sun in your eyes

      Когда Маккари спрашивает, почему Спрайт ушла вместе с Икарисом, какая-то часть внутри Кинго хочет громко и показательно рассмеяться: они действительно никогда не замечали. Семь тысяч лет, бессчетное количество боев, проведенных бок о бок, бесчисленное количество часов вместе, превративших их в своего рода семью, но никто не оказался способным понять, что происходит с одной из них, навечно запертой в теле подростка. Даже перманентно сострадательная, эмпатичная Серси выглядит пораженной, хотя в ее случае это и не удивительно: человек с обеими руками едва ли способен полноценно понять всю боль однорукого.       Кинго думает о том, что, возможно, чувства Спрайт замечает только он, потому что они не так уж и отличаются в своей абсолютно бесперспективной привязанности: Тинкербелл и пропащий мальчишка, всюду следующие за своим персональным Питером Пэном.       Еще одна вещь, которую никто не замечает тысячелетиями. Возможно, это просто признак того, что из него вышел действительно хороший актер.       Он чувствует себя усталым, точно вся тяжесть прожитых лет неожиданно наваливается на плечи. Во всеобщей ярости и печали, вызванных предательством Икариса, ему неуютно из-за осознания, насколько большая часть его сущности хочет отправиться вслед за ним и Спрайт в отдающей бессмысленностью надежде доказать, насколько он важен для них. Для него. Всегда был. Впрочем, Икарис по части наблюдательности едва ли отличается от остальных, и нельзя однозначно сказать хорошо это или плохо.       По крайней мере теперь у него есть возможность думать о том, что в следующей жизни хоть что-то изменится [будто у него есть хоть шанс не наступить на те же самые грабли, ха].       На мгновение повисает тяжелая, громоздкая тишина, заполняющая собой все пространство до тесноты в груди, и даже Серси плачет беззвучно: губы дрожат, а по щекам стекают крупные слезы, и, наверное, ему могло бы быть ее жаль чуть сильнее [он должен пожалеть ее сильнее], однако они все здесь знают, что между человечеством и Икарисом она всегда выберет первое. Что выберет между долгом и ею Икарис, признаться, узнавать совершенно не хочется по эгоистичным личным соображениям.       А после его начинает тошнить от того, с какой легкостью все приходят к мысли о том, что сразиться с Икарисом — их священный долг, отказываясь признавать любые обязательства перед целестиалами. Кинго не хочет предавать Аришема. Кинго не хочет сражаться против своей семьи. Кинго не способен сражаться против Икариса по-настоящему [и никто не понимает истинного смысла фразы: “Это же Икарис”, как и на протяжении семи тысячелетий].       У него нет ни сил, ни желания пускаться в длинные рассуждения на тему своего выбора, когда он уходит, и Карун не задает никаких вопросов — только смотрит по-печальному проницательно, впервые за последние дни выключая камеру. Воздух горячий и будто пахнет кровью. Песок хрустит под ногами — так играют поминальные песни.       Кинго смотрит на небо, безукоризненно голубое и чистое, непорочное, перебирая в голове воспоминания, как камешки на морском побережье, точно прощаясь с ними: когда все закончится, Аришем заберет у них память, и это даже не будет их тревожить.       Неведающие блаженны, и ему хочется стать таковым снова.       &       Многие тысячелетия люди считают его богом в большей степени, чем остальных, и Кинго не может их в этом винить: когда Икарис медленно спускается с небес на землю, пока в глазах тает расплавленное золото, только что принесшее кому-то из девиантов смерть, сложно не видеть в нем что-то по-особенному величественное. Это не мудрое величие Аяк, не неоспоримая физическая сила Гильгамеша или смертоносная аура Фины — это что-то монументальное, как и его спокойное лицо, кажущееся высеченным из мрамора. Что-то, перед чем хочется замереть в осознании невозможности остановить — так замирают перед стихийными бедствиями в полном смирении и принятии поражения.       Кинго не соврет, если скажет, что когда-то увлекался созданием скульптур из камня исключительно ради возможности запечатлеть хоть каплю этой монументальности, видя в ней неиссякаемый источник вдохновения, как и многие скульпторы античности [некоторым Икарис даже позировал, потому что это бы значило, что ему интересно человечество, а значит, порадовало Серси, — все вечные знали об истинной причине его мотивов взаимодействовать с людьми в отрыве от исполнения миссии по уничтожению девиантов].       Кинго не соврет, если скажет, что во многом стал другом для Икариса из весьма корыстных и эгоистичных мотивов. Но, в отличие от Спрайт, его влюбленность никогда не была настолько горька, чтобы преисполниться злобой. Люди тоже любили своих богов на расстоянии, однако это не мешало им наслаждаться жизнью.       По крайней мере своего бога он может касаться или подшучивать над ним, дружелюбно толкая плечом после очередной хорошей драки, победу в которой люди зовут их отпраздновать вместе с ними.       На самом-то деле это повторяется столько раз, что они перестают вести счет многие сотни лет назад: новое людское поселение, новые сражения с девиантами, празднования в их честь с музыкой, танцами и теми красочными историями, которые так любит придумывать и демонстрировать Спрайт. Однако Кинго все равно это нравится намного больше, чем сражения, пусть в последних он тоже хорош.       Мягкий желтый свет от огня факелов и костров отбрасывает тени, и он позволяет увести себя в очередной причудливый человеческий танец — жизнь, какой бы хотел жить на самом деле, когда с их миссией будет покончено. Серси тоже танцует, улыбаясь и смеясь ярко и непринужденно, но взгляд Кинго едва ли задерживается на ней, привычно скользя по лицам радующихся людей дальше и дальше, куда-то за их спины, где, конечно же, находит Икариса, спрятавшегося в тенях, как в персональном наблюдательном пункте. Он всегда больше смотрит, чем принимает участие: скрещенные руки на груди, извечно настороженно-напряженные мускулы, точно какая-то его часть всегда готова отразить внезапное нападение, и контрастирующая с языком тела нежная улыбка, обращенная к Серси, — всегда обращенная только к Серси.       Впрочем, есть нечто удобное в том, как Икарис смотрит на Серси: в такие моменты Кинго может смотреть на него.       — Знаешь, ты просто можешь присоединиться вместо того, чтобы стоять здесь, — шутливо и с широкой улыбкой Кинго подходит к нему, наконец, обращая на себя внимание этих серьезных глаз, в которых медленно тает золотистая нежность, когда переводит взгляд с Серси на друга. Но Кинго привыкает довольствоваться малым, собирая все моменты, связанные с Икарисом, с такой же маниакальной тщательностью, с какой Маккари собирает свою коллекцию. — Ой, да не будь таким серьезным, — ему не хочется слушать возражения или какой-нибудь чрезмерно ответственный бубнеж, который — уж точно можно быть уверенным — вот-вот сорвется с тонких чуть поджатых губ, а потому просто хватает их золотого мальчика за руку и тянет за собой, прямо в гущу людей. Самое чудесное в этом моменте, что он поддается: идеальное создание, способное летать и буквально уничтожать угрозу одним только взглядом, покорно следует за ним с крайне растерянным выражением на лице.       Серси смеется еще звонче, когда помогает ему показать Икарису, как правильно танцевать очередной людской танец, и от того, насколько влюбленно тот смотрит на нее в процессе, внутренности Кинго осыпаются золотым прахом, но он привычно игнорирует это чувство. Икарис больше не выглядит намеренно отчужденным, и это сама по себе неплохая награда.       &       Свадьба Икариса и Серси — весьма предсказуемое явление. Признаться, многие из их вечной семейки могли без сомнений сказать, что эти двое даже затягивают с тем, чтобы последовать человеческим традициям, тем более когда Серси уделяет последним чертовски большое внимание. Икарису на человечество все еще плевать [если кто-то спросит Кинго, он ответит именно так], однако счастье возлюбленной по-прежнему значит для него преступно много. Возможно даже больше, чем следование за Аришемом, но по столь скользкой дорожке из обсуждений никто бы не рискнул следовать чересчур далеко.       Наверное, все та же упрямая и не желающая сдаваться часть Кинго продолжает противиться необходимости чувствовать радость исключительно из-за того, насколько счастливым выглядит Икарис. Точно без этого нелепого ритуала, придуманного людьми, у кого-то, помимо Серси, появится хоть единый шанс завоевать сердце золотого мальчика. Точно существует какая-то лазейка, с помощью которой он перестанет смотреть на нее так, словно она создала Аришема, чью волю столь маниакально выполняет которое тысячелетие.       Кинго душит в себе ревность и дурное ребячество, призывающее испортить праздник, когда даже Друиг выглядит дружелюбно, что за ним не водится крайне редко [и обычно включает в себя наличие Маккари]. Кинго улыбается и произносит какие-то совершенно несмешные шутки, но остальные все равно улыбаются, а Аяк никак не может прекратить плакать. И только Спрайт без лишнего лицемерия хмурится — недовольный ребенок, находящийся здесь не по своей воли.       Он находит ее чуть позже, когда она сбегает с празднества после того, как устраивает фейерверк, потому что об этом попросил Икарис, а научиться отказывать ему у нее никак бы не получилось. Но не Кинго ее в этом винить.       — Ты рискуешь остаться без пирога, который испек Гильгамеш, — непринужденно произносит, когда садится рядом с ней и показательно не замечает блестящих дорожек на ее щеках, и она спешно стирает их тыльной стороной ладони. Они сидят на крыше, праздник продолжается где-то под ними и слева, но Кинго смотрит вдаль — за линию горизонта — в терпеливом ожидании рассвета, хотя до него еще несколько часов.       — Не хочу, — недовольно бурчит Спрайт и трет нос, но придвигается ближе, устраивая голову у него на плече. Кинго хлопает ее пару раз по колену, точно пытается доказать, что она не одинока. Что он рядом с ней, и дело совсем не в физической близости.       — Думаю, он все равно оставит тебе кусочек, — наклоняет голову, упираясь виском в ее рыжую макушку, потому что, признаться честно, ему тоже нужно немного побыть вдали от столь оглушительного в своей откровенности счастья, окружающего Икариса в этот вечер. Он ведь заслужил несколько минут скорби по собственным чувствам, прежде чем снова похоронит их под клеткой из белоснежных ребер и ребячливой беззаботности человека, делающего вид, что любит исключительно себя.       — Почему все именно так, Кинго? — неожиданно спрашивает Спрайт, резко поднимая голову и смотря на него в отчаянной надежде получить ответы, позволяющие почувствовать себя лучше.       — Если бы я знал, если бы я только знал, — тихо отвечает и словно видит в ее глазах собственное отражение, а после приобнимает за плечи, снова прижимаясь к ней виском.       Остальные думают, что их дружба основывается на любви к искусству театра и рассказам, но никто не осознает, в чем заключается истинная причина их схожести. Кинго и не собирается когда-либо это объяснять.       &       Его призвание — это битва, даже если с каждым годом, прожитым на Земле, ему хочется заниматься чем-то другим. Быть может привносить больше радости и смеха в этот мир, а не охотиться на девиантов. Но в его силах защитить людей и тех, кого давно привык считать семьей, так что нет ничего удивительного в том, что раз за разом оказывается на поле боя в надежде на то, как однажды выполнят свою миссию и вернутся домой, где у него будет возможность отказаться от сражений [хочется верить].       В этот раз во время патрулирования окрестностей возле Афин их с Икарисом застают врасплох: Кинго вынуждает его спуститься на землю, чтобы рассказать о том, какой очередной миф придумала Спрайт — на этот раз про мальчика, подлетевшего слишком близко к солнцу. Икарис только улыбается беззлобно и будто смешливо, даже не думая о том, чтобы сердиться на нее за это: несмотря на свою слепоту в отношении чужих романтических чувств, он всегда относился к Спрайт с особой теплотой, с готовностью отвечая на то, как та к нему тянулась. Наверное, по этой же причине и Кинго становится ему близок: в их небольшой семье достаточно внутренних конфликтов, чтобы даже любимчик Аяк часто чувствовал себя одиноким и отстраненным.       Смех Кинго обрывается от внезапного удара сзади, и все становится слишком сумбурным: несколько девиантов нападают на них, Икарис взмывает в небо, чтобы получить больше пространства для маневра, и эта драка затмевает собой любые мысли о том, насколько болезненным оказывается каждое движение.       В воздухе пахнет кровью и паленой плотью. Кинго чувствует, как у него дрожат руки, и он едва не падает, когда его подхватывает Икарис, с тревогой осматривающий друга:       — Нужно срочно доставить тебя к Аяк, — и обычно уверенный и спокойный тон кажется чуть вибрирующим от беспокойства. Кинго только смеется, но звуки булькают у него в горле, отчего кашляет, чувствуя во рту кровь. Но, по крайней мере, Икарис не выглядит раненым, и это уже неплохой результат: со своей болью Кинго точно будет проще справиться, чем с его.       — Да не волнуйся ты так: бывало и хуже, — старается звучать непринужденно, однако предательское сердце колотится гулко и часто, когда сильные руки подхватывают его, прежде чем они взмывают в небо: не так быстро и резко, как обычно летает Икарис. Кинго достаточно эгоистичен, чтобы насладиться этим моментом невинной близости — большее, на что может рассчитывать.       — Я не должен был отвлекаться во время патрулирования, — виновато бормочет золотой мальчик и смотрит с упрямо сжатыми челюстями себе под ноги, когда Аяк излечивает раны Кинго и практически приказывает им обоим немного отдохнуть, а заодно высказывая радость тому факту, что они оба живы.       — Ты не можешь предусмотреть все, мой дорогой друг, — беззаботно хлопает Икариса по плечу, а после наклоняется, чтобы заглянуть ему в глаза. — Тем более ты меня спас. Пойдем лучше перекусим. Уверен, что ты не сможешь отказаться от засахаренных фруктов, — и буквально тащит его за собой, стараясь игнорировать то, насколько темным и озабоченным кажется чужое лицо. Кинго знает этот взгляд: так смотрит солдат, не выполнивший приказ командира и внутренне готовый понести соответствующее наказание. Чего Кинго не знает: как сделать так, чтобы Икарис никогда не воспринимал собственные ошибки настолько близко к сердцу. Едва ли даже Серси знает, как это сделать, — куда уж ему.       &       Они расходятся после Теночтитлана, потому что так приказывает Аяк, и Кинго не может перечить приказам их лидера, как не может заставить свое дурное, отчаянно рвущееся и бьющееся сердце прекратить бесплодные попытки сломать клетку из ребер и вырваться куда-то наружу. Они должны разделиться, и нет никаких сомнений в том, с кем останется Икарис; как и в том, что Кинго рядом с ним не будет места.       Кинго достаточно эгоистичен и честен, чтобы признаться самому себе: уход Друига не задевает его так, как необходимость разделиться. Но вслух ничего не говорит — только желваки на скулах напрягаются сильнее обычного [это по-прежнему никто не замечает].       Спрайт жмется к нему, одним только безвозвратно обреченным взглядом спрашивая разрешения остаться с ним, и едва ли он может ей отказать. В конце концов они оба — слепые фанатики собственноручно слепленного за многие тысячелетия культа, и кому, как не им, держаться вместе, продолжая приносить немые жертвы на алтарь персонального бога. Люди способны верить и поклоняться тому, чего не видят [тому, чего даже не существует], а они достаточно прожили на Земле, чтобы начинать перенимать суть ее обитателей.       Он обнимает Икариса на прощание слишком крепко и глупо тычется носом куда-то в основание шеи, отчего мозг лихорадит от чрезмерного количества ощущений: крепость объятий; сила ладони, хлопающей по лопаткам; мускусный запах с примесью чего-то сладкого; спокойно бьющаяся жилка под слегка загорелой кожей, которую можно почувствовать на ощупь — этого слишком много, до перегрузки, до предела, отделяющего идиотские выходки от продуманных решений, так что Кинго отстраняется первым. И, конечно же, улыбается.       Через несколько столетий они со Спрайт разделяются, потому что их общей неразделенной любви становится слишком много — ее груз давит на плечи, сжимает глотку, напоминает о несбыточным каждым печальным взглядом, подобно зеркалу преумножающему боль другого. Негласно решается, что все дело в неизменности вечно юного тела, но они оба знают истину — еще одна тайна, поделенная пополам.       &       Двадцатый век застает его в Индии. В этой стране достаточно красок, а культура столь многогранна и ярка, что Кинго оседает там, регулярно меняя имена и становясь новой версией самого себя в обертке из смены поколений. Ему больше не нужно сражаться, и, наконец, у него есть возможность нести в этот мир красоту искусства, а не запах выжженного плоти уничтоженных им чудовищ.       Кинго достаточно притворялся всю свою жизнь, чтобы не составило труда отточить это умение до идеала.       В мире недавно отгремела Первая мировая война, но нестабильность положения только усиливается, и им все еще нельзя вмешиваться, однако даже Аришем не может запретить ему пытаться давать людям в это время хоть немного радости. Кинго не знает, чем заняты остальные, связь с которыми то пропадает, то случайно возникает, и не поддается соблазну объехать весь мир ради ностальгических разговоров о былом. Кинго знает, что в таком случае первым делом найдет Икариса, а со спокойной радостью наблюдать за его счастьем с Серси после столетий в разлуке с непривычки может оказаться не по силам.       Он остается в Мумбаи, снимается в очередном фильме и возвращается домой далеко за полночь, не сразу замечая, что в комнате есть кто-то еще.       — Здравствуй, Кинго, — тихий голос опережает вспыхивающий свет лампы на несколько мгновений и кажется сухим и ломким, точно хворост. В зрачках Икариса отражается золото, но и оно выглядит блеклым, подернутым патиной. Он сидит на краю кровати: скорбно сгорбленные плечи, упирающиеся в колени согнутые локти, взъерошенные волосы — нет ни капли былой уверенной стати, и от этого вида что-то внутри Кинго обрывается, заставляя открывать рот и тут же закрывать из-за невозможности подобрать верные слова. — Прости, что я без приглашения, — силится виновато улыбнуться, но улыбка точно крошится, и один ее осколок — левый уголок губ — все же поднимается выше, пока другой многовековой печалью опускается вниз.       — Что-то случилось? — все же давит из себя хриплый вопрос Кинго, подходя ближе с такой осторожностью, словно Икарис может броситься на него в любой момент [словно Икарис может рассыпаться пеплом от легкого сдвига масс воздуха]. Ему страшно произнести вслух что-то еще, потому что отлично может представить причины, по которым Икарис стал бы выглядеть так, однако верить в это не хочет — слишком больно. Слишком ярко представляется чужая боль — даже спустя столетия куда более болезненнее собственной.       — Просто решил проверить всех, — наверное, так бы мог ответить преданный солдат, но от его преданности остаются только эти жалкие попытки продолжать держать себя в руках, хотя даже дурак заметит, насколько тяжело ему это дается. Кинго далеко не дурак, да и за тысячелетия отлично изучил чужие реакции, а потому медленно садится рядом с ним полубоком, впитывая взглядом точеные черты профиля. Ощутить всю болотную глубину тоски из-за сотен лет разлуки получается только сейчас, рядом с ним.       Кинго сглатывает с трудом, и слюна точно царапает горло, а Икарис добавляет:       — Мы с Серси расстались. Я ее оставил, — и голос ломается окончательно, пока последнее слово рассыпается речной галькой, высыпаемой из ладони обратно в воду. Он закрывает лицо ладонями, но не двигается. Кинго замирает, чувствуя, как губы моментально пересыхают, и глупая, глупая, глупая, казалось бы, давно погребенная часть его иррационально ликует в слепой надежде на наличие эфемерного шанса [словно у него есть хоть один].       — Почему? — все же выдавливает из себя, а взгляд сам по себе, как сорвавшийся с привязи пес, блуждает по линии плеч, плотно облепленным тканью рубашки напряженным бицепсам, чуть подрагивающим пальцам, заманчивому изгибу шеи. Кинго облизывает губы, но как-то украдкой, на мгновение позволяя себе представить, какова может быть на вкус чужая кожа за ухом. Если прямо сейчас прижаться к ней поцелуем, то будет ли у него шанс хотя бы послужить разовым утешением? Если прямо сейчас обхватить чужое лицо, убирая закрывающие его ладони, и прижаться поцелуем, то ответят ли ему эти безжалостные в своей недоступности губы? Если прямо сейчас…       — Так было нужно, — с отчаянностью фанатика, впервые сомневающегося в вере, произносит Икарис, поворачиваясь резко и смотря пронзительно, практически умоляюще, отчего Кинго чувствует дрожь, пронзающую тело. Тянется рукой робко, не веря в собственное право на прикосновение. Ему хочется погладить по щеке, разрезать ладони в кровавое месиво об остроту скул, но всего лишь сжимает плотное, пышущее жаром плечо в исключительно дружеском жесте. Как и всегда. Как и положено тому, кем он является.       — Уверен, что ты бы поступил так с Серси только ради ее блага, — со всей мягкостью, на какую только оказывается способен, произносит Кинго, и улыбается, пока где-то под всей этой маской заботливого участия крошится он сам под напором раздирающих внутренности чувств. Икарис смотрит на него снизу-вверх, несмотря на то, что даже сидя оказывается выше, с щенячьей преданностью и придвигается ближе, тянется к поддерживающему прикосновению, настолько откровенный в своей слабости, что легкие заходятся спазмом от такого зрелища.       — У меня есть кое-что. Подожди. Тебе должно понравиться, — порывисто встает, похлопывая Икариса по плечу несколько раз в качестве призыва оставаться на месте, пока сердце пронзительно трепещет, а потому ему нужно двигаться, чтобы отвлечься от патологических желаний, пульсирующих по сети нейронов. Всего сейчас слишком много и слишком внезапно, а оттого сложнее удерживаться от неподобающих поступков и взглядов.       Икарис смотрит непонимающе, но молча ждет, пока Кинго возвращается с целой тарелкой ладду — местных сладостей, которые так любит готовить для него экономка. Икарис любит сладкое — невинная слабость, позволяющая помнить о том, что он живой, а не безвольное орудие в руках Аришема, пусть и идеальное. Всегда идеальное в понимании Кинго — даже в такие моменты.       — Вкусно, — тихо отзывается, когда пробует, и Кинго довольно кивает, не зная, что сказать. Кажется, ничего говорить и не требуется. Тишина нарушается лишь тихим тиканьем часов и звуками жевания. Это все, что Кинго может позволить себе ему дать.       Икарис остается в Индии на несколько дней, а после пропадает на столетие, и если Кинго и жалеет о том, что так и не сказал ему о своих чувствах, то, наверное, не хочет признаваться в этом даже самому себе — впервые за всю свою жизнь.       &       Битва с Тиамутом заканчивается преступно быстро, и Кинго до сих пор не уверен, как ему следует относиться к произошедшему. Ему нравится Земля, люди и то, какую цивилизацию они смогли в итоге построить, несмотря на бесконечное количество ошибок — совершенных, совершаемых и тех, что им еще предстоит совершить. Но внутри все равно что-то обрывается, когда, несмотря на разделяющее их расстояние, он соединяется с остальными, все же помогая Серси расправиться с Тиамутом, и о с о з н а е т насколько Икарис уничтожен последствиями собственных решений и действий, заставивших по итогу его запутаться в хитросплетениях любви и долга, выбирая из которых, случайно отрекся от обоих [Униум действительно делает из них общий разум, и у этого есть определенные недостатки].       Кинго знает Икариса, привыкшего поступать так, как считает верным, несмотря ни на что. Кинго знает Серси, готовую принимать чужие решения, даже если не согласна с ними. Кинго знает, какой будет исход, а потому просто ложится, раскидывая руки в стороны, на раскаленный асфальт взлетно-посадочной полосы в местном аэропорту, где их с Каруном ожидает самолет, и смотрит на беспощадное солнце. Возможно пятно, мелькнувшее на нем, ему только кажется.       Пожалуй, если бы Спрайт знала, чем обернется придуманный ею миф, никогда не стала бы его автором, но, по крайней мере, теперь ей не придется мириться с этим вечность.       Но когда он встречается с Серси, прилетая в Лондон, чтобы забрать с собой Спрайт, то все та же ноющая и отвергнутая часть его синтетической души захлебывается злорадством: наконец они становятся на одном уровне близости к Икарису, чтобы с одинаковым смирением принимать тот факт, что рядом с ним не будут никогда.       Кинго смотрит в печально-пустые глаза Серси и точно знает:       теперь она понимает.       Теперь она замечает, но от этого не становится легче ни ему, ни ей.       Солнце продолжает светить, не опасаясь быть заслоненным.