Не последняя осень

Пустая холодная зала, длинный коридор, по которому раньше, когда ещё были детьми, мы бегали с братьями и сёстрами. Сейчас, на толстом слое пыли лишь мои следы неровной, шаткой полосой ведут куда-то вглубь. Лишь мне известно куда. Я прихожу сюда, чтобы спастись от одиночества и безумия, но кажется, с каждым разом погружаюсь в них лишь сильнее. Прошло, должно быть, больше десяти лет, точно сказать не могу, время потеряло для меня какую-либо ценность. Не помню, как давно я играла для кого-то, кроме молчаливых призраков прошлого. Купольный зал, который когда-то славился в округе своей неподражаемой акустикой, лазурные стены с уже местами облезлой штукатуркой, шатающиеся плиты кремового цвета, резные светлые колоны. Прежде многие пытались создать похожий, некоторые пытались превзойти, но мой отец был одаренным архитектором и, как он часто говорил, стоящий любовью. Мама была его главной любовью и музой, этот зал – её мечтой. Всё просто. Теперь же те многие, и даже те некоторые из уважения, может из суеверия более не пытаются. В центре лазурных лучей величественно стоит он. Внушительных размеров, помню в детстве он казался мне размером с зал, я была уверена, что его тяжелая крышка упирается в потолок. Даже спустя время, он всё ещё остается исполинских размеров. Красное дерево благородного оттенка, крепкие резные ножки, витиеватые узоры на корпусе перекликаются сюжетами с бронзовыми подсвечниками у пюпитра. Помню, когда его только принесли, в тайне от мамы, папа светился счастьем, бегал, давал всем вокруг распоряжения как отвлечь маму пустяковыми делами. Её отвлекали пока он самолично не натёр до блеска каждую клавишу, не вставил белоснежные витые свечи и не нарвал в прозрачную широкую вазу так обожаемые мамой белые лилии. Мы все запомнили тот день, когда папа шутливо завязал маме глаза и, почти с ребяческим озорством, повёл её в залу. За ними хихикающей толпой бежали и мы. Когда открылась тяжелая дверь мы увидели великолепный, сияющий инструмент окутанный мягким светом свечей и сладким запахом белых лилий, который смешался с благородным и терпким запахом дерева. Стоит ли говорить в каком восторге была мама. Сейчас прежде чем сесть, приходится долго собираться, уговаривая себя опуститься на скрипучий табурет возле инструмента. Какое-то время я ещё сижу, опустив на колени белеющие пальцы с выступающими красными костяшками, изрезанные трещинами и не заживающими ссадинами, они должны бы ужасно болеть, но боль не ощущалась, другой вопрос ощущала ли я вообще что-то. Тяжело выпуская воздух, слегка трясущимися пальцами я поднимаю пыльный клап, ровный ряд черно-белый клавиш, одна из немногих вещей, которая меня успокаивает своей неизменностью, уверенностью, четкостью. Глубокий коричневый оттенок, смотришь на него и на губах словно появляется вкус ореха или шоколада, или шоколада с орехами. Вспоминаешь начало осени, запах горячего шоколада с свежей лавандой… Навязчивые мысли постоянно приходится отгонять. Ещё некоторые усилия спустя - прямая спина, лёгкие локти, плечи немного назад, подбородок чуть выше, в нотах нет необходимости. Пальцы легко заскользили, инструмент напрягся, словно стараясь издавать более приятные звуки, но так и оставаясь безнадёжно старым и расстроенным. Раньше мы настраивали его вместе с отцом, это была наша традиция, только он и я, хотя и было сложно найти для этого время, сейчас слишком тяжело сделать это самой. Чаще всего играю одну и туже композицию Дебюсси - Лунный свет, словно навязчивый мотив. В моменты сильного волнения, глубокой задумчивости, сама того, не замечая я начинаю тихо напевать этот мотив, должно быт это меня успокаивает. Закрывая глаза, кажется, будто все вернулось на круги своя, за окном светит тёплое летнее солнце, нежный ветер бережно раздувает лёгкие шторы. На кухне мама со старшей сестрой готовят яблочный пирог с медом и корицей, братья тащат бидоны с свежим молоком домой, мы с средней сестрой рисуем папе открытку. На жалобный, унылый зов инструмента из всех комнат сходятся призраки, воспоминания, забытые печали выползают из трещин в полу, такие же пыльные, как забытые мечты и надежды, давно стоящие в углу. Все они мирно стоят поодаль, словно увидевшие тяжесть в сердце, которая должна была излечить может музыка, а может место. Но мы с ними знаем, что ни места, ни музыка не способны срезать приросшие изнутри, гири весом в несколько тон. Должно быть поэтому с каждым днём становится все труднее ходить, тяжелее дышать и легче плакать. Шепот листьев за окном напоминает о скорой осени, не первой и, к сожалению, не последней моей осени.