Без масок

Окружающее пространство ранее различимых благородных царских покоев ныне погружалось в непроглядную темноту. Окна, даже с учетом ночного времени суток, были плотно затянуты тяжелым бархатом штор, неподкупно сдерживая лунный свет от попадания в комнату. Потух последний источник света — трехглавый подсвечник на столике у кровати. Гибкие телеса огней от точно направленных на них дуновений из уст Скарамуша поочерёдно исчезли, и их бесславная смерть означала закономерную невозможность вкупе с неприемлемостью отступления для маленького скомороха. Кукла Эи планировался создательницей своей как существо обделенное трусостью. И еще на стадии создания было принято решение урезать спектр чувств Сказителю если не в нуль, то хотя бы округляемо до него из соображений, что те попросту будущему сосуду божества без надобности. И отдать стоит названной «матушке» должное за старания над формулой его внутренней составляющей, задуманное было исполнено. Но вопреки стараниям Сегун Райден, в его, казалось бы, безупречно выточенном разуме фантомно колыхалось изредка… Нечто. Оно практически никогда не подавало признаки жизни, ровно так же как и причин волноваться об этом. Лишь в совершенно исключительных случаях Скарамуш чувствовал, как пальцы пускаются в мелкую еле различимую невооружённым глазом дрожь, немея, как на спине выступает хладная испарина, а во рту недостает привычного ощущения влаги. Все попадающиеся на жизненной тропе смертные оставались слепцами к этому, быть может, их глаз был мало того что не вооружён, так еще и замылен. Все. За исключением одного конкретного. Дотторе в первую их встречу со свирепостью раненой волчицы, из последних сил защищающей свое дитя, впился в ускользающие неумолимо сквозь пальцы песчинки рожденного по случайности сознания. Эту всепоглощающе пылкую страсть не вычленить окончательно, а наоборот раздраконить неосязаемое нутро в лишенном его юноше сравнимо было лишь с желанием сумасшедшего кузнеца выковать из бракованной подковы подвенечную подвеску. «Подкова» не слишком-то противилась: ее отвергли заказчики, отказавшись использовать по назначению, единственному назначению, для которого она была годна, но и на переплавку пустить ее было никак — ведь результатом будет лишь испорченный материал на выброс да зря топленная печь. И Скарамушу иногда казалось, что не Докторские эксперименты и внутренние модификации претворили из блеклых невзрачных фантомных импульсов вполне весомые человеческие чувства, а сам Доктор. Потому что именно случайные встречи пустых иссиня-васильковых глаз с тлеющими кроваво-алыми огнями разжигали в нем этот кажущийся с непривычки гротескный диапазон эмоций. Раздражение, смущение, волнение, надежда, робость, обида, тоска… Но сейчас — страх. Минуту юноша провел нервно моргая в густую темноту, смиряясь с абсолютом своей временной слепоты. И, естественно, далеко не отсутствие света вызывало это ощущение. Но успокаивал мысленно себя Скарамуш с требовательной строгостью, едва ли не отчитывал. Так надо. Таков уговор. Чуть переведя учащенное от волнения дыхания, он шагнул в сторону кровати. И не с первой, конечно, попытки, а все же смог пробраться под призрачную тканевую завесу, затем — на пуховый холм своей перины, медленно прокрадываясь вперед. — Мне начинать? — раздалась печальная усмешка так далеко и так близко одновременно. — Секунда. Скарамуш, ориентируясь только на слух, подполз ближе по тихо поскрипывающему матрасу и осторожно вытянул руку, стараясь найти живой источник звука в темноте наощупь. Пальцы, соприкоснувшись с атласной тканью развязанного с вечера для удобства галстука-бабочки, невольно дрогнули в сомнении. И тут же были пойманы в ледяной хват и прижаты к себе ближе. Существование сердца Иль Дотторе у многих, кто знал его лично, вызывало сомнение. И вовсе это не сюрприз, на самом деле. Разумеется, человек без этого лоскутка мышц жить не может, а Дотторе был, к своему сожалению, в первую очередь человеком. Но эта формулировка в узких кругах, хотя бы наполовину имеющих представления о деле ученого, редко использовалась рядом с именем беспощадного Доктора. Уж слишком оно в большое противоречие вступало с таким упорным игнорированием общепризнанных представлений об этике и морали. Поэтому, окажись, что сердце у того как таковое отсутствует, вряд ли бы кто всерьез удивился. А Скарамуш сейчас чувствовал его. Прощупывал собственной пятерней беспокойные толчки изнутри чужого тела, считывая волнение в этом зашедшемся ритме. То, как оно непреднамеренно выступало аккомпанементом к сердцу Шестого, казалось таким… Трогательным. Скарамуш, подгибая под себя ноги и усаживаясь в привычную себе позу лотоса, обнаружил, с какой несвойственной себе осторожностью двигается, будто боясь спугнуть редкого зверька. И, протянув вторую руку, нащупал его колено, доверительно расположил на нем ладонь, поглаживая. В бездушную болванку, как сам себя Скара мысленно величал прежде, Дотторе, не скупясь, воздвиг бесчисленное количественно инстинктов к проявлению нежности, пусть и до конца не осознавая этого. Но теперь заглушить этот внутренний импульс быть «по-человечески» рядом ни ученый, ни сам Сказитель не берутся. И, наверное, Шестой без сомнений расправится с тем, кто попытается вычленить у него этот дар, вновь обнуляя до состояния пустого сосуда. Бороться с загадочным чувством, закапывая его в себе подальше от греха ему тоже не хочется. И не захочется, думается, еще очень долго — пока Дотторе рядом, точно. — Ты же… Позволишь мне? А в следующее мгновение мужчина, согласно хмыкая, и, вместо прямого устного ответа, кладет свою ладонь поверх Скарамуша. Переплетая пальцы и медленно поднимает выше обе чужих руки, пока те не оказываются приложенными к гладкой поверхности маски. Юноша теряется, почти не дышит, пока обводит пальцами сточенные для удобства края пятнистой плоскости. Подныривает под них, медленно стягивает аксессуар в сторону. Третий покорно забирает свою маску, предугадывая желание Сказителя оставлять обе конечности свободными, и, чувствуя непривычное чужое тепло на своих висках, шумно выдыхает. — Можно? — переходит на шепот юноша, неясно чего страшась больше. — Валяй. Скара знает, что сидящий напротив вряд ли видит что-либо лучше него самого сейчас, но по привычке пытается заглотить рвущуюся наружу благодарную улыбку. Ему можно. Дотторе ему позволил. И упускать этот шанс было бы самой непростительной глупостью для Сказителя. Шестой проводит невесомо и тягуче медленно подушечками по овалу лица Доктора, смакуя удовольствие для обеих сторон от первого прикосновения. Скользит неторопливо чуть выше, касаясь сначала знакомого края губ, а после кочуя правее, дабы исследовать скрытый под маской. Прощупывая изящный изгиб, тот на ощупь определяет лукавую таинственную улыбку, запечатленную на устах. Кожу обжигает вырвавшееся вместе с тихой усмешкой горячее дыхание, а за ним следует мягкий короткий поцелуй внутренней стороны ладони. Юноша замирает на секунду от неожиданно вспыхнувшего тепла где-то под ребрами, а после уже смелее проводит всей ладонью по впалым щекам, дорисовывая след за своим движением большими пальцами. Незаметно перетекает к скулам, прощупывая сквозь плоть движение мощных жевал, и узнавая в этом жесте смущенное напряжение. Так делают люди иногда, он наблюдал их множество. А теперь знает, что Дотторе под маской тоже. Движение перетекает в движение, он старается не сорваться в ненасытную жадность, изучая лицо ставшего родным человека. Внутри он захлебывается от льющихся через край чувств — они пьянят хлеще любого вина, будоражат сильнее пролитой крови. Под непрерывным касанием пальцев сменяются дуги ровных точеных бровей, пушистые щекочущие незащищенную ладонь кисточки ресниц… И редкая, но все же легко ощутимая горячая влага на дрожащих веках. Скара выводит подушечками по впалым лункам под глазами, собирая и утирая мокрые дорожки. — Тебе больно? — Нет, что ты, — Дотторе тихо посмеивается, — Конечно нет. Непривычно просто, что кто-то меня ласкает по лицу. Я потом объясню, что значит тактильный голод, но пока… Продолжай, если не противны мои неосознанные сопли, — спокойный вздох в качестве подтверждения, что все порядке, — И если в принципе не противно, разумеется. Шестой скрипит зубами, дослушав эту короткую исповедь. И хочется сейчас так хорошо ему треснуть — треснуть с такой силой, чтобы тот еще неделю отлеживался с перевязанной головой. И в своей жизни никогда больше ничего подобного даже не смел думать, не то, чтобы озвучивать при нем это так откровенно и просто. Придурок. Кретин. Идиот. Попытка сдержать себя от накатившего снежной гиблой лавиной желания не увенчивается успехом. Скарамуш его не бьет; стремительно приближается и с зверской нежностью мажет своими губами по его лицу, не останавливаясь на устах. Третий удивленно мычит, не понимая его спонтанное решение, но зато улавливая, что его мнением на этот счет никто не интересуется. Судорожно перехватывая талию Сказителя одной рукой, второй он упирается в кровать за спиной, чтобы попросту не завалиться назад, пока тот вжимается в Дотторе, чуть привстав на коленях. Скарамуш нещадно перецеловывает каждую клетку скрытого навечно от него облика, не позволяя ни отдалиться от себя, ни отстранить его самого. Впиваясь руками в щеки, он жестко сминает их, приближая чужое лицо еще ближе к себе, собирает пламенную росу скупых слез в уголках глаз. — Дурак, — жарко выдыхает ему на ухо Сказитель, обвивая руками шею и прижимаясь губами к виску, — Какой же ты дурак… — Скара, — сдавленно и как-то раскаивающееся шепчет Доктор, успокоительно поглаживая по спине, — Тебе необязательно… — Замолчи! — …За раз пытаться восполнить мне тридцать шесть лет жиз... — Я сказал, заткнись! — Скарамуш нервно зарывается в его волосы, еще сильнее прижимаясь, — Заткнись, заткнись, заткнись! Дотторе выдыхает и послушно замолкает, не переставая гладить его спину, стараясь лаской убрать проступающее меж лопаток напряжение. Шестой безуспешно пытается успокоить себя, свое разгоряченное дыхание в порядок привести. От того, что не получается, от того, что злится, он крепко сжимает в кулаки ткань чужой рубахи на лопатках. — Обязательно. Мне обязательно, ты понял меня? — он щемится еще ближе подобно слепому замерзшему котенку, ищущему влажный горячий язык матушки, — Я никому тебя не отдам. Моя очередь тебя любить. И если, — Сказитель снова напрягается всем телом, чувствуя подступающий к горлу ком, — Если ты хоть еще хоть раз… — Я понял, тише. Прости меня, ладно? — раздается над ухом и Доктор носом утыкается в его волосы, вздыхая, — Больше не буду. Правда, больше не буду. — …Никогда! — Клянусь. Они замирают в объятиях друг друга, успокаиваясь, еще на какое-то время. После Сказитель безвольно сползает к нему на колени, хват свой цепкий, конечно же, не разжимая. Дотторе первый чуть отстраняется, нашаривая на чужом личике губы и намеренно их целует, вторгаясь в чужой рот не торопясь. Юноша, спутывая их языки, вновь перехватывает его лицо, бесконечно выводя на нем какие-то послания на неизвестном языке. Может быть и молитвы. Он будто бы старается запомнить его всего на ощупь, чтобы даже при потере зрения его руки горели воспоминаниями об этом мужчине. Он будто желает лишь одного — запечатлеть эту утерянную для людских глаз картину на своей коже, но она сочится предательским песком меж пальцев, как когда-то его собственное «я» меж чужих. Тогда Дотторе не бросил попытки, так и сейчас не сделает этого Скарамуш. Руки ученого в это время не ползают, не блуждают — плавают гладкими рыбьими хвостами по раскаленному телу Скарамуша, выглаживая проступающий сквозь кожу ряд ребер, подрагивающий в сладком напряжении плоский живот. Перетекают перевернутым водопадом выше, пальцами задевая словно по случайности соски. Одежда сейчас — не более чем раздражающий барьер, очень раздражающий. Юноша растерянно чертыхается в чужие губы, подцепляя ногтями поочерёдно каждую запонку на рубашке мужчины и не понимая, откуда еще берет терпения. Попросту не рвануть ткань вместе со скользкими неподдающимися пуговицами еще чуть-чуть и начнет казаться невозможным, но Шестой управляется с задачей прежде, чем начинает съезжать с катушек от нетерпения. Скрипя зубами, тот принимается возиться теперь уже с собственными шортами, позволяет вмешаться в процесс чужим более ловким пальцам. Надеется на то, что суетой вызванная нервная дрожь не присуща рукам, полжизни продержавших цепко скальпели и прочую профессиональную железяку, название которой юноша бы и в здравом уме не вспомнил, так сейчас и подавно. А Дотторе идет напролом — проникает под ткань, игнорируя преграды в виде застежки. И, отцепляясь для глотка воздуха, не спешит ловить тихие вздохи любовника губами, бодаясь головой ему в шею. — Настанет день и я сниму для тебя маску просто так, — нежно ластится он своей щекой об чужую, а после выдыхая чистым пламем в самое ухо, — Любовь моя. Шестой перебирает его пышные локоны и еле слышно смеется, несильно толкая его в плечи, чтобы тот откинулся назад. Конечно. Он верит ему, потому что знает. Знает, что теперь это только вопрос времени. На кажущиеся вечностью мгновения Сказитель покидает Третьего, сползая с него к краю кровати. Просовывает руку между тканевой завесы, стараясь не запутаться в ней, как мотылек в паутине, натыкается на холодную плоскость небольшого комода. Поочередно дёргано выдвинув два ящика, он с неподдельной радостью нашаривает во втором пузырек со смазкой. Седлая чужие бедра, он шустро избавляется от остатков одежды на теле. Пара капель падает куда-то в район живота Дотторе, пока Скара обильно выливает содержимое бутылька себе на пальцы. — Холодная, — моментально прилетает реакция снизу строго, но участливо, — Согрей в руках для начала… — В процессе согреется, — горячо шепчет Шестой, и звонко хихикает, услышав, как тот только цыкает снизу в качестве ответа. Вставляет юноша сам, тягуче всасывая воздух. И, не дав ни себе, ни любовнику паузы, начинает двигаться на нем, подобно целующимся со скалистыми берегами волнам. Упираясь в обнаженную грудь, тот впивается в нее когтями, когда, опешивший слегка от начала, мужчина все же возвращает инициативу в свои руки буквально — перехватывает чужую талию, меняя угол толчков внутрь. Шестой громко охает, дёрнувшись от прошедшей по всему телу пульсации, изгибается в спине дугой и припадает к чужим губам. Скарамуш не скачет на нем, от прежней его жаркой нетерпеливости не осталось ничего, он лениво скользит туда-обратно, проглатывая их общие приглушенные стоны в поцелуях. Ему хочется дотянуться до своего члена, хочется парой-тройкой острых движений вызвать вспышку оргазма, но кончает он раньше, чем успевает прикоснуться к головке. Дотторе толкается практически инстинктивно и изливается внутрь следом, вжав в себя тельце почти до хруста. Юноша не успевает ничего пробормотать, как его переворачивают бережно, как фарфорового, и, посмеиваясь где-то между ног. Он неуклюже пытается приподняться на локтях, но руки предательски разъезжаются и не слушаются хозяина. А когда Шестой, наконец, добивается успеха, он вздрагивает и откидывает назад на спину, закрывая себе рот ладонями. Его коллега прикусывает внутреннюю поверхность молочного бедра, оставляя тут же мокрый поцелуй на месте укуса. Издевается. Двигается чуть выше, повторяет уже заученный алгоритм, потом еще и еще... — Стой, — молит не своим голосом Скарамуш, — Стой-стой-стой... Доктор покорно останавливается, судя по тому, как непринуждённо щекотнули его кудри кожу, поднимает голову. Юноша через пальцы глядит приблизительно в то место, где тот расположился бесстыдным образом, своими синими глазищами, еле как переводя дыхание. Это было близко. — Что такое? Хочешь остановиться? — в голосе любовника, вопреки ожиданиям, не слышится надменная издевательская усмешка, вместо нее — медом сочащаяся нежность. — Ты что там делать собрался, а? Дотторе посмеивается сыто, оглаживает его длинные ноги от колен до бедер, с осторожность раздвигая их, словно может повредить. Юноша представляет его лицо; спокойное изящное, родное. Ему становится почти тошно от накалившихся в одно мгновение щек. — Тебе ой как понравится, — Дотторе говорит так, будто смотрит с легкой озорной хитростью из под полуприкрытых век. Этот фирменный взгляд. Юноша только взглатывает, обречённо кладет голову на подушку, заранее напрягаясь всем телом, и кивает. И, понимая, что его жест попросту не может быть замечен и расшифрован как согласие по причине того, что они оба находятся в одинаковых условиях полной темноты, силится усмехнуться себе под нос. И тут же выгибается всем телом в немом шоке от того, что... Его не предупреждали, нет-нет, никто и никогда не мог сказать ему о том, что ощущение горячего языка на своей плоти, в один миг возбуждающейся как прежде — это чувство граничащее с тем, когда тебя разрывает на миллиарды маленьких частиц. Он безвольно упал назад, замычал, сжимая простынь в кулаки по обе стороны от себя. Дотторе творил там, внизу, совершенно невообразимые вещи. Его губы, такие плотные и уничтожающе жаркие сейчас поглощали его всего без остатка: замедлялись дразняще на взбухших венах, сбивая ритм, к которому только успевал привыкнуть Сказитель. Мужчина внезапно выпускал свои острые зубы, чутка впиваясь в возбужденный орган, мог начать оглаживать его параллельно своей рукой с одной стороны, пока выводил языком по всей длине с другой, а Скарамуш… Скарамуш уже даже не пытался сохранять относительное безветренное спокойствие, он бился в легком треморе, бесконечно захлебываясь одним единственным словом, именем Господина Третьего, словно эта мантра помогала ему окончательно не распрощаться с рассудком. — До... Дотторе… — стоны вырывались уже, казалось, сами по себе, оторванные от сути под названием Скарамуш. Он лишь старался вовремя прикусить себе губу, дабы не завопить в полный голос, поднимая на ноги весь Заполярный Дворец. Вспышка наслаждения без всякого предупреждения накрыла его волной, он был так близок к тому, чтобы попросту в ней насмерть захлебнуться. Впрочем, так просто сбежать, пусть даже и на тот свет, ему в любом случае не дали бы — Дотторе смерть за противника достойного, разумеется, не считал. Заботливый шепот мужчины приводит Сказителя в сознание. — Порядок?... В голове полное его отсутствие, да только юноша не в силах сказать ему об этом после того, как кончает два раза подряд. Его мажет от яркого оргазма, язык вяжется в морские узлы, поэтому Шестой предпочитает молча подрагивать от все еще не отпускающего чувства невесомости. Он с осторожностью открывает глаза и видит перед собой неизменную темноту. Улыбается почему-то, когда чувствует спиной, как прогибаются со звонким перезвоном пружинки матраса, потому что Дотторе нависает над ним, не шевелясь. Наверное, так же безуспешно пытается в темноте разглядеть раскрасневшиеся черты кукольные любовника. Скарамушу кажется, что вот-вот и шторы от какого-нибудь нелепого сквозняка покачнутся, а лунный свет упадет секундно на фактурное лицо напротив. Ему хватит. Сердце вот-вот проломит грудную клетку. Словно слыша его мысли, мужчина наклоняется и целует того в солнечное сплетение, вызывает тихое сопение. — Что-то много ты стараешься, — смущённо бурчит Скарамуш, пытаясь давить из себя раздраженные тоны, — После того, как отодрал кого-то. — Кого-то отодрал... — вторит ему мужчина на ухо шепотом и смеётся, словно тот сморозил какую-то невероятную вселенскую глупость. Сказитель сердито щурится, выжидая покорно, пока тот успокоится. Смех прекращается, и тихий голос совсем рядом внезапно становится абсолютно серьёзным с отчетливой каплей оскорбленности. — Ты ничего не напутал? Мы тут, между прочим, любовью занимаемся. Юноша, который и до этого чувствовал себя не в своей тарелке от произошедшего, моментально теряется. И Доктор пользуется этой его слабостью, внезапно притягивает максимально близко к себе, перехватив за лодыжки, и закидывая себе на плечи чужие ноги. Скарамуш цокает языком, еле слышно капризничает, хотя на самом деле тоже хочет «так», причем только с ним одним. Хочет всегда и плавится от мысли, что это сегодня между ними происходит теперь без рамок ненавистной маски. «Это» — занятия любовью, ну, Доктор так это назвал. А если ему нравится, то Шестого вполне устраивает эта формулировка.