my church is not of silver and gold

Вдох Тонкая ночная рубашка, подхваченная лентой под грудью, натягивается. Селена не обращает внимания. Она крепко жмурит глаза до цветный пятен под веками и задерживает дыхание. Руки, сложенные на животе, немного давят своей тяжестью. Селена переплетает пальцы. Один. В дальнем уголке спальни кто-то скребется. Тревожно, но тихо. Селена подозревает, что так звучат когти по дереву. Собака с разъезжающимися по натертому паркету лапами. Потягивающийся во сне кот, предпочитающий лежанке пол. Или человек, отчаянно цепляющийся руками за все поверхности, пока его насильно тащат за ноги… Два. Селена чувствует на себе взгляд, но продолжает жмуриться. В отеле, конечно же, нет камер наблюдения. Не то время. В отеле картины, с которых за тобой следят десятки глаз: зеленые и карие, серые и голубые, узкие, близко посаженные, с длинными ресницами, с нависшим веком, с кошачьим прищуром и собачей наивностью, усталые, грустные, напуганные, красные от слез… И те, которые скрываются во тьме капюшона. Селена никогда не всматривалась в бездну, но теперь бездна всматривается в нее. Три. Пальцы ног пощипывает от прохладного ветерка. Селена прячет ноги полностью под тонкое одеяло. В ее мире, настоящем мире, Селена купила по хорошему радиатору в кабинет и квартиру. С функцией контря температуры воздуха, с длинным шнуром, который никогда не перекручивался, на маленьких колесиках, совсем бесшумный. Коробки с давно истекшей гарантией на него до сих пор лежали где-то в кладовке. Сейчас же Селене только и остается, что спасаться от сквозняка под одеялом. Думать о том, что в Тотспеле ночи довольно душные и окна она не открывала, Селене не хочется от слова совсем. Четыре. — Лилит? Выдох. — Я не она. Ее зовут Селена. Она живет в двадцать первом веке и занимается строительством мостов. Она носит брючные костюмы, пьет черный кофе по утрам из капсульной кофемашины и капучино в течение дня из небольшой кофейни через дорогу от офиса. Она любит цифры и не любит пространные рассуждения о жизни. Она уважает поступки и никогда не дает обещаний. Она не любит художественную литературу, но на телефоне в электронной библиотеке хранятся несколько книг по тайм менеджменту, фин. учету и искусству управления. Она не готовит и не убирается — доставка и клининг эффективнее. — Не она? Ты так в этом уверена? Селена открывает глаза и смотрит в потолок. Она прекрасно знает, что никого в спальне не увидит. Он никогда не появляется перед ней — только обезличенный голос, звучащий отовсюду и ниоткуда конкретно. Селена игнорирует вопрос Таролога и молчит. Ей нечего ему ответить: уже ни в чем не уверена. Она гоняет одни и те же вопросы в голове десятки раз за день. Что связывает Селену и Лилит? Если Селена в Тотспеле, значит ли это, что Лилит сейчас сидит в ее кабинете и наслаждается жизнью, для которой ничего не сделала? Селена не хочет об этом думать — не в тысячный раз. Она считает трещины на потолке, чтобы отвлечься. Одна. Две. Три… На шестисотой не выдерживает, спрашивает: — Ты все еще здесь? — Где «здесь»? Селена раздраженно вздыхает и закатывает глаза. Она бы тоже хотела знать, где это самое «здесь». — Разве это не я должна задавать вопросы? Здесь — это в этом мире, в Тотспеле, в отеле, в моей спальне… — Разве это не спальня Лилит? — Очень смешно. Таролог сейчас напоминает ей жестокого ребенка, который поймал насекомое, чтобы поиграть с ним. Селена представляет, как он широко улыбается при виде ползущего по стеблю одуванчика жука. Маленькая ручка с забившейся под ногти грязью аккуратно снимает насекомое, которое в панике шевелит всеми шестью лапками. Ребенок прячет свою жертву в неплотно сжатый кулак и несется домой. Он не голоден после прогулки. Он не включает телевизор и не думает об уроках. Единственное, что его интересует сейчас, бегает туда-сюда по вспотевшей ладони, пытаясь найти выход. Ребенок скидывает жука на стол, переворачивает стаканчик с ручками и карандашами, которые с грохотом падают на пол, и накрывает им насекомое. Все, что попадается ему под руку становится тут же частью великого лабиринта: ножницы, скрепки, фантики и клочки бумаги, черный и фиолетовые карандаши, которые он поднял с пола, даже завалявшийся огарок свечи находит свое место в будущей камере пыток. Ребенок, предвкушая веселье, поднимает стаканчик. Жука на столешнице под ним нет. Насекомое переползло на дно и в страхе замерло. Ребенок недовольное хмыкает — короткие пальчики не достанут. Он трясет стакан со всей силы, едва не задевая свечу. Жук падает прямо в центр лабиринта к верху брюхом. Ребенок наблюдает за бесполезным мельтешением маленьких лапок в воздухе и нетерпеливо переворачивает насекомое, которое тут же начинает носиться кругами в поисках выхода. Конечно же, в лабиринте его нет… — Это было твоим любимым занятием в детстве? — Почему-то Селене кажется в голосе Таролога насмешка. …у ребенка длинные темные волосы, заплетенные в косу, пушистые ресницы и имя «Селена» в свидетельстве о рождении. Когда ей надоедает смахивать вечно пытающегося перелезть через препятствия жука обратно в лабиринт, Селена снова накрывает его стаканом и забывает. Через неделю она выкидывает мертвое тельце в мусорку. — Одним из. — Ты мне больше таракана напоминаешь. — Хотя бы не навозника, — Селена не знает, шутит ли Таролог и умеет ли он вообще шутить, но ей приносит болезненное удовольствие думать, что нет. Не шутит. — Так ты, м… — она запинается, — можешь читать мои мысли? — Нет. — И снова молчание. Селена ждет продолжения ответа, но его не следует. — Тогда как ты понял, о чем я думаю? — У тебя все на лице написано, — и все-таки, как будто смиловавшись над ней, поясняет: — Я могу видеть тебя, понимаешь? Селене хочется думать, что нет. Не понимает.