Племена

Эрик не знает, зачем он здесь. Он не местный, и все присутствующие знают об этом. Это место слишком маленькое, чтобы вместить постоянно прибывающую толпу. Это все влияние момента. Дикая идея, в соответствии с которой он, что довольно нехарактерно для него, действовал импульсивно. И теперь начинает сожалеть об этом. Не то чтобы они его прогонят, но все же. Он чувствует направленные на него взгляды. Большей частью исходящие от детей. Взрослые замечали его, но списывали его присутствие на мелкую странность. Дети, с другой стороны, были очарованы. Не каждый день в храме появляется новое лицо. Их двое: мальчик и девочка. Скорее всего, близнецы. Они сидят несколькими рядами правее него, перешептываясь друг с другом. — Мама, мама, — сказал мальчик. — Кто этот мужчина там? Мальчик возбужденно подпрыгивает на сидении, и его сестра напористо кивает, соглашаясь с вопросом брата. Мать тихо успокаивает их. — Я не знаю, дети, — сказала она. — Но не будьте грубыми. Этот милый человек, возможно, здесь, чтобы послушать мистера Визеля. Умная женщина. Она права. Эрик садится на скамейку, неподвижный, как камень. Уже прошли буквально десятилетия с тех пор, как он в последний раз был в синагоге. Он едва помнит, что здесь должно происходить, и то, что он помнит, может не относиться к этой синагоге. Возможно, в Германии все было иначе. Может, ему стоит уйти… В зале воцарилась тишина. Раввин взошел на трибуну. Старый джентльмен, скорее всего, лет пятидесяти пяти — Шалом, — сказал он. Его голос громкий и слегка скрипучий, но мягкий и очень добрый. И в нем присутствует настоящий нью-йоркский акцент, и это успокаивает. Эрик чувствует себя немного расслабленней. — Сегодня вечером у нас очень особенная служба, — говорит раввин. — Всемирно известный еврейский писатель прочтет некоторые отрывки из своей книги и проведет дискуссию. Это не новость для Эрика. В статье в утренней газете говорилось примерно то же самое. По какой еще причине Эрик мог здесь оказаться? Приглашенный писатель приходит только после чтения Торы и пения. Эрик обнаруживает, что помнит больше, чем думал. Иврит немного подзабылся, но песни почти такие же, как и в Дюссельдорфе многие годы назад. Как по глубоко укоренившейся привычке, он следует за словами вместе с остальной частью храма. Эрик немного расслабился. Когда дело было сделано и все снова расселись, раввин призывает к вниманию. — Пожалуйста, помогите мне тепло поприветствовать нашего почетного гостя, мистера Эли Визеля. Все аплодируют, даже Эрик. Мужчина поднимается на трибуну. Он молод, почти того же возраста, что и Эрик. Эрик удивленно моргает. Это было… неожиданно. Он ожидал увидеть старика, может, кого-то возраста раввина. Но уж точно не хрупкое создание с жесткими волосами, которому едва исполнилось тридцать пять. Мистер Визель встает перед трибуной, разглаживая свой свитер. Он выглядит нервным. Эрик рассеянно думает, что мистеру Визелю следует пойти поговорить с Чарльзом о страхе перед сценой; его яркий и жизнерадостный возлюбленный может вылечить кого угодно от неуверенности. — Добрый вечер, — говорит мистер Визель. Голос у него тихий, с легким акцентом. Румынским, думает Эрик. — Благодарю вас за возможность присутствовать сегодняшним вечером, — продолжает он. — Это будет первая синагога, в которой я проведу серию лекцию. Так что вы все моя… тренировочная команда, я думаю, это американский термин. Из зала доносится приглушенный вежливый смех. Он взлетает в воздух и вибрирует в деревянных стропилах высокого потолка. Теперь мистер Визель выглядит менее напряженным. Он достает из кармана брюк книгу. Она довольно маленькая и синяя. Не то, что те массивные тома Чарльза, стоящие дома. Мистер Визель открывает определенную страницу и начинает читать. Эрик пялится на него, совершенно ошеломленный. Он не ожидал… Мистер Визель читает другой отрывок. Сердце Эрика стучит как барабан. Как поезд, яростно ревущий по рельсам. Как блестящие черные сапоги, ритмично отбивающие марш на вымощенной камнем улице. Мистер Визель читает еще один отрывок. Эрик чувствует себя отвратительно. Тошнота, ужас и абсолютная беспомощность. Зачем он вообще сюда пришел? Мистер Визел закрывает книгу. В храме стоит тишина. Такая жуткая. В воздухе витает какое-то оцепенение. Как запах анестетика в больницах. Мистер Визель не улыбается, но и не хмурится. — Кто-нибудь хочет начать обсуждение? — спрашивает он. Эрик поднимается. — Я хочу, — говорит он. Мистер Визель кивает. — Идите вперед, друг мой. Эрик ничего не говорит. Вместо этого он выходит из своего ряда и медленно поднимается на трибуну. Мистер Визель смотрит на него, невозмутимо, но любопытно. А затем Эрик закатывает рукав рубашки и показывает левую руку. В зале раздается дружный вздох. Цепочка черных цифр жутким отпечатком сверкает на алебастровой коже. Клеймо, отметина. Руки мистера Визеля дрожат, когда он дотрагивается до руки Эрика. — Где? — шепчет он. — Аушвиц, — отвечает Эрик. — Сколько вам было? — Четырнадцать. — Родители? — Тысяча девятьсот сорок четвертый. Глаза Визеля расширились. — Мы могли там встретиться… — говорит он. Эрик напрягает нервы. Он НЕ будет плакать. Уже слишком поздно для слез. Слишком, слишком поздно. — Почему вы написали книгу, мистер Визель? — спрашивает Эрик. Мистер Визель выглядит смущенным. — Чтобы показать миру, — говорит он. Эрика, похоже, это не убедило. — Но почему? — говори он. — Мир это не волнует. Как они могут? — Он тяжело сглатывает ком в горле. — Их там не было… они не знают… Это была долгая, длинная пауза. Эрик слышит шаги и поднимает взгляд. К нему приближается женщина. Она стара, возможно, она уже чья-то бабушка. Ее карие глаза светятся, наполненные мудростью. — Но мы знаем, — говорит она и закатывает свой рукав. Эти ужасные цифры извиваются и шипят на Эрика с ее руки. — И если мы знаем, то и они знают. Внезапно вокруг Эрика появляются люди. Уже с полдюжины. Всем от двадцати до восьмидесяти лет. И все протягивают свои метки. Эрик чувствует, как его защита слабеет. В его глазах появляется колючее, жгучее ощущение. Как горячий пепел. Как печи. Как память о многих, многих погибших. — Мы — это многое, брат, — замечает Эли. — Мы приехали из многих мест, говорим на многих языках. В этом мире никогда не было двух по-настоящему одинаковых людей. Он обхватывает теплыми пальцами цифры Эрика. Эрик думает о своих мутантах в Вестчестере. — Но при всех наших различиях есть и нечто общее. Если бы не это, никто из нас не был бы здесь сегодня вечером. Бабушка подходит ближе к Эрику и говорит: — Мы евреи, и мы выжившие. Что нам еще нужно, чтобы быть вместе? Потом она обнимает его, и она такая мягкая, теплая и пахнет цветочными духами, что Эрик больше не может сдерживаться. Он рыдает, громко, по-детски, всхлипывая. Большие, жирные, уродливые слезы, полные соли, воды, крови и чернил. Он знает, что устраивает сцену и, вероятно, испортит красивую голубую блузку этой бедной женщины, но ничего не может с собой поделать. Похоже, ей все равно; она только крепче обнимает его, бормоча что-то по-матерински на идише. Вокруг Эрика так много рук. Все клейменные. И вокруг этих рук тоже есть руки. Незапятнанные. Все плачут, и это отвратительно, и ужасно, и освобождает, и чудесно. Эрик помнит, как его однажды отравили. Это было в Венгрии, бармен, который не слишком благосклонно отнесся к сердитому подростку, ворвавшемуся в его заведение в поисках нацистов. Он подсыпал Эрику в пиво токсин, и Эрик, который был молод и еще изучал правила этой игры, выпил его. К счастью, чувства Эрика были достаточно сильны, чтобы уловить чуждый привкус, и он побежал в туалет, чтобы вызвать рвоту. Он провел там тридцать минут. Тридцать мучительных минут излияния буквально всего, что было в его теле. Процесс был ужасен, но это было лучше, чем смерть. Этот плач ощущается точно так же. Его тело отвергает яд другого рода. Наконец-то. Спустя почти двадцать лет. Как и раньше, влажные всхлипывания стихают до сухих вздохов, и Эрик осторожно смотрит на Эли. Он улыбается, и сострадание никогда еще не проявлялось так ясно в глазах человека. — Каждый из нас принадлежит ко многим племенам, брат, — говорит он. — Я еврей, выживший, румын и писатель. Люди в этой комнате разделяют со мной по крайней мере одно из этих описаний, а может быть, и больше. Он сжимает руку Эрика. — У вас есть дети, друг мой? — спрашивает он. Эрик рефлекторно хочет отрицательно покачать головой, а потом он вспоминает. Чарльз. И два крошечных существа внутри него, которые, возможно, помешали Эрику зажечь спичку, чтобы разжечь пламя войны. — Будут, — говорит он, — в мае. — Хорошо, — говорит Эли. — Дети — это величайшее благословение, которое только может быть у выживших. Мы потеряли наших отцов. Лучшее, что мы можем сделать, — это самим стараться быть хорошими родителями. Он помогает Эрику подняться на ноги. — Покажи своим детям свое племя, брат. То, что они евреи и выжившие. И все остальное, что составляет то, кто ТЫ есть. Эрик удивляется, как человек, который даже не знает его имени, может так хорошо его понимать. — Покажу, — отвечает он. Он говорит серьезно. Дорога обратно в Северный Салем не слишком длинная, но каждая миля кажется тысячей. Ноябрьская ночь холодна и ясна. На темно-синем небе весело мерцают звезды. Эрик подъезжает к особняку и заходит внутрь. Он слышит бормотание телевизора и знакомое хихиканье Энджел и Шона. Должно быть, они нашли несколько пятничных мультфильмов для просмотра. Эрик проходит мимо них и их выходок и вместо этого направляется в библиотеку. Его маленькая семья мутантов, его маленькое племя в тепле, безопасности и счастлива. Ему больше ничего не нужно. Чарльз сидит на своем любимом диване. Большом, плюшевом, удобном. Он поднимает глаза, когда Эрик входит в комнату. — Привет, Эрик, — говорит он. По его тону можно подумать, что приезд Эрика был неожиданным, но Эрик знает, что Чарльз мысленно наблюдал за ним с тех пор, как он вышел из машины. Но Эрик ничего не говорит об этом. — Как там Нью-Йорк? — весело спрашивает Чарльз. Эрик опускается перед ним на колени. Чарльз моргает. — Посмотри сам, — говорит Эрик и опускает ментальные барьеры. Эрик никогда не был силен в словах. Они сложны. Чрезмерно. И они лязгают и вращаются у него во рту, как слишком много невкусных леденцов. Это не его сильная сторона. Но Чарльз? Весь мир Чарльза — его слова. Так что Эрик показывает ему. Показывает ему все то, что не могут сказать его бесполезные слова о том, что он пережил этим вечером. Когда он увидел, услышал и прочувствовал всю историю, Чарльз убирает пальцы со лба Эрика. Он выглядит… восхитительно гордым. — Тогда ты вернешься туда? — спрашивает он. Эрик кивает. — Возможно, не каждый вечер пятницы, но часто. Это часть меня, которую я слишком долго игнорировал. Эрик садится на диван, а Чарльз перебирается к нему на колени. Эрик играет с его пушистыми каштановыми волосами. — Я все еще хочу бороться за наш народ, Чарльз, — говорит он. — Мое еврейское племя теперь в безопасности. Им не нужно то, что я могу предложить, но мутантам — да. Нас слишком мало, и мы далеко друг от друга. Чарльз наблюдает за ним умными ярко-голубыми глазами. — Борьба — это решение проблемы? — спрашивает он. Эрик вздыхает. — Я не знаю, — отвечает он, хотя это вряд ли можно назвать ответом. — Я правда думаю, что нам все еще это нужно. По крайней мере, хотя бы немного. — Он уставился в стену. — Наши братья и сестры там, снаружи. Некоторые в ужасных ситуациях. Они нуждаются в нас, мы можем спасти их. Он берет Чарльза за подбородок. — Но не все время. Большую часть времени… они будут здесь. Учиться. Исцеляться. Мы нужны им здесь… Здесь им нужен… я. — Его голос слегка дрожит. — И я буду здесь. Чарльз просто целует его. Конец.