On Se Reverra!

Огонёк тающей свечи освещал маленькую комнату, в которой было болезненно душно. На кровати в белоснежной сорочке лежал умирающий Моцарт. Без парика и без привычной лучезарной улыбки его образ был избавлен от дыхания бушующей юности, которая ещё совсем недавно наполняла большие голубые глаза яркими искрами бурлящей жизни. В потускневшем взгляде едва ли можно было отыскать привычный отблеск той божественной силы, которой был одарен композитор — силы, состоящей в магическом очаровании, нескончаемой радости и, конечно, в гении, пожалуй слишком огромном для одного человека. Но теперь, вместе с увядающей осенью, увядал и он. Ноябрь только-только закончился, и самые первые зимние морозы опустились на хмурую Вену. Как тучи затмили золото солнца, так и роковая болезнь заволокла сияющий взгляд Моцарта туманом страшной усталости. Он болел и раньше, но почему-то теперь он не смеялся болезни в лицо, заливая её игристым вином и изгоняя из своего тела разухабистыми танцами. Теперь всё было всерьёз. Громкий кашель уродовал тишину маленькой комнаты, в которой сегодня ночью Моцарт был не один. Его дражайший друг Сальери приехал в Вену прямиком из Парижа, отложив оставшиеся концерты своего оркестра на несколько дней, чем жутко разозлил дирекцию французских театров. Однако, будучи популярным итальянским маэстро, он мог позволить себе столь дерзкий поступок; чего он себе позволить не мог, так это оставить своего гениального протеже наедине с чахоткой, которая так внезапно подкосила здоровье молодого композитора. Сальери мчался к Моцарту на всех парах — дикая спешка позволила ему буквально за сутки добраться от Парижа до австрийской столицы. Тревожная записка от доктора Моцартов, чьи услуги великодушно оплачивались самим Сальери, изрядно обеспокоила его: понял ли он из той записки, что дни его любимого друга вот-вот будут сочтены или же просто не мог в столь трудную минуту не поддержать своего дорогого Вольфи? Как бы то ни было, маэстро всю дорогу не находил себе места — сам не свой от переживаний, он даже сорвался на безропотного кучера, который подвозил его до венской заставы, что было несвойственно в целом сдержанному итальянцу. Такое волнение по поводу болезни Моцарта было неслучайным: непростые времена Антонио и Вольфганг всегда переживали вместе. С того самого дня, когда молодой гений приехал из никому неизвестного городка Зальцбург покорять музыкальную столицу Европы, модой в которой заправлял итальянец-капельмейстер, они быстро обнаружили друг в друге всё то, что обоим было так необходимо. Творческие кризисы зрелого маэстро рассеивались звонким смехом молодого композитора, вдохновлявшего на новые свершения и смелые идеи; житейские же неурядицы Моцарта почти всегда без проблем разрешались с лёгкой руки Антонио, имеющего для этого и средства, и статус в австрийском обществе. Со временем нужда друг в друге переросла во взаимное уважение, в почитание творчества друг друга и, может быть, даже в особую нежность, которую порой товарищи питают друг к другу вследствие небывалого совпадения взглядов на мир. Эти два светила венского музыкального небосвода обнаруживали друг в друге истинное утешение, и в какой-то момент по светским разговорам даже прокатилась волна непристойных слухов. Однако скорая женитьба Моцарта на очаровательной Констанц и рождение двух прекрасных мальчишек в их семье, вскоре заглушили злые языки. Сальери был не просто другом Моцартов, но настоящим членом их семьи. Он помогал Вольфгангу, который часто жил не по средствам — щедро оплачивал долги друга из своего кармана, на что порой ропотала молодая жена: "Вы его балуете", "Зная о вашей помощи, он совсем не следит за своими тратами", "Вы подстрекаете его к излишнему расточительству". Однако Антонио было только в радость помогать своему дорогому Вольфи, ведь он хотел помогать ему и чувствовать, что великий автор "Свадьбы Фигаро" нуждается в его помощи. Вот и теперь, когда Моцарт заболел, больше всего Сальери хотелось помочь ему справиться с этой болезнью. Утешала мысль о том, что 35-летний композитор был в самом расцвете сил и в то, что он уйдёт в мир иной в зените своего пути, к счастью, верилось с трудом. Однако доктор был категоричен: его обеспокоенность состоянием Моцарта не давала покоя Антонио, и в эту самую ночь, когда он наконец добрался до дома Вольфганга, двоякие чувства разрывали душу итальянца: надежда смешивалась с отчаянием. Уже едва занималась заря, когда Сальери, чуть ступая по деревянной лестнице, поднимался в спальню композитора. Констанц отошла успокаивать малышей, и лишь сопение полуспящего больного слышалось из угла душной комнаты. Антонио приоткрыл дверь, чуть зажмурившись от скрипа, который она произвела, и вошёл. У кровати больного тускло догорала свеча, и в её бликах можно было видеть страшную испарину, которой были покрыты и лицо, и грудь Вольфганга. Несколько минут Антонио наблюдал за этой жуткой и в то же время завораживающей картиной, пока наконец не осознал, что позабыл избавиться от дорожного плаща и шляпы — в спальне было слишком жарко. — Констанц, это ты? — произнёс болезненный голос из глубины комнаты и тут же закашлялся. — Нет, Вольфи, это я, — тихо ответил Антонио, стараясь сохранить спокойствие, что было непросто, потому что сиплый голос друга и его невозможность сказать и пары слов без последующего страшного кашля, подогревали нехорошее предчувствие итальянца. — Антонио? Ты здесь? — Сальери поспешил подойти к кровати Моцарта. Он сел на прикроватный стул, повесив плащ на спинку, и торопливо взял композитора за руку. — О, Вольфи! Что с тобой, мой дорогой? Ты совсем плох, совсем плох… — Всего лишь простуда, — с небольшой одышкой ответил на обеспокоенное замечание неожиданно появившегося гостя Моцарт, тут же продолжив, — Антонио, ещё начало декабря, неужели ты не должен быть на гастролях во Франции? — Я приехал, как только смог, узнав о твоей болезни! — О, к чему беспокойство, мой друг, не стоило… — не успев договорить этой фразы, Моцарт опять задохнулся страшным кашлем, так, что даже подался вперёд из полулежачего положения. Вольфганг кашлял в белую кружевную салфетку, на которой виднелись едва заметные бордовые капельки. — Я не мог оставить тебя, — начал объясняться Сальери, неторопливо поглаживая одолеваемого приступом кашля Вольфганга по спине и стараясь не думать о бордовых точках на белоснежной салфетке в кулаке Моцарта, которые ему удалось разглядеть несмотря на плохое освещение. Немногие выживают при чахотке, однако надежда всегда есть. Но теперь, видя, насколько слабым было состояние друга, она понемногу покидала сердце Сальери. Бледная кожа композитора, трясущиеся пальцы, лихорадочный румянец на щеках и глаза, будто заволоченные мутными слезами, пугали. Неужели возможно, чтобы он ушёл вот так, молодым и полным творческих сил? — Антонио, я рад, что ты здесь. В ящике стола… — Моцарт указал пальцем к подножию кровати, рядом с которым стоял небольшой деревянный стол. Сальери поспешил туда, чтобы выдвинуть ящик. Толстая папка с нотными листами. Заголовок, выведенный рукой самого Моцарта. — “Реквием”? — озадаченно спросил Антонио, щуря глаза, чтобы разглядеть написанное в тусклом свете тающей свечи. Моцарт ничего не ответил. Лишь чуть кивнул головой и жестом указал Сальери присесть обратно, но уже с нотами. Сальери пролистал до последних страниц. Три финальных номера заупокойной мессы уже не принадлежали руке Моцарта — в каллиграфических крючках Антонио узнал автограф ученика Вольфганга Зюсмайера. — Ты диктовал темы Францу? — Да… Но оркестровка… Я не успею… — совсем слабым голосом произнёс Моцарт, и страшный намёк, который был сделан им в этом “я не успею” будто обдал Сальери ледяной водой. — О, мой милый, ты… — суетливо начал Антонио, но Моцарт перебил его, не используя слов. Он обхватил кисть Сальери своей ладонью, как бы говоря: “Успокойся, дорогой”. Руки Моцарта были озябшими и в них уже не теплилась та дикая жизнь, которая выдавала дьявольски виртуозные пассажи на клавесине буквально несколько недель назад. Как волшебный цветок жизни мог увясть так быстро? Неужели больше никогда не услышать чудесного смеха этого светлого гения, что подобен тысяче серебряных колокольчиков, движимых весенним зефиром? Сальери замолк и положил свою тёплую руку поверх. Его глаза начали наполняться слезами, и он лишь смог произнести едва слышимым, дрожащим от волнения голосом: — Я доделаю оркестровку, не волнуйся об этом, — и горячие слёзы покатились из глаз Антонио, ведь зловещее осознание приближающегося конца, заполнило всё его существо, и, кажется, для надежды больше не осталось места. В этой душной маленькой комнате она больше не помещалась. Моцарт заметил печальную перемену в лице Сальери и неожиданно прильнул к нему, пытаясь успокоить. Он обхватил его шею своими ледяными ладонями, но горячечный жар от его лица ощущался гораздо ярче холода его пальцев. — Ты весь горишь, — произнёс дрожащими губами Антонио. — Если нам всё равно суждено умереть, то стоит выпить бокал жизни до последней капли, — будто цитируя какую-то забытую греческую трагедию произнёс Вольфганг и впился своими мягкими губами в губы друга. Испуг от неожиданности сменился блаженством момента нежности, и Сальери робко ответил на совсем не братское лобзание своего любимого композитора. Это чувство давно было где-то рядом. Оно скользило в их музыке, в их посвящениях небольших очаровательных пиесок друг другу, в их долгом музицировании в четыре руки. Моцарт всегда играл первую партию, и когда его левая рука забиралась ниже малой октавы и мягко опускалась на правую руку Сальери, заправлявшего второй партией, какое-то магическое таинство любви вдруг возникало в этом перекрещивании двух рук. Но открыть это таинство тогда было невозможно, ведь это бы означало открыть ящик Пандоры, однако теперь, в этот самый миг, когда душа Вольфганга была на полпути в рай, опасный ящик Пандоры вдруг обратился в музыкальную шкатулку, которую нужно открыть для того, чтобы услышать божественную музыку. — Это приятно, — низким бархатным полушёпотом произнёс Антонио после того, как их губы разъединились спустя пару минут. — Увидимся… Там… — последние слова, сорвавшиеся с побледневших уст. Моцарт испустил дыхание быстрее, чем можно было представить. Первый луч розовой Авроры коснулся мокрой подушки Вольфганга, когда его душа улетела навстречу утренней звезде. Сердце Антонио на мгновение обратилось в камень. — Нет… НЕТ! — громкие рыдания вдруг сокрушили стены маленькой комнаты. Сальери обнимал бездыханное тело своего композитора стараясь поверить в то, что всё это — лишь жестокий ночной кошмар, но никак не реальность. Он касался губами светлых запутанных волос, вдыхая их дурманящий запах, который через несколько мгновений исчезнет навсегда. Наконец, он нашёл в себе силы провести своими пальцами по векам Моцарта, чтобы сомкнуть его очи навечно. Как часто он тонул в озере этих бездонных глаз, за которыми — вселенская печаль и радость, выраженная в чистой, долгой и непостижимой Музыке. — Антонио? Что вы здесь делаете? — вдруг раздался голос Констанц позади. Увидев разбитое лицо Сальери, роковое осознание быстро пришло к жене. Её истошный крик, кажется, разбудил всю улицу. Сальери оставил супругов и выбежал прочь, не зная куда деться от всепоглощающей скорби. — Почему ты забрал его?! Ты должен был забрать меня! Я должен был умереть! Не он! Он должен был остаться, чтобы творить!!! Господи, почему ты забрал его у меня?! — отчаянно вопрошал в небо Антонио, пытаясь осознать то горе, которое свалилось на него в эту страшную ночь. Где теперь ему взять вдохновение? Как поверить в чудо без него? Как снова научиться мечтать? Каждая нота будет напоминать о нём. Соль минор — больше не Соль минор, а Сороковая симфония, первую часть которой Вольфганг, помнится, принёс маэстро на оценку, и он осыпал его таким количеством комплиментов, что по обыкновению раскованный и в некотором смысле бесстыдный композитор раскраснелся. А Ре мажор? О, отныне это не Ре мажор, но искрящаяся Ария Царицы ночи из "Волшебной флейты", которую Моцарт написал, дабы подшутить над оперными певицами и сбить их смехотворную спесь, ведь ничего так не бодрит юных сопрано как мелодия, уходящая скачками в третью октаву. А что насчёт Ля мажора? Никогда не забыть итальянцу-капельмейстеру тот чарующий летний вечер, когда Моцарт исполнял ему свою Сонату с вариациями — баюкающие шесть восьмых ласкали тогда слух маэстро точно тёплые волны Эгейского моря, и последовавший за этими Вариациями Турецкий марш изрядно повеселил их обоих, но кто знал, что именно эта незамысловатая "штучка в восточном стиле" установит моду на всё турецкое в венском свете на ближайший сезон. Или Ре минор. От одного упоминания этой тональности колючий ком ещё долго будет подступать к горлу Сальери, ведь именно в ней написана "Lacrimosa", которую он слышал своим внутренним слухом ещё в ту ночь, когда впервые взял в руки папку с "Реквиемом". Моцарт не выбрал чёрный Си минор, в котором была написана баховская Месса. Си минор была тональностью "Страстей", самой смерти, но Ре минор был про слёзы и печаль. Остановив выбор своего последнего сочинения именно на Ре миноре, он выбрал Человека — не Бога, и в этом, пожалуй, был весь Моцарт. Да, каждая из этих тональностей будет болезненно напоминать Антонио о нём. "Если нам всё равно суждено умереть, то стоит выпить бокал жизни до последней капли" — именно эти слова Вольфганга, сказанные им незадолго до смерти, позволили Сальери тогда не пасть духом, хоть он и носил траур по дорогому другу дольше, чем обычно принято. Маэстро продолжил жить, как того хотел его любимый Вольфи: он сделал блестящую оркестровку "Реквиема", исполнял его гениальные симфонии по всей Европе и каждый год лично следил за тем, чтобы существенная часть репертуара Венского театра состояла именно из моцартовских опер.