— Когда это началось? — Раньше жизни (с) Часы на то и рождены, чтоб бомбу приютить (с)
После Байсюэ, уже в похоронном доме, уже напутешествовавшись с А-Цин и подобрав в дороге беспокойного незнакомца, Сяо Синчэнь еще многие месяцы думает, что он проклят. И это еще один повод, вместо дисциплинирующих медитаций, ругать себя за неподобающее, бессмысленное, да что там — прямо-таки возмутительно неприличное для последователя пресветлого Дао уныние. Приходит он в себя только к концу третьего года их «семейного» пребывания в чудесном городе И. Стараниями опекающих его нахожденцев — кто-кто, а Сяо Синчэнь точно знает, что не себе ему приписывать эту заслугу. Странностей этого пребывания Сяо Синчэнь в самосохранительном упорстве предпочитает не замечать.***
Иногда ему мерещится смех — звонкий, безжалостный и неразрушаемый, он доносится словно из ниоткуда, то ли с неба, то ли из-под земли, не угадать еще и потому, что этот смех всегда одинаков в Сюэ Яне, как и его не изгоняемая ничем и никогда улыбка — но стоит проснуться, уже не понять, действительно ли он звучал, этот смех, или его дразнило обманное эхо сновидений. Иногда ему кажется, что на нем останавливается знакомый взгляд — насмешливый, жадный до сражений и безумств, сумасшедше искренний в своей садистской невинности, словно трупы вокруг — это нереальные картонные фигурки, не люди, а мертвяки, зарубленные не в первый уже раз. Иногда его внезапно посещает странное предчувствие ожидаемой катастрофы, словно вот-вот его окликнут через плечо и мир рассыплется, перевернется, как кружево калейдоскопа, и соберется в такой привычный узор, где не будет уже ничего, кроме ярости, веселья и мести, разрушений и переломанных границ, кроме сверкания клинков в ускоряющемся ритме, пока кто-то не изловчится нанести роковой удар. Не может же, в самом деле, быть все спокойно. Не может же Сюэ Ян его не разыскать, в какую глушь бы они не забрались с его сегодняшними спутниками. И хотя он страшится этого, и встреча, происходящая в кошмарных, наполненных острым как лезвие обратным призрачным смехом сновидениях, пугает до судорог и холодного пота, ибо в каждой из них он оказывается снова и снова загнан в тупик долга, который отказывается совершать — понимание, что для Сюэ Яна все это не так уж важно, чтобы за ним последовать — даже ради мести, игры или развлечения, парадоксально отдает куда большей горечью и разочарованием. Навязчивую горечь вывода Сяо Синчэнь пытается не принять. Сяо Синчэнь за это разочарование безжалостно себя упрекает. Но оно упорно маячит где-то в подсознании и отравляет ему дни. Правда, разве теперь с ним будет интересно сражаться? Разве он не фигура вэйци, скинутая с доски? Много ли веселья в победе над слепцом, промышляющим пропитание охотой на мертвецов в самом глухом городке поднебесной? Холодные смешки, одиночные, которыми будто остро проводят по позвоночнику. Неуемный нрав и способность скандалить по любому неуместному поводу. И постепенно, постепенно образы предшествующих событий отдаляются, и жизнь, как думает Сяо Синчэнь, берет свое. Потом он понимает: незнакомец подкупил его неуловимым сходством с тем человеком, которого он видел всего лишь несколько раз в своей жизни. Бардак в его голове в области моральных норм очевиден. Отсутствие совестливости и благородного воспитания бросается в глаза — но чего не простишь уличному воришке и авантюрному любителю приключений? От его непосредственности и нескрываемых эмоций порой бросает в дрожь — когда Сяо Синчэнь расчесывает по утрам ему волосы, а тот замирает под рукой, как поглаженный беспризорный бобик, чуть не стекая со стула в довольстве и едва не мурлыча от расслабленного и столь явно ощущаемого восторга, даос не знает, что ему и думать — заведенная им зверушка, спасенная в неудачный, как не устает напоминать А-Цин, день, грозящая укусить и готовая на все огрызнуться, превращается в пушистую няшесть — кажется, сожми ему горло в этот момент, позволит сделать с собой все что угодно, и это странно трогает, ослепляюще, как будто позволяет себя гладить маленькая ядовитая змея. Вот именно. Сюэ Ян — большая змея, а незнакомец — маленькая, почти, но вовсе не совсем невинная, не менее впрочем смертоносная, и это тоже делает их сходными в глазах даоса. В какой-то момент ему самому становится тепло. Временное, ненадежное пристанище, хрупкая пристань чужой души перевешивает темные предчувствия и безнадежную тоску. Тысяча мелочей, которых он поначалу не замечал, так явственно говорят: он нужен, он ценен, вокруг него вертится мир, его развлекают и веселят, берегут и поддерживают, и это похоже на чудо, зыбкое, незаслуженное, воистину волшебное.***
Холод настигает его только раз, когда он слышит в вышине над собой леденяще веселый смех и в воображении снова видит ту неизменную презирающую все и радующуюся всему улыбку. Предательство ли уступить желанию незнакомца, чье дыхание, как всегда, с кратким оборванным смешком забирается ему в ухо? Не одной ли и той же крови и породы эти два существа? Нависший над ним незнакомец в шутку грозит ему смертью, и это звучит так странно, как голос демона в закрытой шкатулке. Что ж, если он не нужен Сюэ Яну, да даже если и нужен, то для окончательной — соревновательной? — расправы, почему бы не попробовать что-то из мира людей и их нормальных отношений? Сяо Синчэнь игнорирует, что в этом мало нормального. Незнакомец осторожен и бережен, и только под конец срывается — движения становятся слишком жесткими, слишком жадными, словно он вонзает в Сяо Синчэня оружие, одержимый вовсе не желанием тела, а жаждой уничтожения — но стоит этой мысли мелькнуть, как он тут же берет себя в руки, словно маска лицемерия закрывает невидимое лицо, изворачивается, как лисица, притворяется любовником, хотя в нежности явственно мерцает насмешка, превращая происходящее не более чем в болезненный самосарказм. Сяо Синчэнь не знает, почему душу от этого словно выворачивает наизнанку от бессилия и беспомощности — он чувствует чужое одиночество и не может от него спасти, не знает, как, не знает, что еще нужно сделать, потому что… сделано все? Но почему тогда накрывает сердце такой беспросветной тяжестью и холод пробирает до костей, словно он спит с Шуанхуа, издевающимся над ним и над собой, а не с живым человеком? Такое мертвенное чувство бессилия он испытал только раз, когда за Сюэ Яном закрылись ворота башни Кои, где должен был состоятся суд. И казнь. «Ты слишком чуткий, даочжан», — словно угадывая его мысли, произносят над ним. Наверное, он ошибся, потому что его таинственный спутник доволен — голос как у кота, укравшего миску сливок. Все-таки доволен, хотя это чрезмерное довольство само по себе тоже какое-то как минимум нездоровое — и по неровному, приглушенному дыханию даосу заметно, что тот сдерживается, чтобы не начать смеяться. Поймать и прижать его к себе не удается, он выскальзывает, как змея или вода, как змея в воде, только концы волос задевают даочжану лицо, но не убегает, шлепается рядом, свернувшись змеиным клубком и утыкаясь лбом в плечо, все еще подрагивая от сдерживаемого смеха. Сяо Синчэнь обнимает его одной рукой вместе с этим беззвучным смехом, обжигающим сквозь ребра пальцы. Почему он никогда не смеется вслух? Спрашивать бесполезно. Сейчас даос даже не уверен, что это смех. Ничего не остается, как гладить безумца по спине, убаюкивая, как ребенка. Тот и засыпает, как ребенок, успокоившись постепенно, и в начальной фазе сна тело его несколько раз вздрагивает сильно и бесконтрольно, словно ему сразу начинает сниться кошмар. Сяо Синчэнь застывает, как в невесомости, и в голове начинает гудеть какой-то сторонний гул от перенапряжения — «поймал, поймал» — никогда еще ему не удавалось подобраться так близко, так обмануть игривую бдительность незнакомца. Осторожно он придвигается ближе, наклоняясь над спящим. Голова упрямца мягко откинута на подушку, и его дыхание, по-детски ровное и безмятежное, заставляет сердце Сяо Синчэня в ужасе сжаться, как перед прыжком в пропасть. В эту минуту он уже все знает, но ему нужно… нужно убедиться. Он нащупывает разжатую на этот раз, а не стиснутую в кулак левую руку незнакомца, ведя вдоль предплечья, локтя… пальцы касаются шероховатого кожаного чехла, обернувшего запястье, без удивления пробегают по изуродованной ладони. Невозможное в первую секунду так ожидаемо и естественно, словно иначе и не могло быть — и только во вторую схватывает изнутри дыхание, как за мгновение до обрушивающегося камнепада. Не веря, Сяо Синчэнь резко отдергивает руку — и дотрагивается снова, потрясенный окончательностью узнавания. Вот она, кожаная полуперчатка, которую он наблюдал столько раз. Сюэ Ян во сне чуть сжимает ладонь, остающуюся раскрытой. Нелепая мысль приходит в голову: теперь он уже никогда не сможет увидеть, есть ли на этой ладони линия сердца. И линия жизни на ней — насколько она коротка? События в белоснежном павильоне вспыхивают перед глазами. Уродливо и ошеломленно, полуртом, улыбаясь, Сяо Синчэнь понимает, что его улыбку можно было бы сейчас принять за гримасу сумасшедшего. В сознании переплетаются вспышки заклятий, блеск мечей, мелькают кровавые пятна. Правда накрывает, как стотонный обрушившийся океан. Ее нельзя осознать и вместить, не так вот сразу, нет. Фрагменты прошлого складываются в новую мозаику итогом не иначе как одной из самых фантастических шуток судьбы. Вот чем все обернулось, куда привело их это затянувшееся противостояние. Вопреки всему, вместо страха, ненависти и сожаления внутри проступает, как ни одергивает он себя, неуместная и воистину отдающая безумием волна чистой, совершенно беззаконной, не должной иметь место быть радости, такой сильной, такой глубокой, что он начинает дрожать, как в нервном припадке. Машинальными, сбитыми движениями Сяо Синчэнь подгребает одеяло к боку своего спутника — вместо собственного тепла, чтобы тот не проснулся от его внезапного отсутствия — и садится на постели, не в силах ни спать, ни справиться с накатившим ознобом. Руки ходят ходуном, когда он пытается дотянуться до кувшина с водой у изголовья, быстро оставляя затею налить воду в глиняный стакан. Одно дело подозревать и уговаривать себя, что ошибаешься… потом его пронзает стрелой запоздалого страха. Он вспоминает, что просто так Сюэ Ян не делает ничего. Значит, у него есть чем его удивить. Что он делал все это время? Кого убивал? Не уничтожит ли он весь город, если его раскроют? Не будет ли он в восторге, не развяжет ли это ему руки, не начнется ли новый кошмарный виток, когда чудовище будет неудержимо провокационно демонстрировать свою природу? Как это остановить? Как удержать равновесие? Неужели все, что остается — притворство? И как у Сюэ Яна хватает терпения притворяться так долго, ради чего, неужели вот эта пародия на тепло и семью среди обносков и с гнилыми овощами на ужин того стоит? Или он собирается сломать его своим признанием, когда… когда придет нужный момент? Мысли разбегаются испуганными крольчатами. Не придумав ничего лучше, он возвращается в постель, дотрагиваясь в священном благоговении, граничащем с ужасом, до спящего рядом существа. Теперь это иначе. Когда он знает, теперь это иначе. Нет никакой разорванности внутри, все соединено, как будто исправлено искажение ци. Ладонь невесомо скользит вдоль разметавшихся прядей, гладит ребристую, в островках выступающих позвонков, спину. Это его, то, что принадлежит ему, насовсем, в вечности. Это та самая тварь, чья улыбка выжжена у него под окровавленными веками, прекрасная, злая, совершенная, не совместимая ни со смертью, ни с тем, что зовут жизнью, потерянная им, как он думал, навсегда. И надо как-то сделать, чтобы он мог смеяться, как раньше. Может быть, они поиграют в эту игру, попритворяются немножко, что не узнают друг друга? Может быть, тогда можно будет удержать, хоть ненадолго… вот это все. Он не сомневается, что Сюэ Яна не обманешь. Он поймет, что его узнали.***
Сюэ Ян в темноте рядом с ним неверяще распахивает глаза, звериным инстинктом привыкшего к постоянной опасности чуя произошедшую перемену. То, что маскировка полетела к болотным гулям, не оставляет сомнений — его выдернуло из сна явственным ощущением дотрагивающейся до перчатки даочжановой руки. Надо же было так расслабиться, в самом деле уснуть рядом, будто одного идиотизма за сегодня было недостаточно! Задохнувшись, он затихает, затаивается в ожидании — страшном и восхитительном! — звука собственного имени: видимость безмятежно спящего удается сохранить чудом. Сяо Синчэнь куда-то тянется, садясь на постели — вероятно, к мечу? Вероятно, сейчас тут произойдет мини-апокалипсис — какая жалость, что нельзя угадать, что за мысли вертятся у даочжана в голове! Но ни трагического разоблачения, ни звонкого пения морозно-белого клинка — Сюэ Ян слышит только стук отставляемого кувшина. Дезориентированный, он пытается понять, что происходит. Что его узнали, можно ощутить даже по разнице в прикосновениях, но… он ошеломленно застывает, не смея пошевелиться, пытаясь уместить в сознании сам факт того, что его продолжают… гладить? Даочжан, ты серьезно? Бережные, чуткие, неотвратимые, невыносимо успокаивающие касания отзываются тонкой волной ци. По-другому, чем раньше. Как-то иначе. Хуже. Лучше. Этого даже не объяснить. Без неуверенных колебаний, без тени сомнений, которые все это время были основным лейтмотивом их странного сближения. Наверное, он все-таки спит, и это ему снится? Он так старательно имитировал спящего, что уснул? Почему даочжан не берет Шуанхуа? Не толкает возмущенно какую-нибудь патетическую речь об истреблении и справедливости? Не связывает его и не тащит на суд за происшедшее в Байсюэ — ведь сделанное в белоснежном павильоне уж точно было непрощаемо? Чтобы проверить реальность, он перехватывает руку даочжана и тянет ее к своему паху, все еще прикидываясь полуспящим, и сознание как острие меча, ясное, острое, режущее. Не может же быть, чтобы… может. Тонкие прозрачные пальцы не выдираются из его руки, и он умоляет небеса, ошибшиеся ненароком, подождать еще немного… еще чуть-чуть, прежде чем вылить на него ушат своих ледяных дождей. Ведь это невозможно? Конечно, это невозможно. Ослепительное, смертоносное удовольствие вырывает из его горла какой-то непонятный звук, и он замирает, зарыв лицо в одеяло. Утомленное спокойствие подкрадывается волнами. Обернуться он боится. Обнимающий его дышит чуть слышно, и он двумя ладонями, здоровой и проклятой, не скрываясь, сжимает до боли бледную тонкокостную руку. Хочется замереть или умереть, пока не настало утро. Ведь можно притвориться, что он почти спал? Наверное. Сон слишком хорош, слишком невероятен. Он почти убеждает себя. Почти. Не выпуская пойманной им даочжановой конечности, он притягивает ее к груди, оборачивается вокруг, как змей вокруг украденного, и вот так, удерживая и не отпуская, крепко зажмуривает глаза.