Взлёты и падения

      Он был там в одиночестве.       Тоскливая фигурка в окружении крутых холмов и тумана. Он был закутан в своё длинное тёмное пальто, словно крохотная точка в необъятном сером море, которым являлось небо.       Пожалуй, неудивительно, что своим пристанищем он избрал это лишённое красок место.       Дом — вообще забавная концепция. Они целую вечность считали Олимпию тем самым «домом», в который можно было возвратиться, когда миссия подойдёт к концу, а потом Олимпия развеялась, словно прах, и осталась им просто-напросто лишённая жизни пустошь забытья и забвения в новом начале.       Кто ведает, сколько жизней они оставили позади.       Кто помнит, сколько открытий, историй и чувств было стёрто навеки из того, что они называли реальностью.       Отыскались ли во всей необъятной Вселенной смельчаки вроде них, что рискнули предотвратить Пробуждение, восстали против целестиалов и их великого плана и потерпели неудачу? Быть может, это были они сами, но позабыли обо всём, что случилось — и это столь же противоестественно, сколько совершенно неправильно. Не забвение — полная аннигиляция. Какого множества жизней лишили их Аришем и другие целестиалы? Знание это душило, тяготило, и лишь с момента осознания всё пошло под откос.       Он был один и глядел в небо.       За спиной хрустом веток прозвучали шаги. Он не перевёл взгляда с облаков. Не было нужды глядеть, кому вдруг вздумалось растревожить его хрупкий покой, если знаешь наверняка. В эти конкретные шаги он вслушивался на протяжении тысячелетий и смертельно тосковал по ним последние столетий пять.       Он остановила его тогда, и он подчинился. Он часто спрашивал себя, почему.       Нет, несусветной глупостью было задавать подобные вопросы. Следовать за ней и прислушиваться всегда было так естественно.       Он поднял бы на смех самого себя времён Вавилона — того самого, что думал, будто то жгучее чувство к ней не остановит его от выполнения своей миссии. Он засмеялся бы ему в лицо и разразился грозной тирадой.       Он должен был выстоять, удержать в себе те чувства, что горели, словно пламя костра. Он не должен был слушать Аяк. Быть может, всё в их жизни сложилось бы иначе.       Он страдал бы, держась в отделении от той, которую любил, но не более того. И стерпел бы эту боль, как всегда.       Он был хорошим солдатом.       Вероятностей намечалось непростительно много, и ни одна из них не имела, в сущности, особого значения, поскольку прошлое оставалось прошлым, как ни крути. Вздыхать о том, что могло бы случиться, иррационально и глупо. Эту рану он нанес себе сам, и кровоточить она, очевидно, собиралась теперь уже до конца времён.       Он отчаянно жаждал узнать, почему Аяк рассказала ему правду об их миссии. Часть его гордилась этим фактом — неявным признанием того, что она выберет его своим преемником, если что-то пойдёт не так. Но другие лишь возненавидели бы Аяк за правду такого рода, и нести это тяжкое бремя ему пришлось в одиночку.       В конечном итоге, именно это знание заставило его дрогнуть.       Если задуматься на совесть, дело не в знании как таковом, а в его неотвратимых последствиях.       Могущественный воин, самый сильный из Вечных, сломлен парой неосторожных фраз.       Когда последний девиант испустил свой финальный вздох, когда Друиг покинул их в сопровождении подконтрольной ему толпы, когда Гильгамеш всего себя посвятить заботе о Фине, и Аяк приказала им жить свободно среди людей, он понял, что остался наедине со своею ношей. И тогда он смирился, уступая судьбе.       Как мог он жить рядом с ней, скрывая самый страшный на свете секрет? Как мог он любоваться ею, столь полной жизни и любви к человеку, зная, что пройдет несколько столетий, и всему этому миру настанет конец?       Стереть себя навеки из уравнения и благородно позволить ей насладиться насладиться оставшимися крохами времени казалось таким правильным решением.       Он не хотел предавать свою семью.       Предательство… Какое чужеродное слово. Да, он их предал, и отрицать это не представлялось возможным. Смерти друзей и такая отвратительная ложь им в лицо будет навеки теперь уже с ним. Разве ж делает ситуацию хоть сколько-нибудь лучше тот факт, что так и не вышло у него убить их собственноручно, как он ни пытался в своём угаре безумной веры в создателя? Того самого, чьему замыслу ему не хватило мужества следовать до конца, когда на горизонте показалась вера иного толка. В неё.       «Мне жаль», — прошептал он тогда сквозь подступившие слёзы.       Жаль, что утаил от неё свой ужасный секрет и так глупо сбежал. Жаль, что предал их всех под конец.       «Я знаю», — прошептала она в ответ, нежно коснувшись его лица и позволив их лбам соприкоснуться в жесте столь интимном и столь естественном, что стал за множество столетий чем-то священным. Больно было смотреть на неё в последний раз, словно бы и не нагляделся за тысячи лет.       Он лишился всего. Его семьи, его цели, его солнца и всего своего существа.       А ещё он был самым последним на свете трусом.       Поговорить хотелось о многом, помолчать вместе — и того больше, но поднимаясь стремительно ввысь — прочь с той планеты, за которую веками проливал кровь и боролся — он оставлял её позади. Снова.       Он возродится в Мировой кузнице, он забудет свою неудачу и бесчисленные свои ошибки и начнёт всё с начала.       Сказочка Спрайт, сочинённая ею в Афинах, воплотилась в реальность. Друиг назвал бы это ироничным.       Его собственная история уж слишком походила на эту глупую древнюю выдумку. Столь многое он положил на жертвенный алтарь в стремлении своём следовать цели, но крыльев, скрепленных воском, за спиной у него не наблюдалось. Оставалось лишь подлететь поближе к солнцу и крепко обнять, принимая в себя его жар.       Икарис.       Он не должен был останавливаться.       И оборачиваться не должен был, услыхав своё имя сквозь пространство.       Но он малодушно обернулся, и внезапно стало уже слишком поздно.       Он был один и смотрел в недоступное для него отныне небо.       — Ты знала, что этот остров еще называют «Эллан Скианнах»? Это означает «крылатый остров». Какая ирония.       Он не обернулся — знал, что она прекрасно его слышит, и этого было достаточно. С того дня минуло вот уже недели три, и она была единственной, кто пытался его разыскать. Не было смысла винить остальных в том, что они не поступали аналогичным образом. В собственных своих глазах он, вероятно, заслуживал и худшего презрения.       — Веками я наблюдал за этой планетой сверху, пока вы все были прикованы к земле. Другие, вероятно, страшно завидовали. Всегда считал это само собой разумеющимся, а вот теперь…       А теперь его незримые крылья были подрезаны на спине, и взлететь он не мог. Фастос, помнится, жаждал этого целую вечность. Ведь так он сказал? Однако ему самому не желал бы Икарис подобной судьбы. Не мог представить другого Вечного со скованными руками и неспособностью творить.       Ах, да, с предателей же в этом мире особый спрос.       — Зачем ты здесь, Серси? Нет нужды меня проверять. Я ничего не могу сейчас натворить, правда?       Икарис чуть приподнял руку, обнажив изящный серебряный браслет на запястье. Ч каких много, если на первый взгляд, но стоит присмотреться, как заприметишь серию крохотных золотых ободков в слабом свечении.       — Что ж, стоит возблагодарить Фастоса, что не сотворил его похожим на кандалы больше, чем это уже кажется.       Он покачал головой, опуская руку вниз. Хотелось смеяться. Он нёс сущую чепуху, и, пожалуй, следовало добавить что-то ещё, но он был не в состоянии генерировать мысли. Хотелось избежать этой темы, и она, вероятно, желала того же.       Он недооценил её. Снова. Как, вероятно, поступал всегда на уровне подсознания.       — Почему ты не отпустила меня, Серси? Я больше не один из вас, забыла? Не член семьи.       Остальные, как сказали бы люди, отреклись от него более чем воодушевлённо. Как мог он забыть их лица, когда все возвратились на корабль? Доверия там не было и в помине. Справедливо, пожалуй. Можно припоминать, как закончилось Пробуждение, бессчетное множество раз, но этого было недостаточно — и никогда уже не будет.       Он заглянул тогда в лицо каждому из них, рассмотрел повнимательней, как не делал веками. Фина — впервые, пожалуй, за столетия, пребывала в мире с собой — двигалась дальше, приняв свой недуг, потому что семья так нуждалась в её силе. Прочитать Фастоса было не менее просто — он испытывал к нему что-то близкое к ненависти. Это было справедливо, ведь опасности он подверг обе его семьи. Маккари была так горда собой и чуточку, пожалуй, разочарована. Друиг наблюдал за ним несколько секунд, а затем обратил всё внимание на свою прекрасную. В любой другой ситуации Икарис, вероятно, бросил бы что-нибудь непременно саркастическое по поводу того факта, что семь тысяч лет им потребовалось, чтобы признаться себе и друг другу в чувствах. На этом фоне его собственный опыт казался вековой мудростью. На Друига и злиться хоть сколько-нибудь было трудно, и, кто бы что там себе ни надумал, в глубине души он желал ему лишь счастья. Наконец, показалась Спрайт — единственная, кто, кажется, была рада видеть его там, на корабле, живым, и единственная, кто встала на его сторону.       Он не удивился, не заметив среди компании своих бывших друзей Кинго, но не знал, что и думать о его отсутствии.       Принять решение о Спрайт было легко. Она хотела жить как люди, и её желание было исполнено.       С ним всё было куда сложней. Все они сошлись единогласно на том, что оставлять самого могущественного из Вечных наедине со своими силами, пока он не доказал, что достоин вернуться в семью, было бы неразумно. Он не промолвил ни слова, не приложил ни малейших усилий, чтобы умерить свой приговор, а лишь покорно склонил голову, позволив Фастосу установить одно из его творений — точь-в-точь как при битве на пляже — на его запястье.       — Так почему ты меня бросил?       Он знал, что теперь ему никак не избежать этого разговора. Она заслуживала знать правду. В конце концов, скрывать ему отныне было нечего, да и лгать, неся это бремя в одиночестве, было попросту невыносимо.       Кроме того, она не заслуживала ещё большей боли, чем он уже успел ей причинить.       Огромная часть его, по правде будет сказано, хотела бы исправить ситуацию, попытаться изменить всё, что случилось за последние несколько дней, да и за последние несколько столетий. Даже если он и знал наверняка, что исправить случившееся попросту невозможно.       — Мне пришлось. Невыносимо было видеть тебя такой счастливой среди всех этих людей, и знать о том, что грядёт. Узнав правду, ты бы страдала. А я не смог бы сохранить свой секрет, если бы остался.       Он не хотел смотреть, как она двинется прочь, и уж точно не хотел собственными глазами наблюдать, как всё, что они выстроили за последние пять тысячелетий, неминуемо канет в лету. Так заманчиво было и дальше тешить себя этим болезненным самообманом.       — Аяк заставила меня поклясться, что я не выдам эту тайну никому из вас. Она сказала, что этого хотел бы Аришем, и я поверил, как всегда, ей на слово. В конце концов, я был всего лишь солдатом. Было бы сущим преступлением отнять у тебя эту жизнь среди столь обожаемых тобою людей, Серси. Как и предать путь, по которому направил меня мой создатель.       Голос сорвался — это было неотвратимо, но он постарался не придавать этому особого значения, как и обжигающей влаге в уголках его глаз. Он всё ещё не мог с уверенностью заявить, что считал этот путь ошибочным — да и не знал он других. Жаль было только, что пришлось выступить против семьи. По-настоящему жаль.       — Ты даже не представляешь, как сло…       Он резко выдохнул, прежде чем заставить себя снова заговорить.       — Был момент, когда я собирался обо всём тебе рассказать. После Теночтитлана хранить тайну стало невыносимо. Аяк велела нам жить, исследовать этот мир и понимать людей, но… внезапно я ощутил себя потерянным. Говорить о нашей истинной цели я мог лишь с ней, а она оставила меня один на один с этой ношей. В тот момент я почти проговорился…       Ещё один вздох и глаза, устремлённые в небо.       — И всё же, гибель последних девиантов нас освободила. Никогда прежде я не видел тебя более счастливой, чем в те далёкие дни. В тот момент я понял, что не могу разрушить это счастье своей слабостью. Думал, что перетерплю и смогу с этим справиться, но и несколько недель показались невыносимыми. Так что я предпочел дать тебе возможность прожить эти последние несколько столетий в мире среди людей, коих ты так любила, даже если это означало бросить тебя одну, заставить тебя меня возненавидеть и навеки тебя лишиться.       Это было самое трудное решение, который ему доводилось когда-либо принимать.       — «И взлетел он высоко, под самое небо, и палящие лучи светозарного солнца растопили воск, что скреплял его крылья».       Иронично, что уходом своим он пытался избавить её от тяжкого бремени, и на мгновение не допустив, что сам являлся частью того счастья, которое так пытался для неё приберечь.       — Ты должен был рассказать мне правду! Мы были женаты, Икарис! Это и означает брак, не так ли? Любовь, разумеется, но вместе с тем и поддержку друг друга в трудную минуту!       Он едва ощутимо вздрагивает. Брак их теперь — история прошлого, и правда, которую он так долго гнал от себя прочь, замаячила вдруг на горизонте сознания. Больно. Оглушительно.       — Мы могли бы вместе поискать решение! Но ты был таким непроходимым идиотом, что взвалил эту ношу на себя одного! И посмотри, где мы теперь!       О, он теперь он прекрасно это понимал, но повернуть время вспять, как и прежде, не представлялось возможным. А значит, единственным выходом было навеки проклясть себя и кануть в забвение.       — Я могу быть твоей женой, но прежде всего я Вечная, как и ты. Быть может, Аяк не стоило раскрывать тебе все карты разом, но ты тоже не имел права держать нас в неведении.       Серси сделала к нему шаг. Затем ещё один. Икарис не обернулся. Незачем было глядеть на неё и причинять себе ещё большие муки. Притворяться, что её нет, было проще — тешить себя бессмысленной ложью, что перед ней он не был столько неприкрыто уязвим.       — Когда ты исчез, я решила, тебя что-то задержало в пути, и потому стала ждать. А новостей — хороших, плохих — всё не поступало. И тогда я поняла, что ты не вернёшься. Тогда я решила, что сделала что-то не так, и ты оказался не готов к такой простой и спокойной жизни, что пожелала нам Аяк. В один момент тебе всё надоело, и ты просто ушел, не сказав мне ни слова… но ты всегда был немногословен, не так ли?       У неё вырвался горький смешок. Глупо было испытывать виновность за случившееся теперь, спустя годы, но в то время она не заметила того, что было ясно как день. Человек, которого она любила, успешно скрывал свою агонию за маской.       — Ты причинил мне немало боли, но я никогда не испытывала к тебе ненависти. Я лишь с ума сходила от беспокойства и переживаний и безумно хотела, чтобы ты вернулся.       Икарис сжал кулаки. Глупец. Правильный солдат. Только вот поступая «правильно» в попытке выискать невозможный компромисс, он принял это решение за них обоих разом.       — Ты спросил меня, почему я тебя остановила… что ж, я уже теряла тебя однажды, Икарис, и не могла позволить этому случиться вновь. А ещё это было бессмысленно и уж точно не решило бы проблему, равно как и не изменило бы того, что ты натворил, или того, что думают о тебе другие.       Ещё один маленький шаг в его сторону. Он не хотел, чтобы она приближалась, не хотел, чтобы она оказалась вдруг слишком близко — так, чтобы он мог прикоснуться к ней рукой или даже — какая нелепая мысль! — она ​​могла прикоснуться к нему. Стоило задавить этот нелепый проблеск надежды на корню.       И всё же слова её не сочились злобой. Было там недоверие, пожалуй. Оттенок застарелой обиды. Ни следа неприязни и отторжения.       Это переключение между прошлым и настоящим в их отношениях сводило его с ума.       О, он прекрасно знал, какого мнения о его персоне придерживались другие, но она… она оставалась непостижимой загадкой.       — Приняв своё нынешнее положение, ты можешь искупить свою вину. Совершать ошибки — удел рода человеческого, но у нас было семь тысяч лет, чтобы в совершенстве обучиться этому искусству. И мы уже лишились стольких друзей, что не переживём боль этой утраты снова. Ни Аяк, ни Гильгамеш не желали бы тебе подобного исхода. Ты двигался по пути, на который тебя наставили, но мы все поступили бы так же, если бы не знали, что ждёт нас в конце.       — Это был единственный известный мне путь.       — Как и нам, но ты всегда был лучшим солдатом. Ты можешь подумать, что всё потеряно, но остальные будут ждать тебя сколько потребуется…       Последний шаг сократил — окончательно и бесповоротно — разделявшее их расстояние. А после рука её медленно и осторожно накрыла его руку — тем особенным жестом, что принадлежал лишь им двоим ещё со времен Вавилона.       Икарис замер, усилием заставляя себя дышать ровно и разжать судорожно сжатый кулак, чтобы позволить их пальцам переплестись. Идеально и как в сказке.       — Я жду тебя.       Один удар сердца. Второй. Третий. Нет, он и помечтать не мог себе позволить об этих словах, а может быть, это был лишь сон — жестокая подачка его подсознания. Однако рука ее явственно ощущалась в его, как и тепло ее дыхания и негромкое биение её сердца.       Всё так по-настоящему, верно?       Впервые за пять веков в сердце его загорелся огонёчек надежды. Ему ещё выпадет, возможно, шанс всё исправить.       Лишь тогда он обернулся, глядя ей прямо в глаза в попытке рассказать недоказанное.       Он совершил чудовищную ошибку, он упал и лишился хвалёных крыльев. Однако новый день означал новую возможность начать всё с чистого листа. Внезапно на ум пришла человеческая традиция — кинцуги, как они её именовали — когда трещины в чашке покрываются позолотой. Раньше он считал это блажью и глупостью. Теперь — понимал.       Он медленно придвинулся к ней вплотную — хотел дать ей возможность отстраниться, если она того пожелает. Если всё это было лишь моментом секундной слабости.       Но она не отстранилась.       Их лбы соприкоснулись вновь в акте той самой интимной близости, который принадлежал лишь им одним на целом свете, и который никто не мог бы разрушить.       — Я твой, Серси. Всегда был и всегда буду. Мало что изменилось с Вавилона.       И это было правдой. Он доказал это даже во время Пробуждения.       — Я знаю. Нам понадобится время, конечно, но… времени у нас в избытке, не так ли?       Если бы они глянули в тот момент на часы, обхватившие его запястье, то могли бы заметить, как одна из стрелок медленно начала свой путь — хотя до этого момента казалась сломанной. Но всё это не имело значения. Не для них и не в этот конкретный момент.       Это был шаг вперёд — первый из многих — но у всего на свете имеется своё начало.       Он стоял там, глядя в запретное отныне небо, и внезапно оно показалось чуть менее далёким.       Конечно, потребуется время, а может, и целая вечность. Но времени у него было немало.       В конце концов, он был Вечным.