Матыра

бабе Нюсе В автобусе тесно и жарко. Жарко в шерстяной вязаной шапке, а внизу, ногам, холодно. Лариса обещала, что они обязательно сядут у окна, но сесть вообще не получилось. Нина крепко держалась обеими руками в варежках за пластиковый поручень, и её рвало и шатало из стороны в сторону, раскачивало и подбрасывало в такт неровному движению по разбитой Грязинской дороге. — Выходишь на Новый мир? — На следующей выхожу, не толкайсь! Все разговоры, вся автобусная жизнь происходила где-то наверху, там было светлее и гораздо просторнее, на окнах таяли и текли морозные узоры. Там взрослые говорили о чём-то, смеялись и их тоже качало и подбрасывало, и Нина задирала голову, потея и прислушиваясь к разговорам. Лариса, хоть и была взрослой, но явно уступала остальным пассажирам и в габаритах, и в громкости. Где-то посередине между Ниной и всеми остальными. Из города все везли домой поклажу — матерчатые сумки из болоневой синтетики, набитые продуктами, пачками стирального порошка, яблоками и ещё непонятно чем — это всё тоже толкало Нину. Некоторые сумки были мокрые — в таких прятались магазинные куры, остро пахнущая селёдка или, например, слегка подтаявшая мороженая рыба. Нина, углядев в автобусном полумраке вот такие потемневшие от влаги баулы, старательно уворачивалась, но это не всегда получалось. Деревня в девяностые выживала как могла. В городе, в бесконечных очередях, ещё можно было разжиться чем-то — и в таких автобусах тащили до дому всё, что удавалось добыть в полупустых городских магазинах. — Ой, Ларис Альсандрна, доброго тебе! — из под кудлатого пухового платка там, наверху, кто-то поздоровался с Ларисой. — Ты куды это, к своим, небось? — Да, тёть Валь, к своим. Здравствуйте, — Лариса, стараясь прикрыть Нину от толкучки своим некрупным телом, улыбалась пуховому платку, насаженному на тугое тёмно-синее пальто с чёрным чебурашковым воротником. — Чёт все учителя в город на каникулы, а ты — вона, назад, к своим, — тёть Валя, легко растолкав пассажиров, упёрлась синим жёстким драпом прямо Нине в лицо. — О, племяша с собой везёшь? — Да, это племянница моя. — А, ну да, сестрина, что ль, — тёть Валя косо глянула на Нину сверху, чуть наклонившись боком, как большая птица. — А я к своим, в Новый мир, на пару деньков. Внучок тама. Лариса, улыбаясь, кивала. — Ну, ладно, давай, до свидания! — гармошка дверей со скрипом разъехалась, и в переполненный салон хлынул влажный морозный воздух, меняясь на вываливающихся на свободу пассажиров. — Ты с Казинки, через лёд пойдёшь, что ли? Тёть Валя уже была снаружи, и через головы выходящих из автобуса всё ещё вела диалог с Ларисой. — Да, через лёд пойдём! Тёть Валя подняла руку, чтобы ответить, и Нина из автобусной полутьмы ясно увидела, как солнечным жёлтым зазолотились вставные зубы, но двери снова заскрипели; одновременно автобус взревел. За запотевшим стеклом тёть Валя всё же успела энергично махнуть им рукой, и даже что-то крикнуть вслед — но никто её уже не услышал. Снова полутьма внизу, рывки — подскоки, направо — налево, как на злых, нехороших качелях — и потом они остановились. Всё вокруг мгновенно пришло в движение, зашумело, затолкалось набитыми сумками и драповыми крутыми боками, и из распахнутых дверей снова хлынул слепящий, снежный свет. Автобус стремительно пустел, а Нина с Ларисой выходили самыми последними. Почти все, кто упревал долгой дорогой из города, стремительно рвались к выходу, толкаясь, весело поругиваясь и крякая от перехватывающего дыхание морозного воздуха конца марта. Попав на свободу, никто не стоял на месте, все куда-то торопливо шли, растекаясь в разные стороны, оставляя после себя на влажном снегу цепочки следов. Не прощаясь и торопясь, всё ещё перекрикиваясь напоследок и посмеиваясь. И они с Ларисой тоже куда-то шли; автобус заурчал, снова проскрипел дверями и поехал дальше, на конечную, выпустив струю темного дыма. В городе автобусы так не пахли, а здесь, на деревенском просторе, придавленном сверху пасмурным небом — солярочный дым шибал в нос совсем по-другому. Это была Казинка. Каждый раз они выходили из автобуса на этой остановке, у остова взорванной краснокирпичной церкви на пустыре. Вся деревня как будто отступала в стороны, отходила и отворачивалась, растила по снегу огороды с чёрными изгородями прочь, убегая столбами, провисшими проводами в поля и к замёрзшей реке, как будто пытаясь отвернуться от развалин, забыть их. Но этот пустырь выпячивал остатки стен вверх, демонстрируя свинцово-серому небу полукруглые обрушенные своды, чернеющие потёками старых пожаров и провалами длинных пустых окон на чудом уцелевшей высоченной колокольне. Наверное летом, когда пустырь бывал покрыт какой-никакой травкой, всё это смотрелось не так, но снег обнажал и графично подчеркивал саму суть: красный закопченый кирпич могучих заброшенных стен — и вся остальная, приземистая одноэтажная деревня, в небольшом удалении продолжавшая обычную жизнь. Но это, несомненно, был центр Казинки, и отсюда тянулась самая короткая тропка до заледеневшего водохранилища. — Тут удобрения раньше хранили, — Лариса отвечала на Нинины вопросы всегда одинаково, вертя головой в пушистой норковой шапочке и как будто принюхиваясь. — А потом… Потом у них сгорело всё. Как весной-то уже пахнет! Да, у Нины и у Ларисы, учительницы английского ярлуковской школы, начинались весенние каникулы, и Лариса взяла её с собой в деревню, к свекрови. Почему нужно было ехать с тёткой в деревню, Нина не задумывалась. Просто к обеду в их квартире появилась Лариса, Нину собрали — и вот она здесь, на берегу Матыры. Автобус не ходил до Ярлуково, а только в Казинку, на другой берег. Эта чужая деревня казалась совсем другой — не было высокого берега, как в Ярлуково, и дома от воды не отделяла полоса густого леса с высокими соснами. На фоне серого неба на противоположном берегу крошечным чернильным иероглифом был прочерчен силуэт ярлуковской церкви, почти двойника развалин в Казинке. В обеих деревнях остовы церквей служили ориентиром, люди шли по льду, равняясь на эти молчащие колокольни, от одной - к другой. А Матыра замерзала хорошо и надолго, рыбаки крутили винтами безупречно круглые дырки и кимарили над темными лунками, уткнувшись взглядом вниз, в леденящую мглу, в потусторонний подлёдный мир. Но сегодня ни одного зимнего удильщика Нина не увидела. И вот они пошли на лёд. Сегодня Нина и Лариса были одни, никто вместе с ними не шёл. Под ногами вились путаные сложные цепочки старых следов — по льду ходили часто и много, зима надолго соединяла два берега и две деревни. Идти далеко, ярлуковский берег темнел вдали мутной полоской с неровными макушками сосен. Начиналась весна, и лёд на Матыре с каждым днём ветшал, слой снега просел и мок от любого прикосновения. Нине было страшно идти по такому льду, и она крепко вцепилась в руку Ларисы — а та тянула вперёд, и полы её тёмно-коричневой дублёнки громко хлопали от быстрого шага. — А мы не утонем, Ларис? — Нет, не утонем. Смотри, лёд какой толстый, видишь? Лариса топала высоким зимним сапогом на белой манке, и от её подошвы на снегу оставался глубокий мокрый след. Ещё не темнело, но уже начиналось то тоскливое время зимне-весеннего дня, когда на улице наступали невесёлые, оттепельные сумерки, и в такое время даже в шумном городе становилось неуютно. Они дошли почти до середины, остов церкви и заснеженная Казинка остались далеко позади, но и до ярлуковских сосен, до Царёвой пристани было ещё очень далеко. Почти угадывался далёкий лай собак, ни одного огонька в округе. Небо серело и выгибалось вовнутрь, вниз, прямо на Нину. Провисало как мешок, но ни снега, ни дождя не было. — А когда лёд совсем растает, Ларис? — Нина никак не могла понять, почему под ногами уже нет того самого звонкого льда, а какая-то слякоть и мокрый, нечистый снег. — Да как совсем потеплеет, лёд расколется и потечёт по реке. Скоро уже. Нина знала, что бывает ледоход, что иная река гремит и огромные льдины наползают друг на друга. Но Матыра была спокойна, без особого течения даже по весне. Однажды летом, набирая воду в колодце, Лариса говорила ей, отчего колодезная вода такая холодная. Там, внизу, у них зима, сказала она. И Нина сразу поняла и хорошо себе представила: конечно, зима, раз от этой воды зубы сводит! Там, внизу, всё наоборот, это другой мир. У нас лето и комары — у этих — зима и снег. И всегда темно. А пока ведро тянут вверх, наматывая гремящую цепь на бревно, снег успевает истаять, и вода от того холодная. И теперь она знала — они идут по той самой границе, прямо по ледяной корке, отделяющей тот, другой мир глубоких колодцев и вечной зимы от мира Казинки и Ярлуково, городов и магазинов с шумными очередями, автобусами и весенними каникулами. А эта корка, этот лёд прямо сейчас, под ними, потихонечку истончается. Ведь здесь, в их мире, весна. И тогда, когда лёд сломается, лопнет как скорлупа — два мира смешаются на какой-то страшный миг. Нина смотрела под ноги на хорошо натоптанную снежную колею, хоженную много раз с одного берега — на другой. Пока эта граница ещё цела, ещё держит их с Ларисой. А ведь прошлым летом, под самую осень, когда Матыра уже цвела, а ночами холодало, на Царёву пристань, за лесом, вынесло утопленника, и вся деревня бежала туда через лес. И Нина тоже зачем-то побежала, но ничего не увидела. Их, детей, сразу оттёрли куда-то назад, кто-то голосил и причитал, и было страшно и не по-летнему холодно. И уже тогда Нина поняла, что это всё пришло оттуда, из другого зимнего мира, где всегда вот такие же сумерки, много мокрого серого снега и очень, очень холодно. Как в том колодце. Или вот как здесь, сейчас, прямо под этим льдом. И тут, со стороны Казинки, тихо рокоча, по их следам поехал гусеничный трактор. Сначала его было плохо слышно, но лязг нарастал, фары тускло светили жёлтым всё ближе. И вот теперь Нине стало очень страшно. До Ярлуково они не успеют, слишком далеко; внизу — тёмные глубины, просто «тот свет», начинка глубокого колодца, где даже днём — тьма и холод. А это железное чудовище прёт как фашистский танк — и наверняка, догнав их, провалится под лёд, разрушит преграду, смешает два разных мира — и всё, и ищи потом, жди на Царёвой пристани по лету страшных сюрпризов… — Вон, смотри, даже трактор едет — и то ничего! — голос Ларисы дрожал. И Нина шла за ней по начинающему гулко потрескивать льду, обмирая и с ужасом представляя себе мощь спящей под ними стихии, страшной в своей обезличенной, неукротимой бездонной силе; понимая, что сделать уже ничего нельзя. Они же на самой середине широченной реки, которая даже не знает, наверное, как называют её люди, не откликается ни на какие имена и призывы. У неё своя жизнь, и это совсем, совсем что-то другое, чего Нина никак не могла до конца осознать… Вскоре трактор обогнал Ларису и Нину. Широкие следы от гремящих гусениц мгновенно наполнялись тёмной, струящейся снизу водой, лёд трещал, трактор нёсся вперёд, воняя соляркой и мазутом… И ничего. Они дошли до края льдов, спеша и уже не смотря ни на небо, ни по сторонам, а только вниз, под ноги. Шагали как солдаты, раз — два, раз — два. Потом добрались до первых сосен, уже шли по деревне в самых сумерках, заглядывая в светящиеся окна и всё ещё не понимая, что лёд и спящая под ним тёмная Матыра позади. Пахло дымом и лаяли собаки, на каждом дворе по-своему. Спина у Нины сильно намокла, и она не помнила, когда это ей стало так жарко. — Под вечер подмораживает, что ли, — Лариса притянула к себе Нину поближе, неловко приобняв её, мешая идти. — Сейчас домой придём, и чаю сразу, да, Нин? И Нина закивала, и они вдвоем чему-то смеялись, и даже пошли быстрее. А дома уже натоплено, лампадка тихонечко чадит. Чёрно-белый телевизор моргает горизонтальными полосочками под неспешный разговор и тихий звук помешиваемого чая в стакане. Всё хорошо. Нину клонит в сон, и она уже совсем не разбирает, о чём говорят взрослые, что рассказывает Лариса, подбрасывая в печь совок угля. Потом Нине снилось, как сзади всё же их нагоняет железное чудовище, ломая под собой лёд и боком, неуклюже заваливаясь, медленно погружается в темнеющую глубину. И Нина не проваливается с ним вниз, а внимательно глядит, как мутно светят оттуда, снизу, из-под воды, жёлтые глаза фар. Свет медленно гаснет и успокаивается в холодной мгле; наступает тишина. Свинцовое небо всё так же провисает, не касаясь берегов и светлея краями. Опускается туман; снега больше не будет. В этой деревне уже не к кому идти по льду, но вода того же цвета, и берега всё так же далеки.