острота кардамона на кончиках пальцев

В Санту Эрен перестал верить ещё лет в девять. В этом году он неустанно повторяет: «Пожалуйста, Санта, всё, о чём я прошу — не дай моим грязным мыслям испортить наше с Зиком Рождество». *** Больше всего в рождественских запахах Эрену нравится кардамон. Корица и гвоздика, морозная хвоя и цитрусы — всё это чудесно, но кардамон пахнет особенно тепло, правильно и напоминает о чём-то хорошем. Размокшие в вине плоды лопаются под пальцами, когда он украдкой вылавливает один из них из глинтвейна. Крошечные круглые семена взрываются пряностью на языке; Эрен облизывает пальцы и разгрызает плод за плодом, чувствуя, как сжимается в груди от запаха — ему нечем дышать. От Зика всегда пахнет кардамоном в смеси с чем-то трескучим, древесным — как пламя в камине в зимнем домике. Это никак не связано между собой. — Никакого глинтвейна, пока мы не нарядим ель! — кричит Пик, завидев его над плитой. — Дай ему настояться! — Ладно! — Эрен тут же стыдливо убирает крышку на место, в последний раз облизывая пальцы. Пик варит глинтвейн по особому рецепту: отдельно густая, концентрированная смесь вина, мёда и пряностей — и отдельно подогревает чистое вино. Это настоящая магия, наблюдать за ней. Она точно ведьма, варящая особое зелье. Эрен совсем не против этого зелья испить. Ему, конечно, не кажется, что он проклят (ложь — он проклят, именно так и есть), но вдруг эта особая магия его спасёт? Пик вообще превращает это Рождество в картинку с винтажной открытки. Играют классические песни, и она кружится под музыку, напевая то «Last Christmas», то «Santa Claus Is Coming To Home». Не хватает, и правда, камина — а за окном и без того бушует непривычно сильный даже для декабря снегопад. На шее Эрена — боа из цветастой мишуры, на Зика надели ободок с оленьими ушками и абсолютно уродливый свитер: где Пик нашла этот кошмар с Иисусом, на котором красуется праздничный колпак и футболка Birthday Boy, абсолютно неясно, но у Зика не было выбора. Это всё непозволительно похоже на идеальное Рождество. Было бы идеальным — не сторонись Эрен Зика, не отводи он взгляд, не вдыхай украдкой запах кардамона с кончиков пальцев, как своё последнее спасение. Дорогой Санта, я очень плохой мальчик. Дорогой Иисус, я порчу твой день рождения тем, что во мне живут грешные, неправильные мысли о старшем брате, и я не знаю, как их остановить. Дорогая мама, надеюсь, ты никогда не узнаешь, что за дерьмо в моей голове. — Так, почти готово… — Пик становится на стул коленями, чтобы подцепить шарики на верхних ветках пушистой ели, занимающей, кажется, треть немаленькой гостиной в квартире Зика, а затем застывает, когда музыка сменяется. Эрен ориентируется в маленьких перезвонах колокольчиков не сразу, но секундой позже Пик начинает подвывать, вторя голосу Мэрайи Кэри, двигаясь так, что Зику приходится поймать её прежде, чем она сверзнется со стула, и только потом прыскает себе в кулак. Пик повисает на его брате, продолжая петь и дрыгать ногами, не успокаиваясь, пока песня — четыре, господи, минуты, — не заканчивается, и заставляет петь их с Эреном тоже. Петь — последнее, что Эрен умеет, и он знает, что попадает мимо нот, но импровизированный микрофон из игрушечной карамельной трости упирается ему прямо в лицо, и он вынужден растерянно проблеять «make my wish come true» — чтобы потом Зик, глядя на него в упор, также растерянно (и также промахиваясь мимо нот) пропел «all I want for Christmas is you». Это, конечно, неправда. Это, конечно, заставляет Эрена глупо покраснеть, и его сердце опять сжимается, и он хмурится, чтобы скрыть это, потому что всё праздничное настроение тает в одно мгновение, когда эти мысли снова в его голове. — Я выйду на балкон, подышу воздухом, ладно? — бормочет он, спотыкаясь о коробку с игрушками. Это бегство, но так даже легче. Тяжёлый взгляд Зика он чувствует лопатками и затылком. Хлопает дверь, отрезая его от тёплого, пахнущего ненавистно-любимым кардамоном дома, наполненного музыкой и смехом. Скользят ноги по покрытой снегом плитке, вырывается облачко пара изо рта. Свинцово-чёрные воды Гудзона ловят на себе яркие огоньки домов по обе стороны реки — и у Эрена начинает кружиться голова от увиденного; кажется, как будто вода манит его к себе, протягивая лапы и приглашая коснуться хотя бы на мгновение. Он садится на пол балкона, игнорируя, что под задницей расплывается мокрое пятно из-за снега. Можно молиться Санте, Иисусу, собственной маме — это, кажется, никогда не закончится. Его кожа всё ещё пахнет пряно и остро, прямо как Зик. Наваждение давит Эрену на глазные яблоки, он глотает ледяной воздух и смотрит на небо, рыжее от светового загрязнения, совсем уже без надежды. Это с ним уже два года. Может быть, его проклятье; может, болезнь; может — маленький дефект, который проглядели и родители, и врачи. Ему шестнадцать; в таком возрасте нормально влюбляться, мечтать о поцелуях, о близости — но ненормально, когда в этих мечтах фигурирует старший брат. Прости, Санта, я был плохим мальчиком. Не дари мне подарков — я их не заслужил. Подари мне уголёк; много угольков — забей меня ими, потому что я грешник, и Иисус наверняка меня ненавидит, ведь в Библии так много раз говорили, как плохо возжелать ближнего своего. Эрен понятия не имеет, ненавидит ли его Иисус; достаточно того, что он ненавидит себя сам — и куда сильнее его будет ненавидеть Зик, если узнает правду. Он складывает замёрзшие ладони как в молитве и вгрызается зубами в ноготь указательного пальца, дёргая его так сильно, что плоть ногтевого ложа начинает кровоточить прямо на язык. У него давно в кровь впиталась привычка сбегать от Зика, злиться на Зика, винить Зика, вербально и мысленно, во всём, что происходит; за каждым «ненавижу», что Эрен щедро осыпает на брата, стоит слабое, отчаянное «ненавижу себя». Как только Зик его ещё терпит, неясно. Как только Зик ещё не устал стараться поддерживать крошащуюся иллюзию братских отношений — неясно тоже. Вот только как ни сбегай — не поможет. Рядом с Зиком невыносимо (вся эта братская любовь, от которой нет спасения); когда он касается Эрена, Эрену чудятся чёрные пятна на чужих пальцах — потому что это он Зика пачкает, а Зик, дурак, даже не замечает — а без него как будто становится хуже. Воспалённый разум — может, это правда болезнь? — острее рисует тоску внутри него; закрывая глаза, Эрен видит Зика так, каким видеть брата совсем не положено. Это блядское (прости, Иисус) Рождество; может ли он хотя бы в эту ночь чувствовать себя нормальным? От этих мыслей привычно хочется закричать так громко, чтобы горло закровило. Вместо этого Эрен закрывает глаза ладонями и вздрагивает от слабо подавляемых рыданий. На балконе у Зика лежит только начатая пачка сигарет. Эрен крадёт её, прячет под толстовку; он не курит, но ему нужно — каким бы неправильным это нужно ни было. — А ну, иди сюда, — Зик вторгается в его личное пространство с грацией бронепоезда; никаких шансов избежать очередных объятий, выбивающих из Эрена и дух, и самообладание, не остаётся. Он успевает только недовольно вскрикнуть, когда Зик поднимает его подмышками вверх, встряхивая как тряпичную куклу — он что, для брата вообще ничего не весит? Сердце поднимается в глотку, набухает, мешая дышать. Сводит живот от тревоги и чего-то большего. Тактильный контакт, когда-то так горячо любимый, так необходимый, теперь похож на пытку. — Мне шестнадцать, а не шесть! — протестует он, дрыгаясь в хватке Зика. Тот держит так крепко, что подмышками начинает болеть. Это явно идея Пик: она с полным коварства лицом вручает Эрену золотую звезду и командует: «Вешай!». Эрен хочет повеситься на боа из праздничной мишуры, прямо здесь и сейчас. — Пусти меня, — он плюхается на пол, вырвавшись из хватки Зика, и пинает брата в голень, насупившись: — И хватит так делать! Мне не нравится… — Ладно. Прости, — Зик похож на щенка, которого только что пнули в лицо. Эрен чувствует себя ужасно, когда видит у него такое выражение лица: растерянно приподнятые брови, болезненная тень в глазах. В его сердце бьётся желание извиниться, но извинения — то, что Эрен совсем не умеет делать, то, что он буквально ненавидит, и поэтому он только поднимается с пола, бормоча себе под нос проклятия в адрес брата, такого огромного и неловкого в дурацком рождественском свитере и рожках оленя на голове. Пик вручает ему в руки кружку с глинтвейном; от запаха пряностей тут же начинает мутить. — Хватит тратить время попусту, я не собираюсь всю ночь с вами торчать, у меня ещё планы, — невозмутимо заявляет она, и не по своей воле, но Эрен улыбается ей. Если бы не Пик, этот вечер стал бы ещё хуже. Она везде, где появляется, умудряется навести порядок. Она сглаживает острые углы между ним и Зиком — а их, этих острых углов, с каждым годом всё больше (и всё вина Эрена, конечно, чья же ещё?). Мама приготовила роскон де рейес и целую жестяную коробку мантекадос; их с Зиком бабушка испекла штоллен — свёрток с настоявшимся за месяц кексом они забрали ещё днём, когда заезжали поздравить стариков вместе с родителями. Пик качает головой, говорит: «я не выпендриваюсь» — и ставит на их импровизированный рождественский стол картофельный салат и стеклянное блюдо со свиным окороком. Куча сладкой выпечки и покрытый медовой глазурью окорок нелепо смотрятся рядом, но Эрен с диким подростковым аппетитом набрасывается на еду, запивая всё глинтвейном. «Почти как взрослый», — хихикает Пик; Зик вздыхает: «Ты спаиваешь моего брата». Ему, конечно, лучше не знать, что на концертах местных групп, куда Эрен порой сбегает с Микасой по субботним вечерам, рекой льётся дешёвое пиво — и всем насрать, что они несовершеннолетние. Зику вообще многое лучше не знать. У него даже обеденного стола нет; точнее, конечно, есть — стойка на кухне, но не будут же они праздновать Рождество, сидя на кухне? Это не Эрен решил; это решила Пик — сказала «мы приличные люди» и заставила Зика выставить кофейный столик поближе к ели, чтобы сесть прямо под праздничным деревом. Глинтвейн оказывается крепким; голова у Эрена кружится, и он сыто откидывается спиной на диван, забив желудок свининой и рассыпчатым, пахнущим анисом и корицей печеньем. У Зика, который всё сидит в этих дурацких оленьих рожках, ярко-красные щёки то ли из-за тепла, то ли из-за вина. Эрен думает о поцелуях (господи, нет), которые не для него — и морщится от боли в груди. — О… Чёрт, чуть зуб не сломала! — Пик вытаскивает из своего куска пирога четвертак — ох, Эрен забыл предупредить. — Это хорошая примета. В роскон де рейес запекают монетку и фасолину, — бормочет он с набитым печеньем ртом, — и кому досталась монетка, тот король праздника. А фасолина означает достаток в грядущем году и всё такое. — Ага, и ещё то, что тот, кому фасолина досталась, платит за пирог, — усмехается Зик; и откуда он только знает? Может, слушал, что говорила мама на прошлое Рождество. Эрен слабо улыбается ему, переводя взгляд на свою тарелку. Пик вздыхает: как же так, если она королева праздника, где же её корона? И Зик отдаёт ей свои оленьи рожки, извиняясь, что другой короны нет. Их с Зиком ноги случайно соприкасаются под кофейным столиком. Эрен отдёргивается; колени прижимаются к груди, и он обнимает их, закрываясь от брата с глупым чувством, будто тот всё может понять даже через такое случайное прикосновение. Страх — как щекотка в груди. Страх привычен. Привычны и мысли, которые слабо, устало, но неукротимо ворочаются в его голове, даже когда он занят совсем другим. В детстве он ревновал Пик к брату; на эту ревность Эрен никогда прав не имел — поэтому не ревнует сейчас, но они со стороны выглядят совсем как парочка, и ему кажется, вот-вот они поцелуются как в насмешку прямо на его глазах, потому что оба знают, как ему тогда будет больно, и оба захотят эту боль ему причинить. Глупости. Глупости, нет, правда. Зик бы так не сделал; но если он узнает, что у Эрена на уме, он отвернётся с отвращением и никогда больше не посмотрит на него с теплом и братской, будь она неладна, нежностью. Кто бы Эрену сказал, что стылое серо-голубое умеет быть таким тёплым? Он бы тогда подготовился и сумел бы спастись. — Мы должны сыграть в «Я никогда не…», — Пик хвалит печенье его мамы, позабыв про фиаско с монеткой. Её щёки такие же красные, как у его брата — наверное, ей хватит глинтвейна, но подогретого вина ещё полно, и это неизбежно. Зик наливает глинтвейн Эрену в кружку, и перед глазами на мгновение темнеет. Пахнут ли руки брата кардамоном, дымом, трескучими дровами в камине? Нет, они пахнут огнём, в котором Эрен сгорает заживо. Они пахнут грехом, которым Эрен его пачкает, только допуская подобные мысли. Он маленький мальчик, встречающий Рождество в компании старшего брата и его лучшей подруги. Он маленький мальчик, сходящий с ума от ядовитой боли в груди каждый раз, когда желание прикоснуться к ладони брата вспыхивает в его уставшем разуме. Если бы Эрен мог, он бы наказал себя — отхлестал пальцы, которыми прикасается к Зику; он бы вырвал себе язык, которым в своих (ох, господи, каких же грешных) фантазиях залезает Зику в рот; он бы выжег больные мысли из своей головы. В школе им рассказывали, что подростковый алкоголизм — ужасное явление. Что бы они сказали о явлении под названием «я не могу дышать от того, как сильно хочу поцеловать своего брата»? Поэтому Эрен соглашается на предложение Пик; поэтому он делает ещё один обжигающий, пряный до остроты глоток глинтвейна. Поначалу вопросы совсем, наверное, беззубые. Пик говорит: «Я никогда не была в Калифорнии» — и Зик с Эреном пьют, потому что, конечно, Зик был в Калифорнии с командой примерно миллион раз, а Эрен, технически, был там в прошлом году — когда они решили не лететь из Мексики на самолёте, а поехать на арендованном автобусе с мамой и отцом. Зик — следующий, он говорит: «Я никогда не посещал рок-концерты», и Пик закатывает глаза, называя его занудой века, и, конечно, они с Эреном пьют опять. Очередь подходит к нему, и Эрен смотрит на кружащийся в вине кусочек апельсина. Он даже не придумал, что бы такое спросить, но с губ уже срывается само по себе: — Я никогда не целовался с человеком своего пола, — и повисает тишина на пару секунд, а потом Пик с громким прихлёбыванием делает глоток, и Зик вторит ей же, неловко отводя от Эрена взгляд. — Но хотел бы, да? — спрашивает Пик после, утирая губы салфеткой. Впору снова хмуриться, маскируя смущение, но Эрен устало кивает, прикрывая глаза на секунду. Хотел бы он? Конечно. И дело не только в Зике; кажется, ему правда нравятся парни? А с девчонками всё как-то непонятно. Хотя с чем ему вообще понятно? Единственная понятная в жизни Эрена вещь — мысли о старшем брате, которые не покидают его, как ни старайся. Он бы, наверное, предпочёл и вовсе без этого, но кто его спрашивал? — Это нормально, — Зик прямо рукой лезет в штоллен, отщипывая кусочек. — Было бы лицемерно с моей стороны тебя осуждать. — Ну уж спасибо. — Нет, правда, — он облизывает пальцы, пожимает плечами: — Эрен, это нормально, если тебе нравятся парни. — Я не знал, что тебе нравятся парни, — язвительный тон прорывается сам по себе. Эрен не планирует Зику дерзить, но это уже привычка. Легче всего свернуться в клубок и выставить иголки вперёд, чтобы остаться неуязвимым. Вздохнув, Зик потирает лоб ладонью: — Ты много знаешь открытых бисексуалов среди бейсболистов, а? Вопрос остаётся без ответа, потому что Эрен, конечно, не знает ни одного — зато понимает прекрасно, что есть карьеры, в которых лучше заткнуться о своём желании сосать член. Ситуацию спасает Пик: — Моя очередь! Я никогда не… У меня никогда не было аллергической реакции! И всё почти в порядке, они играют ещё несколько кругов, делясь мелочами из жизни, о которых и так прекрасно знают. Эрен пьянеет сильнее с каждым глотком. Ему душно, и он невпопад смеётся, когда Зик заявляет, что никогда не плавал с дельфинами (господи, он понятия не имеет, почему это так смешно), и морщится от кислоты, когда долька апельсина лопается под его зубами, и внимательно, очень внимательно слушает лирические отступления Пик с рассказами о том, как в Париже она однажды ушла на вечеринку в соседний район, а проснулась почти без денег в поезде, идущем в Лион. Такого у Эрена в жизни и правда никогда не случалось. Каждый раз, как очередь доходит до Зика, Эрен ждёт, как тот скажет — сухо и с отвращением: «Я никогда не влюблялся в своего брата, я никогда не испытывал к нему грязных чувств» — и тогда ему придётся сделать обжигающий глоток, признать свою ничтожность, и весь мир, не только Зик и его лучшая подруга, но весь ёбаный мир будет знать, какой Эрен отвратительный. Этого не происходит. Зик, наверное, уже достаточно пьян, раз неловко смеётся и признаётся, что он «никогда не» занимался сексом в общественном месте, и Пик снова стонет: «какой ты зануда» и допивает свой глинтвейн, требовательно постукивая пальцем по краю кружки, чтобы ей налили ещё. Эрен краснеет, опустив глаза. Он не особо-то рад откровениям старшего брата на тему секса; это не то, чтобы его смущало — просто… Опять эти мысли. — Я никогда не занимался сексом, — говорит Эрен в свою очередь, и добавляет для уточнения: — вообще. Пик невозмутимо хрустит печеньем, но Эрен не смотрит на неё. Его взгляд — на Зике; на его покрасневших то ли от вина, то ли от смущения щеках, на его растерянном выражении лица. «Я никогда не» превращается в вечер откровений; завтра Эрен скажет, что просто был пьян и нёс чушь, потому что, в самом деле, он не планировал признаваться Зику ни в том, что ему нравятся парни, ни в том, что он ещё девственник. Бога ради, кто вообще обсуждает такое со старшими братьями? — Хах. Он хочет нас споить, — бормочет Пик. — Эрен, — Зик снимает очки, моргает так, будто у него слезятся глаза. — Ну, тебе шестнадцать… Это нормально. — Я не говорю, что это ненормально, что ты, блядь, заладил, — буркнув в ответ, Эрен скрещивает руки на груди. Смотреть на Зика снова стыдно; стыд становится ярче, когда тот говорит дальше: — Наличие сексуального опыта — не показатель твоей социальной значимости, понимаешь? — О, боже! Я и не говорю, что меня это парит! Я просто сказал! — Для протокола, — Пик хватает кружку с глинтвейном и салютует ей в воздух, — я потеряла девственность в пятнадцать и никогда не жалела об этом. — Что ж, — Зик делает глоток, продолжая смотреть на Эрена с усталой растерянностью, — я жалел. Эта неловкая тишина — она убивает Эрена. Почему его щёки горят, а в сердце нарастает боль? Почему его вообще волнует, как Зик потерял девственность? Нет. Последнее, о чём хочет думать Эрен, это личная жизнь его брата. Это просто не его дело. Это… Чем чаще в его голове всплывают мысли о том, с кем Зик и как, тем тяжелее справиться с собственными отвратительными желаниями. Ему приходится напомнить себе, что никакого права на ревность у него нет. Ревность для тех, кто имеет право хотя бы любить, а он… — Просто убедись, что это будет человек, который действительно о тебе заботится, — треплет его Зик по колену. Его улыбка мягкая; эта мягкость убивает Эрена. Он вымученно улыбается, слабо кивая в ответ. О да. Человек, который о нём действительно заботится — это Зик, но не надо быть гением, чтобы понять: Эрену не суждено потерять с ним девственность, Эрену не суждено с ним ничего — только сожаления и слабые надежды, пока он не утонет в этом страшном чувстве окончательно. Каким бы это было? Удивительным? Прекрасным? Господи, нет. Нет ничего удивительного и прекрасного в греховном и грязном чувстве; Эрену нет дела до греха — но он знает, что он болен, раз эти мысли вообще появились в его голове. Эрену нет дела до греха, это прерогатива его мамы, но… Куда сильнее его напрягает возможный тюремный срок. И то, что это вообще ненормально. Он ненормальный; он ненормальный, ему шестнадцать, и он не понимает, как с этим знанием жить. — Время подарков, — Пик с грохотом ставит кружку на столик. Эрен ей никаких подарков не приготовил, и мог бы пристыдиться, но ему не до этого. Впрочем, едва ли это волнует саму Пик, да? Она лезет под ель и достаёт большую коробку, передавая её Зику. Брат неловко разворачивается, как будто сам избегает смотреть Эрену в лицо, и приподнимает коробку повыше. — Это… Ну. От нас с Пик, — признаётся он; теперь понятно, почему Пик в таком восторге. «От нас» коробит Эрену слух, но он не подаёт вида. Вообще, от вида такой большой коробки ему становится не по себе. Собственный подарок для Зика кажется тупым, бессмысленным, несерьёзным: и коробка куда меньше, и содержимое — там шарф, который связала мама, и найденный в букинистическом магазине старенький, но вполне живой томик «Колыбели для кошки» Воннегута, потому что, Эрен знает, Зику нравится Воннегут. Глупый подарок. Старая книга, никому не нужный шарф. Эрен идиот. Эрен тупой младший брат, подаривший своему старшему, профессиональному бейсболисту, которому по карману купить целую, блядь, букинистическую лавку, старую книгу и шарф. Ему так дурно от собственной убогости, что его чуть не тошнит прямо на обтянутую крафтовой бумагой коробку. Он улыбается сквозь это чувство и дрожащими руками принимает подарок, вздыхая от тяжести. Господи. Да что там такое? — Эм… Спасибо. Эм… Я не знаю, твой подарок там, ну… Зелёная коробка, там от меня и от мамы, — заикается Эрен, и его так бесит собственное состояние, что он едва не роняет коробку на кофейный столик, начиная трястись от ярости. В эту секунду он почти ненавидит Зика за то, что тот заставляет его испытывать эту хренову неловкость. Он это специально, да? Ему нравится, чтобы Эрен страдал, задыхаясь от смущения и чувства собственной жалкости? Коробка слишком тяжёлая, чтобы на эмоциях кинуть ею в Зика, поэтому Эрену приходится её поставить удобнее и подцепить пальцами край обёрточной бумаги. Когда крышка сдвинута, он задерживает дыхание. Злость на Зика тут же исчезает, оставляя место для щемящего, почти неприятного ощущения в сердце. Тепло? Нежность? Он не знает. Он это ненавидит. Ему слишком хорошо от этого подарка, чтобы ненавидеть Зика по-настоящему, поэтому Эрен привычно ненавидит исключительно себя. Это виниловый проигрыватель — вот почему коробка была такой тяжёлой; и целая стопка винилов его любимых групп. На самом верху — ограниченная серия «Sempiternal», которую раскупили в один момент, и на eBay они стоят дохрена: прозрачный винил с чёрной дымкой, где Зик его достал, непонятно, и он, к тому же, совсем новый; потом идут ещё несколько конвертов с его обожаемыми BMTH — особенно Эрен залипает на первый альбом, не в таком идеальном состоянии, судя по чуть потрёпанным краям конверта, но какая разница? Его пальцы поглаживают полупрозрачных медуз на упаковке пластинки, и он тяжело вздыхает с плохо скрываемым восторгом. Здесь так много его любимых исполнителей! Такое ощущение, словно Зик взломал его Spotify и решил взять всё, что увидел в плейлисте. Touché Amoré, La Dispute, Thursday и Taking Back Sunday, MCR, The Used, The Kills, Arctic Monkeys и White Lies — Эрен даже не досматривает до конца, сбивается на какой-то особенно потрёпанной, но с осторожностью подклеенной пластинке The Cure. Какие-то из этих винилов без проблем можно купить и в музыкальном магазине за углом, и в сети, но какие-то явно были разысканы в комиссионках или на eBay. Сколько же времени Зик готовил эту разномастную, но явно с любовью подобранную коллекцию? Эрен поджимает губы, сморщив лицо, и старается не расплакаться. Да ну его, Зика, к чёрту, с такими-то подарками. Это невозможно. Эрену больно от ощущения любви, он задыхается, перебирая винилы, и не понимает, совершенно не понимает, почему Зик это делает. Подарил бы он ему это богатство, знай он о секрете Эрена? Нет. — Вот эта из моей коллекции, — встревает Пик, постукивая ногтями по обложке «Viva Hate» Моррисси. Эрен испуганно икает, чуть не роняя стопку на пол: — Спасибо? Тебе не стоило… — Ну, я хотела сделать свой вклад! Даже не знала, что тебе нравится Моррисси, пока Зик не сказал. — Эм, у меня бывает иногда настроение… Зик громко вздыхает; шуршит бумага, и он достаёт свой подарок со счастливым выражением лица. Эрен не до конца понимает, почему, но Зик улыбается так широко, словно произошло что-то невероятное, хотя в его руках всего лишь старая книга и связанный мамой шарф. — Ох. «Колыбель для кошки». Я потерял свой экземпляр при переезде… Может, в маминой квартире остался, не знаю, — тихо бормочет он, прижимая книгу к себе. Боль в груди Эрена становится ещё сильнее — просто невыносимо, как он хочет расплакаться от того, что Зику пришёлся по душе этот дурацкий, настолько проигрывающий его собственному подарок. — И шарф… — Это мама связала, — обрывает его Эрен, потирая щёку рукой; так меньше заметно, насколько он покраснел. Не помогает. Зик тут же наматывает шарф вокруг шеи, улыбаясь ещё шире: — Да? А я уж думал, ты сам… — Да иди ты! Эрен относит коробку в спальню Зика, чтобы потом забрать домой. Под стопку винилов тут же отправляется запрятанная под толстовкой пачка сигарет. Он чувствует себя преступником — ну, так и есть, пусть украл он всего лишь сигареты у собственного брата. Но есть на его счету и преступления похуже. Пока за стеной слышны голоса Пик и Зика, убирающих со стола, он наклоняется к подушке брата, закрыв глаза. Завтра он снова спрячется в своей комнате вдалеке ото всех, включит одну из пластинок и будет вспоминать рождественскую ночь, запах Зика на подушке, его глупую, пьяную улыбку от подаренного шарфа — и кое-что ещё. Потому что, Эрен знает, у него не получится сбежать от этих мыслей. Он уже пытался, много, много раз пытался, и в итоге сдавался всё равно, позволяя себе… То, за что его все возненавидят. То, что ему на самом деле совсем не позволено. — Иди сюда, чмокну тебя на прощание, — нараспев мурлычет Пик, влетев в комнату, и обнимает Эрена своими маленькими ладонями так крепко, что, кажется, может с Зиком в этом посоревноваться. Эрен сдавленно крякает, взмахивая руками в ответной попытке объятия. То, что Пик собралась уходить, одновременно и пугает его, и вызывает облегчение. Находиться с Зиком один на один всё ещё сложно. Последняя их встреча почти два месяца назад закончилась тем, что Эрен рыдал в машине, не в состоянии объяснить ни брату, ни себе, почему ему так плохо. Да и как бы он объяснил? Слова «я с ума схожу от чувств, которых быть не должно, вот мне и плохо», сделали бы ситуацию ещё хуже. — Что же там за девушка, раз ты срываешься к ней в рождественскую ночь? — посмеивается Зик, подавая подруге пальто. Пик хмыкает: — Немножко сумасшедшая нейробиологиня, умеющая делать такие вещи, что… Не буду говорить при Эрене. Эрен, конечно, смущается, хмурится, недовольно закатывает глаза — но не потому что «такие вещи» смущают его сами по себе, сколько от этого снисходительного отношения к нему, как к ребёнку. Дверь закрывается за Пик, и всё меняется за одну секунду. В гостиной негромко играет оставленный рождественский плейлист — Дин Мартин поёт о «Зефирном мире», о мире, созданном для влюблённых, но это всё явно не про Эрена. Жизнь — не сладкие песни Дина Мартина о зимней поре, жизнь — не романтическая мелодрама. Сложно верить в это всё, когда для тебя любовь — тобой самим опороченное чувство. Зик, наверное, так не думает. На нём всё ещё шарф, светло-голубой мягкий шарф, который мама заботливо начала вязать ещё после Дня благодарения — хоть в квартире и тепло. Это была идея Эрена; Зик ещё в октябре умудрился заболеть и кашлял каждый раз, как они созванивались. Может быть, ему и не нужен этот шарф. Может быть, ему и Эрен не нужен? Уж точно не с таким багажом проблем. — Я тут понял, — говорит Зик тихо, присаживаясь на пол перед мерцающей огоньками елью, — что живу в Нью-Йорке всю жизнь, но ни разу не был в Рокфеллер-центре на катке. — Я тоже, — Эрену хочется теперь, когда они одни, уткнуться лицом ему в грудь ближе к подмышке (там острее всего пахнет не только кардамоном, но и потом, и ему это, господи, так сильно нравится), но тогда он точно сдастся, сломается и выдаст себя. Мурашки дрожью прокатываются по его рукам, собираются в груди — это больно, когда они достигают сердца. — Ты и кататься не умеешь, наверное. — Ага, — Зик кивает, похлопывая рукой по подушке рядом с собой. Садится Эрен вниз неуверенно, сторонясь его. — Да ты же сам помнишь. Я вас с Микасой и Армином вечно на каток водил, а сам оставался за бортом. — Лу-у-узер… — Ну, не во всём же мне профи быть? — хрипловато усмехается Зик. Эрен знает, какой он неуклюжий на коньках — пытался же затащить на лёд однажды. Тогда было совсем иначе, хорошо, правильно. Ребёнком Эрен даже не представлял, в каком кошмаре однажды проснётся. А лучше бы, на самом деле, не просыпался. Лучше бы остался в том сне, на который не имел права; лучше бы утонул в неясных прикосновениях, которые никогда не станут реальностью, задохнулся бы ими, перестал дышать. И ведь ничего не изменилось, внешне, по крайней мере. Никто не знал, что происходит в его голове. Никто не догадывался — и хорошо. Раньше встречи с братом казались ему самыми счастливыми событиями в жизни, раньше Эрен жил от встречи к встрече. А потом — стали его главным страхом, доводящим каждый раз до слёз. Не сосчитать, сколько раз Эрен кричал Зику, что ненавидит его только за последний год. Не сосчитать, сколько раз он плакал из-за него: и от ужаса, что как-то в его реакциях на прикосновения Зик поймёт, прочитает его истинные мысли, и от ненависти к себе и стыда, что снова так повёл себя с братом. И даже сейчас, несмотря на мягкую, любящую улыбку Зика, несмотря на тепло, которое он чувствует, Эрен хочет попросить его «отвези меня домой», хочет сбежать от него, лишь бы не чувствовать всего этого. Но вместо — он бросается в омут с головой. — Поехали в Рокфеллер-центр, — хватает он Зика за ладонь на мгновение. У того округляются глаза от удивления, и Эрен почти ждёт, что Зик сейчас откажет, грубо вырвет руку из хватки, грубо скажет «никуда я с тобой не поеду». Зик кивает. Зик соглашается. Из дома они выходят, когда на часах уже 23:45. Снег крупными хлопьями падает на деревья и землю, тут же попадает Эрену за шиворот. Короткая пробежка до такси морозцем щипает щёки, и Эрен сонно моргает, когда в машине, в тепле, дрожь захватывает его тело. Зик так и остался в шарфе, только замотал его почти по уши: в сочетании с красными от алкоголя щеками это создаёт почти комичный вид, но вот только Эрен не помнит, когда видел брата в последний раз в таком живом состоянии. Он и себя от этого хочет чувствовать живым. Хочется прижаться, как в детстве, носом к окну машины, смотреть на мерцающие огоньки ночного, прихорошившегося к праздникам Нью-Йорка, на то, как снежинки тяжело падают, бликуют от света гирлянд. Хочется схватить Зика за руку, показывать ему что-то, мелькнувшее за окном. Хочется быть нормальным. Эрен и правда прижимается носом к холодному стеклу, сжимая ладони в кулаки, чтобы справиться с желанием касаться Зика, прижиматься к нему, делая самому себе больнее этим. В голове вспыхивает слабая надежда, фантазия, которой тут не место: они держатся за руки, пока Зик неуверенно пытается устоять на льду, и Эрен ведёт его за собой и смеётся, а Зик растерянно хмурится и чуть испуганно открывает рот каждый раз, как теряет устойчивость. Этому точно не суждено сбыться. Каток возле Рокфеллер-центра работает до полуночи (кто бы мог подумать?), а часы на телефоне показывают пятнадцать минут первого, когда они вылезают из машины. Ещё никогда Эрен не видел своего брата настолько разочарованным и обиженным. — Ох, сэр, — он машет руками перед немолодым, усатым охранником, только что объяснившим им режим работы катка. — Вы не понимаете. Мой брат никогда не был на вашем катке, и я хотел провести с ним рождественскую ночь незабываемо. — Счастливого Рождества, — саркастично фыркнув, охранник качает головой. — Мистер, каток уже закрыт. Сами видите, — он кивает в сторону лёдозаливочной машины, с гудением скользящей по льду, — на сегодня всё. Приходите завтра к девяти утра, покупайте билеты заранее. — Я заплачу. Я заплачу, прямо сейчас выпишу чек вам и тому парню на комбайне. Слушайте, это ведь Рождество. Мы даже не будем кататься долго, но я обещал брату, и… — Мистер, нет. Каток закрыт. — Вы думаете, у меня нет денег? Эрен, он думает, у меня нет денег, — почти оскорблённым тоном вздыхает Зик, в намотанном вокруг лица шарфе похожий на огромного, встревоженного пингвина. — Сэр. Я бейсболист Янкиз. Вы смотрите бейсбол? Я клянусь, я подарю вам абонемент на весь следующий сезон, нам просто нужно… — Ага, а я Дональд Трамп, — охранник тянется за рацией, и Эрену приходится повиснуть на Зике; не хватало ещё, чтобы полиция забрала их за попытку незаконного проникновения на главный каток Нью-Йорка. Отсюда, от входа, прекрасно видна и сияющая яркими лампочками праздничная ель, и знаменитая золотая статуя. Что ж, увидеть каток в Рокфеллер-центре хотя бы издалека — уже неплохое приключение для рождественской ночи. В конце концов, Эрен не понимает, почему Зик так завёлся: они живут в Нью-Йорке, они могут сходить на этот каток в любой день с ноября по март. Он просто не хочет признавать, что разочарован тоже. Господи, как же это глупо. Им не стоило вылезать из квартиры до самого утра; минут пятнадцать назад это казалось идеальной, ненапряжной авантюрой — напиться глинтвейна, сбежать через половину Манхэттена, чтобы опозориться на коньках, а теперь Эрен жалеет, что вышел на улицу, и чувствует раздражение на себя и свои глупые мысли, на Зика и его упрямство (потому что он не затыкается и продолжает уговаривать охранника пустить их), на охранника, который, видимо, совсем не преисполнен Духа Рождества, на тех, кто решил, что каток закрывается в полночь… Список может быть бесконечен. После того, как Зик в третий раз обещает охраннику абонемент на игры Янкиз, а тот говорит, что болеет за Метс и вообще, он им не Санта Клаус, Эрену удаётся оттащить брата подальше, легонько встряхивая раззадорившегося Зика за плечи. — Ты чего там устроил? — Я… Да мы же собирались на каток, — как заведённый, повторяет Зик, стыдливо выглядывая из-под шарфа. На мгновение Эрену кажется, что это он тут — старший. Закатив глаза, он отпускает брата и поправляет свою красную шапку, сползшую по волосам на затылок. — Ну и нахрен этот каток! Ты всё равно кататься не умеешь. А ель… Я что, не видел праздничных деревьев? Забей! Зик с громким стоном поправляет шарф, а потом растерянно садится на парапет. Его волосы кажутся в темноте почти белыми от снежинок, насыпавшихся на пряди. Эрену хочется растрепать его волосы, почувствовать, как они немного вьются от влаги. У них это семейное — пренебрегать расчёской, поэтому Зик вечно такой же встрёпанный, как он сам, особенно сейчас, с припорошенной снегом головой. — Я облажался, — говорит Зик тоскливо, похлопывая себя по карманам в понятном жесте поиска сигарет. У Эрена ноет за рёбрами от того, что он стащил сигареты у брата, а теперь тот, видимо, очень страдает от невозможности нарушить закон, покурив прямо у входа в Рокфеллер-плаза. — Это просто каток, — неужели этот дурак думает, что Эрену важно дурацкое катание на коньках? Важнее самой возможности быть с Зиком всю эту ночь рядом? Он бы хотел быть с ним рядом всю жизнь, что тоже глупо. Это лет в четырнадцать Эрен ещё мог позволить себе мечты, что Зик заберёт его, они будут жить вместе, он будет сопровождать брата в каждой поездке по стране. В шестнадцать — будучи взрослым, — он такой наивности себе уже не позволяет. — Это глинтвейн, — Зик чешет щёку; его вид скорбный, будто он всю свою живость в момент растерял. — На секунду я представил, что у нас получится, и это будет лучшее Рождество. Как в фильмах. — У нас уже лучшее Рождество, — Эрен упрямо и досадливо пинает его в голень, натягивая воротник куртки выше. — И без всяких фильмов. Хватит… Хватить ныть, Зик. Нахрен каток. — Хочешь, мы правда приедем завтра? Хочешь… Я арендую его? На целый день? — Господи, — застонав, Эрен падает задницей прямо в снег. — Ты ужасный. Я даже не люблю кататься на коньках! Плохая идея, конечно, сидеть прямо в снегу. Джинсы тут же промокают, и Эрен зябко ёжится. От обилия праздничной иллюминации у него слезятся глаза. Непривычно холодная зима пробирает до костей, ледяной корочкой застывает дыхание на воротнике куртки. Несмотря на всё это, ему чуточку теплее, когда Зик опускает руку, гладит по голове через шапку; если Эрен и бурчит в недовольстве, то только из-за привычки. — Здесь до Центрального парка идти десять минут, — говорит Зик ему в макушку. Колючая дрожь под кожей заставляет Эрена вздрогнуть, поднимая голову. У Зика — запотевшие очки, покрасневший нос и озорная улыбка, которую Эрен видит так редко, и от того она ценнее. Он сглатывает; желание поцеловать брата комком стоит в горле. — Зачем? — Это же Рождество. Пойдём в Центральный парк. — Да он, наверное, уже закрыт… — Нет, пойдём! Там и заборов нет, нас точно пустят! Ноги проскальзывают по припорошенной снегом плитке; Зик хватает его за руку и тянет, заставляя идти быстрее. От снега, мешающегося под ногами, от неудобной куртки, и, в конце концов, от промокших штанов Эрен чувствует себя неловким пингвином. Они огибают Рокфеллер-центр, выходя на Шестую авеню; странно, но на улице почти нет людей — может, и правда Рождество всех загнало в тёплые квартиры, под ель в компании семьи и близких? Зик почти бежит по тротуару, дёргая Эрена на себя, и пару раз они сталкиваются ботинками, Эрен почти врезается ему в бок или спину, тяжело дыша от внезапной пробежки. Редкие прохожие начинают сгущаться ближе к парку, несмотря на поздний час. Зик тянет его на красный, всё равно дорога пустая, как будто всё привычное благоразумие из него исчезло после глинтвейна — а может, после фиаско с катком. Эрену непривычно видеть его таким энергичным. Не потому что Зик обычно — взвешенные решения и спокойствие, совсем наоборот, но в их отношениях красной жирной чертой проходит разграничение: Зик старше, Зик тот, кто гасит Эрена, когда это нужно. В другой жизни — той, где у Эрена никогда не появлялись чёртовы мысли в голове, — это он бы тащил Зика за руку навстречу приключениям в ночном парке. Другая жизнь осталась далеко позади. Он вырос, и взросление не принесло ему никакого счастья. Хотя это несправедливо, говорить так. Счастливым Эрен себя чувствовал, только вместе со счастьем приходила и твёрдая уверенность, что он это счастье у кого-то украл, потому что ему не положено. — Я же говорил, никто нам не помешает, — Зика, кажется, не смущает ни снегопад, усилившийся, пока они бежали по улицам Нью-Йорка, ни то, что засыпанные слоем снега газоны явно не ждали его вторжения. Он сворачивает с Сентер-драйв на гравийную тропинку, а затем, наконец, отпускает Эрена, смело залезая в сугроб. Снег достигает Зику середины голени, и Эрен зябко ёжится: слишком, слишком холодная в этом году зима. Он не успевает обдумать это как следует. Снежок прилетает ему в грудь, брошенный слишком сильно для невинной ребяческой игры; ну да, кто бы сомневался, что стартовый питчер Янкиз будет поддаваться младшему брату? Бросок Зика убийственный, и Эрен отшатывается, глядя, как на куртке расплывается снежное пятно. — Эй! Ты с ума сошёл? — Что, ты слишком взрослый, чтобы поиграть со старшим братом в снежки? — Не в рождественскую ночь! — А когда ещё, Эрен? Когда? Снежок Эрена не в пример кривее, да и летит слабо, поэтому Зик от него уворачивается. Мгновение назад Эрен не собирался лезть в снег — ему шестнадцать, а не шесть! Но теперь он, игнорируя всё на свете, бросается за братом, утопая в снегу, да так, что тот сразу же набивается в ботинки. Ещё одним снежком он попадает Зику в плечо, яростно крича от радости. Радость, впрочем, недолгая, потому что Зик попадает ему в лоб, и Эрен позорно падает в сугроб, раскинув руки в стороны. Контрольный выстрел. Небо оранжево-чёрное, в снегу лежать холодно, а лоб тут же начинает ныть от нехилого удара. — Это нечестно! Ты бросаешь, как на поле! — он пинает подбежавшего Зика ногой. Судя по лицу брата, тот и сам не ожидал, что от удара снежком в лоб Эрен свалится: обеспокоенная гримаса выглядит искренней, у Эрена нет причин ему не верить. Зато причин обижаться — более чем. Протянутую руку Зика он сначала игнорирует, а потом хватается за неё крепче нужного, дёргая брата на себя. — Придурок! — Прости, — Зик хохочет, пытаясь подняться из снега. Он тяжёлый; почему он такой тяжёлый, они ведь почти одного роста, да и слишком мускулистым его не назвать? Эрен не знает. Может, ему это кажется, потому что Зик приземляется аккурат на него, задевая бедром в бок. — Господи, прости, у тебя теперь шишка ведь на лбу будет… Надо, надо холодное приложить! — Тут всё вокруг холодное, дурак! Несмотря на то, что лоб болит, а снег, кажется, забрался Эрену везде, не только в ботинки и за шиворот, несмотря на то, что Зик действительно дурак, он обижается скорее для проформы, чем по-настоящему. Зик так и не поднимается, и они валяются в снегу, ворочая друг друга в бессмысленной попытке борьбы, пока в дюжине футов отсюда люди изредка перебегают по Сентрал-драйв, покидая парк или пронизывая его насквозь. Кое-как спихнув Зика, Эрен проводит руками вокруг себя — нелепая пародия на снежного ангела. Его сердце опять болезненно бьётся, потому что его жизнь это не фильм типа «Вечного сияния чистого разума», или где там персонажи целовались, лёжа на снегу? Он не помнит, но Микаса точно смотрела что-то такое. Но в его жизни всё куда прозаичнее: его брат лежит рядом, тяжело дыша, и глупым желаниям Эрена никогда не суждено сбыться. Это неправильно. Он не может пачкать Зика этими грязными мыслями, так ведь? Каждый раз, когда Эрен думает, как бы ощущались поцелуи с ним, он ненавидит себя так сильно, что хочется удавиться. Вцепиться бы в своё горло, душить самого себя, может, тогда станет легче. Может быть. Может быть. Может… — Ты не замёрз? — Зик поднимается на локте; после потасовки в снегу он ещё более взъерошенный, чем был, и это против воли заставляет Эрена улыбнуться с горькой нежностью, потому что больше всего на свете он хочет коснуться волос Зика сейчас. — Я весь состою из снега. Он у меня даже в трусах, кажется. — Это ужасно, — говорит Зик так, словно ему ни капельки не жаль. Конечно, ему не жаль, он чуть не убил Эрена броском снежка. И Эрен должен ему отомстить, но он совершенно не знает, как это сделать, кроме как засыпать Зику лицо снегом (но тогда он сломает или запачкает ему очки, а Зик очень трепетно относится к очкам). — Если я заболею и умру, это будет на твоей совести, — насупившись, заявляет Эрен. Зик отмахивается, падая обратно в снег. Оранжево-чёрное небо высоко висит над ними, мерцая так, будто знает все их секреты. А в чём главный секрет Эрена? Он хочет маленькое рождественское чудо — не быть таким отвратительным в своих грязных мечтах. На самом деле он хочет маленькое рождественское чудо другого толка — задохнуться от поцелуя Зика, целовать его ладони и прижаться щекой к его груди. Пожалуйста, Санта, избавь меня от ненависти к себе, потому что я схожу с ума. Пожалуйста, Санта, накажи меня за эти желания, потому что наказание — всё, что я заслужил. — Я никогда не, — выдыхает Зик, находя продрогшую до боли ладонь Эрена своей; пальцы дрожат, когда они прикасаются друг к другу, и Эрен жмурится, чтобы не потекли слёзы, — не чувствовал себя настолько счастливым в Рождество. «Я тоже», — думает он устало. Из-за холода пальцы почти ничего не чувствуют, но Эрену всё равно кажется, что рука Зика тёплая, и он сжимает её в ответ. Горло царапает острыми иглами, когда он делает вдох. Приговор срывается с губ: — Я никогда не… Не перестану тебя любить? Потому что, чёрт возьми, не существует ни Санты, ни Иисуса, и даже закон штата Нью-Йорк, обещающий Эрену тюремное заключение сроком до двадцати пяти лет, не в силах прекратить это мучение. И хотя Зик, конечно, понимает всё по-своему, а Эрену не становится легче от того, что он сказал, это признание не повисает между ними неловкой, болезненной правдой. Может, потому что Зик не воспринимает его как признание. Может, потому что Зик слишком нормальный, чтобы предположить какой-то грязный подтекст в этих словах. — Конечно. Конечно, братишка, — он треплет Эрена по голове через шапку, а потом обнимает крепко и тепло, несмотря на то, что они оба насквозь продрогли. — Я тоже тебя люблю, Эрен. Это не то «люблю», в котором нуждается Эрен; он не заслужил даже этого — особенно если учесть, как часто посылал Зика к чёрту за последние месяцы. Дома они отогреваются остатками глинтвейна, наскоро подогретого, пока Эрен в горячем душе приводит себя в порядок после снежных ванн. В квартире Зика хранятся его вещи: пара домашних пижам, тёплые носки, которые Зик заставляет его надеть, а потом ещё, для надёжности, кутает Эрена в одеяло. Они забираются на диван, включают на ноутбуке «Гарри Поттер и Философский камень» — нет ничего более рождественского, чем смотреть о Мальчике, Который Выжил, так уверяет Зик, и Эрен не хочет с ним спорить. Он заедает глинтвейн остатками штоллена, ковыряясь в нём прямо руками; Зик рядом тоже укутанный в одеяло, с мокрыми после душа волосами, сменивший очки на линзы. Это всё глинтвейн, именно он пахнет кардамоном (и может быть, чуточку бабушкин штоллен), а никак не Зик. Когда Эрен сдаётся усталости и вернувшемуся опьянению, он засыпает, даже не дождавшись концовки фильма. Живот Зика под его щекой мягкий и тёплый, тёплая и ладонь на его щеке — он чувствует сквозь сон лёгкое, шершавое прикосновение сухих пальцев к лицу. Там, во сне, он может позволить себе думать о том, как ночь изменилась бы, будь они одни в целом мире. В мире, где никому нет до них дела. В мире, где его чувства нормальные, светлые, чистые, совсем не такие, как на самом деле. Там, во сне, Зик целует его, и Эрен не знает, где они — у него в квартире, под снегопадом на улице, на катке в Рокфеллер-центре или посреди Центрального парка, но это и не важно. Они в правильном месте, где ему не придётся бояться своей любви. Там, во сне, сердце Эрена снова болит, но теперь уже от счастья. Утром он не разговаривает с Зиком. Утром он избегает его взгляда. Утром он снова ненавидит себя, но говорит Зику, что ненавидит его. Дома, спрятавшись ото всех, Эрен глотает горький дым сигарет Зика: глаза от них слезятся, и дым на вкус ни капли не пахнет кардамоном — только гарью и разочарованием. Рождественская ночь заканчивается, забирая с собой всё волшебство.