как теленка, заодно полоща ему рот. Из бутылки тот сосет в разы хуже. Только после, чтобы продлить ускользающий момент удовольствия и скоротать время, Сенавьев тянется к сумке за сигаретами. Зажигалка и пачка Кэмела мелькают в ловких мозолистых пальцах, Мариус неотрывно наблюдает, сидя в коленях. Александр блаженно затягивается. Сизый дым заполняет комнату. От резкого запаха табака Мариус фырчит и сбегает прочь. Однако непонятное мутанту чувство, много сильнее собственного обоняния, гонит его обратно к ногам человека. Оно же заставляет забраться на нелюбимую кровать и привалиться к жаркому боку мужчины своим жестким, точно наждак, плечом. Наверно, это чувство можно назвать «привязанностью». Саша глумливо выдыхает прямо в лицо, обезображенное инопланетной заразой. Мышцы под паразитной пленкой двигаются, вероятно, пытаясь состроить недовольное выражение. Почти как в старые добрые времена, Мариус бурчит себе под нос, но никуда не уходит от «невоспитанного русского». Откуда-то с пола он подбирает свою любимую «игральную доску» - кусок фанеры с тумблерками и кнопками. С ней в лапах он очень сильно напоминал трехлетнего ребенка, которому всучили планшет слишком занятые родители. Взаперти это было единственным развлечением бывшего пилота. Дни напролет он щелкал нерабочие переключатели туда-сюда или стучал по неподвижным счетчикам скорости и высоты. А порой, Ягер на чистом автоматизме вскидывал руку, ища верхнюю приборную панель. В такие минуты он, поглощенный знакомым занятием, особенно казался разумным. Поэтому Саша и продолжает приходить сюда. Подобно мойщику золота в Уральских горах, он выискивал в бурном потоке разума, захваченного паразитом, крупицы личности своего товарища. Когда-нибудь Тачанка надеется собрать цельный «слиток» под именем Мариус Штрайхер, а пока он просто переводит дух от очередной вылазки, курит и нежничает с несостоявшимся любовником. - Знаешь… - мускулистая рука ложится между колючек, опрометчиво приобнимая опасное существо, - мы пока еще держимся. По неизвестной причине Сенавьева вдруг пробивает на разговоры. Прежде чем заговорить вновь, он подносит почти догоревшую сигарету к губам и долго затягивается. Не запариваясь с английским, он продолжает на родном русском: - Сейчас у нас один к трем. – Так теперь обозначалась эффективность борьбы с заражением, соотношением уничтоженных гнезд к появившимся. – Гюстав говорит, что человечество выдержит один к пяти. Он-то сам выдерживает, интересно? Иронично, хоть и беззлобно, усмехается Тачанка, но, не найдя поддержки, замолкает. На пикантную шутку никак не реагируют. Мариуса больше увлекают звуки, которые издает штекер, втыкаемый в отверстие разъема. Иногда забавы ради Саша подыгрывает: перещелкивает случайные кнопки или валкодеры*. Сначала протеи шипит и спешит перенастроить приборы. А через секунду сам тормошит оперативника, капризно требуя продолжать игру. В момент, когда его лапы прикасаются к мужчине, внизу ладоней мутанта отчетливо осязаемы впалые выемки. Это одна из причин, почему Гюстав не хочет отпускать сюда беспечного сослуживца. Множество раз Александру доводилось видеть растерзанных солдат, что не сдержали натиска зараженных. Глубокие раны на их телах напоминали раневые каналы от экспансивных пуль. И если бы Мариус хотел, то одним ударом, точным и молниеносным, пробил бы беззащитное сашино сердце. Среди обычных костей внутри кисти, точно скрытый клинок, покоился спрятанный шип. Наконец, таблетки начинают действовать, и становится не до размышлений об альтернативной анатомии. Кровь приливает к тазу, заставляя внушительного размера член вновь твердеть. Возбуждая себя, Александр небрежно мнет влажную головку. «Возьми бутылку водки и иди к Финке в комнату» - всегда твердил ему Максим. Лерка частенько показывала старому спецназовцу свою симпатию, открыто заигрывая и флиртуя. Но спать с той, кто не старше твоих собственных детей, казалось Александру неправильным. Когда протея укладывают на живот – передняя его часть, лишенная любых половых признаков, как у куклы, мало интересовала мужчину – тот не сопротивляется. Лишь когда ему раздвигают ноги, пристраиваясь к бедрам, Мариус взволновано цвиркает. Со внутренней стороны его беззащитные голые ляжки, не прикрытые панцирем, были мягкими и упругими. По-хозяйски Саша сжимает их, щупая жирок, как игрушку-антистресс. Вдоволь натисканная, кожа приятно теплела в человеческих руках, подобно разогретому воску. Ягер мурчит. Новенький тюбик Дюрекса быстро находится на дне сумки. Прозрачный гель щедро льется чуть ниже копчика. На непривычные ощущения Мариус не обращает острого внимания: лишь елозит на месте, отчего смазка только лучше растекается между ягодиц, и мимолетно оборачивается, когда пальцы растягивают его изнутри. Даже когда Тачанка вставляет, он не пытается ни вырваться, ни отодвинуться. В дали от гнезда и своих «сородичей» мутант послушен и покладист. Да и сам Штрайхер всегда был тихоней. Наверняка, под спецназовцем он бы жалобно попискивал, уткнувшись в подушку. А еще прогибал бы свою худощавую спину, широко разведя колени. Александр любил фантазировать об этом, ведь нынешний Мариус не отвечает ему пылкой взаимностью. Пока Сенавьев едва впихивает свой большой член в его узкое тело, он продолжает играться с кнопочками. Скорее всего, их подобие секса протеи считает сложным социальным взаимодействием. Изредка Ягер стрекочет от того, что Саша резво входит до самого основания, и пытается подстроится. В этот момент все хлюпает и сжимается у него внутри. Распаленный Тачанка только энергичнее втрахивает немца в матрац, царапаясь о зазубрины на ягерских боках. Но в конце концов возраст дает о себе знать. Второй раз, вымученный таблетками, получается быстрым, и Александр даже не успевает полностью вытащить. Вытекая, белая сперма пошло выделяется на черно-серой коже. Размашисто дергая рукой вдоль ствола, Саша кончает еще и пачкает блестящие от смазки, бедра. Выбившийся из сил мужчина глубоко дышит, успокаивая колотящееся сердце. Щеки все еще алеют румянцем, а по взмокшему от любовной лихорадки телу пробегает холодок от сквозняка. Медленно сменяя сладкую усталость, приходит пьяная ленца, шепчущая колыбельные. Соблазн велик, однако Саша не поддается. По военной привычке он снова закуривает, чтобы прийти в чувства. Горький вкус никотина оседает на языке, и спутанные мысли проясняются. На часах, свисающих из кармана, давно за полдень – оперативника все равно никто не хватится. Лишь Док пересчитает дырки на тельняшке. Перед тем как уйти, он моет любовника влажной салфеткой, не жалея, опшикивает член мирамистином, и напоследок треплет Мариуса по загривку. Понимая скорую разлуку, Ягер раздосадовано трещит. Он выглядит покинутым и абсолютно безобидным, будто всем своим видом упрашивает остаться. Пускай, Тачанка давно догадался, что Мариус, просто неудавшаяся особь, которая не представляет ни ценности в общей популяции, ни опасности для людей. Саша все равно уходит. Он не осмелится заснуть рядом с мутантом. Но обязательно вернется: секс с протеем для него стал пагубнее любой вредной привычки и аддиктивнее героина. Дверь с гулом захлопывается. В замке, хрустя, проворачивается ключ с красным брелком, и тяжелые шаги постепенно затихают в коридоре. Им в след раздается жалобный плач Мариуса Штрайхера. Паразит все разрастается по земле, ища среди людей особого носителя. А у прирученного протея в груди около солнечного сплетения зарождается болезненное чувство. Вполне человеческое.