***
Когда Курогири бездушно и бессовестно прервал его прямо посреди очередной игры в самом безумном её разгаре, Шигараки был, мягко говоря, не рад. Сгорбившись на барном стуле и раздирая себе шею в кровь, Томура с тупым раздражением пытался прокачать свою причуду до категории визуальных, прожигая взглядом из-под руки на лице дыру в апатичном Курогири. Чёрный туман его попытками собственного смертоубийства оказался не впечатлен и продолжал что-то нудно втолковывать ему про форс-мажорную миссию от Сенсея. Для Шигараки все это звучало как сплошной белый шум. Бла-бла-бла. Бесит. Телепортация на указанную точку в итоге вышла просто сказочно мразотная. Переход из одного места в другое, сам по себе, на самом деле, не шибко то доставляет удовольствие по многим причинам — а уж из тёплого, почти даже светлого бара в по-ночному сырой, холодный, грязный тёмный переулок — и подавно. (По какой-то причине переулки всегда грязные и тёмные) Местность была незнакомая и, даже на далеко не взыскательный вкус Томуры, редкостно удручающая. То тут, то там валялись огромные чёрные мусорные мешки, некоторые из которых, казалось, решили разложиться прямо на месте гораздо раньше преписываемых им экологами сроков. Высокие, щербатые стены без единого окна были лишь слегка недостаточно узкими, чтобы начать вызывать клаустрофобию. И практически везде были исписаны надписями — наслаивающимися и перекрывающими друг друга рисунками, ругательствами и кто ещё знает чем. Наскальная живопись прямо-таки, наследие предков, чтоб её. Запах в этом месте, как и полагается всем уважающим себя тёмным и грязным переулкам, стоял отвратительный. Стойкое амбре лежалых аж с доисторических времен нечистот и отходов неясного происхождения смешивалось с густым, душным металлическим ароматом крови — получавшаяся в итоге вонь забивала нос и оседала на языке, возможно собираясь отложить там яйца. Под ногами лениво чавкали, копошась, какие-то насекомые. Может быть, опарыши. Кто их разберёт. Шигараки, конечно, в своей жизни много дерьма повидал и сам, мягко говоря, не образец чистоплюйства. Словом — точно не из брезгливых. Но все же, фу, блять. Их шаги шамкающим эхом растеклись по переулку. Что-то впереди зашевелилось. Возвращаясь ко встрече… Её можно было, пожалуй, даже назвать яркой. Ярким в этот момент оказалось многое. К примеру, та самая, так сильно пахнущая металлом свежая кровь, заливающая узкие стены переулка, словно на гребанной скотобойне — в слишком ярком свете луны это выглядело, словно грошово-фальшивая сцена из хоррора категории «B». Ярко бликовал окровавленный нож, ловя то отблески лунного света, то отражение расширившихся на грани ошеломления и ужаса глаз Курогири. Застывший на месте Томура его ужас понимал, и, пожалуй (далеко не) отчасти разделял. Потому что тело аж самого героя номер шесть, Коры, лежавшее в этом самом переулке среди мусорных мешков и выглядевшее логическим их продолжением, на тело было похоже очень и очень отдалённо. И то даже не со второго взгляда. А над ещё остывающим трупом стоял, слегка ссутулившись и легкомысленно покачивая ножом в руке, ребёнок. (Шигараки, конечно, не слушал, но Сенсей о таком точно не предупреждал. Вполне в его духе) Сколько этому ребёнку вообще лет, черт возьми? Тринадцать? Четырнадцать? Дети среди злодеев для Томуры — не новость. Сам таким был, и с сопливого причём, малолетства. Вот только когда такой вот малолетний шкет убивает в переулке про героя номер шесть с количеством задержаний отмороженных злодеев в анамнезе большим, чем количество пальцев на всех его многочисленных руках вместе взятых, это слегка… Страшно. Если честно это пиздец как жутко, но Шигараки никогда никому в этом не признается. Ребенок замечает их появление посреди переулка — и улыбается им радостно и широко, руки — по локоть в крови. Черствое, гнилое и полное ненависти к миру сердце Томуры Шигараки на этом моменте спешно объявляет код красный и эвакуацию куда-то в пятки.***
У ребёнка мягкие, пушистые, кудрявые зелёные волосы, пухлые нежные щеки, усыпанные веснушками и большие, яркие бездонно-пустые глаза. Каждое его нервное, неловкое, порой суетливое движение говорит «ты умрёшь долгой, мучительной смертью и твой труп никогда не найдут». Каждая из его светлых, искренних ярких улыбок — благословение, манна небесная, спасение заблудших в собственных загонах и в личном дерьме утопающих. Его обыденный, до тошноты неправильно непримечательный образ раскаленным клеймом глубоко отпечатывается в мозгу, на изнанке век. Этот парень — осиное гнездо бормотания, муравейник мыслей, пасека приторной вежливости и слишком слащавой доброты. В нем невооружённым глазом видны ходы, проеденные чужими презрительными словами, ему в мозг отложили личинки страхи и самоуничижение. Если чему жизнь злодея и научила Шигараки, так это тому, что из таких вот людей в конечном счёте вылупляется всякая срань. Герои, например. Или маньяки-психопаты. На героя мальчишка (к их счастью) не тянул при всем своём отчаянном до боли желании и отбитом на голову энтузиазме. Психопаты, маньяки и самые отмороженные злодеи же, судя по слухам, принесённым вместе с дымом от сигарет Гирана, уже ссали кипятком от ужаса при одной только мысли повстречать этого милейшего ребёнка ночью на тихой безлюдной улочке. Шигараки Томура, будущий Символ Зла, наследник двухсотлетнего архизлодея, действительно боялся предположить, что за фантастического уровня срань вылупится из этого доброго мальчика с большими глазами. В глаза ему, кстати, долго смотреть Томура больше никогда и ни за что не будет. И никому не советует. Потому что спустя время они оказываются не такими уж и пустыми. И что-то начинает смотреть на тебя оттуда в ответ. *** Шигараки умывает руки, на этом его полномочия все. Изуку Мидория слишком хаотичен. Нет, он не бессистемен — просто Томура понимает, что любой нормальный человек его систему понять не сможет. Любой человек эту систему понять не сможет. В конце концов для того, чтобы сойти с ума, ум как минимум должен присутствовать. В общепринятом его понимании. У зеленоволосого же паренька в голове пауки свили гнездо и ловят в паутину своего любопытства любых интересных людей. У ребёнка с глазами, в которых прячется что-то, сколопендра вместо языка — и она жалит с каждым сказанным словом, отравляя ядом больной привязанности и безоговорочного доверия любого, кто неосторожно приблизится. Шигараки остервенело чешет шею и физически чувствует, как этот яд отравляет его, расползаясь по венам. *** Пацан настолько далёк от здорового, в понимании других людей, соединения с головой, что с маньячной страстью собирает геройский мерч, буквально прописавшись в, фактически, живом, бьющемся и гниющем заживо сердце крупной злодейской организации. Если это о чем-то и говорит, то Томуре такие слова не нравятся. Чёртова геройская атрибутика была буквально повсюду. В том числе и в помещении бара. И пока Курогири по пятому кругу натирал до скрипа одни и те же стаканы, гипнотизируя постер Сущего Мика, сам Шигараки запивал ущербность своего бытия в компании богопротивной рожи Всемогущего. Другие злодеи, периодически по разным причинам забредающие в этот бар, смотрели на них, как на конченных моральных уродов. Томура, в общем-то, в душе был с ними полностью согласен. Тем не менее, плакаты и другую мелочь, тут и там расклеенную, разложенную по углам, в самых неожиданных местах расставленную, никто не трогал. Члены Лиги были слишком умны для этого, редкие посетители — слишком трусливы. Были.***
В тот день в баре была целая толпа. План по убийству Всемогущего входил в свою терминальную фазу и бар стал одной из точек сбора участников миссии — к большому неудовольствию Шигараки. Гвалт от головорезов, грабителей и другого сброда давил на уши, в носу першило от запаха алкоголя и пота — Курогири был нарасхват и с каждым часом общий градус спиртосодержания во всем небольшом, относительно, пространстве рос в геометрической прогрессии. В помещении было слишком жарко, а отсутствие окон делало проблему неразрешимой. Впрочем, судя по всему, проблемой это было только для одного Томуры — всех остальных (не считая Курогири, но он никогда не считается) вообще все устраивало. Так что, скорчившись на высоком стуле в углу помещения, как на насесте, Шигараки мечтал только о том, чтобы всех тут к хренам распылить и смести в совочек. А ещё, в кои-то веки снять мешающую сейчас дышать руку с лица и отодрать прилипшие к сукровице на расцарапанной шее волосы — но лишний раз двигаться и привлекать к себе внимание было слишком лень, а уйти — нельзя. Сенсей приказал лично приглядеть за всем этим мусором. Парень вздохнул и вернул свое внимание к игровой консоли в руках. На небольшом экране сказочно редкий многозвездный персонаж — Король Варваров верхом на драконе (выбитый в гаче лёгкой рукой спасителя-Мидории, когда сам Шигараки уже отчаялся с последней оставшейся попыткой) цветисто матерился, лупя двуручником босса раунда, высокоуровневого демона. Когда Томура увлечённо собирал выпавший лут, по помещению волной прокатился гул голосов, чем-то отличавшийся от прежнего монотонного шума. Что-то грохнуло. Не двигая головы, Шигараки поднял взгляд. Какой-то бугай с мутантной причудой акулы — обычная шестёрка, которой алкоголь, видимо, затопил передавленный разжиревшим эго мозг — выкрикивал что-то, указывая на стену с висящими там плакатами. Разобрать пьяную речь сквозь прочий шум было непросто, но там явно было что-то об ущемленной злодейской гордости и общей ненависти к героям в целом и данным конкретным коммерческим святым геройским образам в частности. Ещё больше распаленный поддерживающими выкриками из резко сгустившейся толпы, злодей открыл пасть, взревел и занёс руку с массивными когтями, для, видимо, классовой мести геройским рожам. Ох, вашу ж… Шигараки встретился взглядами с явно очень уставшим от жизни Курогири. Вот черт, крови будет много. Первый нож, взявшийся словно из ниоткуда, просвистел в воздухе и вонзился акуле прямиком глубоко в нос, пробив как бумагу казавшуюся крепкой шкуру. Громила взвыл от боли так, что аж бутылки в баре задрожали, и отчаянно заметался. Толпа, мгновения назад казавшаяся недвижимым массивом, опасливо схлынула в стороны. Кто-то, очевидно задавленный, закричал, раненный преступник ревом вторил ему — ещё два ножа в этот момент нашли свои цели в его глазах. Окончательно разъяренный, акула оскалил пасть, слепо бросился… И рухнул, заливая кровью из перебитого горла пол и некоторых невезучих, оказавшихся в первых рядах. В воцарившейся внезапно тишине звук жужжания мухи, отчаянно и бессмысленно кружащейся у потолочной лампы, казался слишком громким. Даже громче лёгких, мягких шагов. — Эм… П-прошу прощения, что потревожил… Просто, знаете, я действительно люблю эти плакаты… Мне о-очень жаль, что так п-получилось! — заикающийся от волнения Мидория, с искренней, жалобной улыбкой, стоящий в дверном проёме в задней стене бара и нервно заламывающий руки, выглядел слишком невинным для того, кто только что безжалостно убил свирепого отморозка ради куска картона. Что ж... Похоже толпа, за пару минут не оставившая от себя никакого напоминания, кроме следов в подсыхающей на деревянном полу крови, так не считала. Оставшийся вечер прошёл, на удивление, мирно. Изуку долго извинялся, а потом столь же долго трагично ворковал над испачканным случайными брызгами крови плакатом Старателя. Курогири всегда был слаб — и потому уже через полчаса плакат был новый. В количестве трех штук. На всякий случай. У Шигараки даже не было желания стебать его. В конце концов, отмывать пол от въевшейся крови пришлось именно Томуре.