Мы здесь и сейчас

– Слушай, а не боишься, что тебя здесь в жопу выебут? – Ты мой сосед по камере, поэтому боюсь. Их знакомство началось так. Продолжилось, правда, в том же стиле, а функцию альтернативного варианта в эту реальность не завезли. Этот стиль поцелуев, когда мокро, липко, тошнотворно и мерзко до боли. Такие только с тем, кого не любишь? Но Мацуно не любит Казутору. Нет. Они два заключённых без будущего, их поцелуи должны быть наполнены отчаянием. Но ничего такого оба опять же не испытывают. Им просто приятно из-за случайности. Один раз Чифую видел, как Казутора плакал. Это могло выглядеть нелепо, однако было как-то драматично – будто какой-то режиссер бросил сценарий на стол и сказал не быть жадными на эмоции. Он забился в угол и бился в приступе всего и сразу, качаясь из стороны в сторону, спрятав лицо в коленях и схватившись за волосы с такой силой, что казалось, ещё чуть-чуть и он их выдернет. На просьбу выговориться Чифую, тот лишь отмахнулся словами "соскучился по мягкому маминому одеялу". – Вообще, знаешь, по чему я больше всего скучаю? И опять эта игра в угадайку. Но разбавить и без того хуевую атмосферу кроме как витиеватыми вопросами, вымоганием ответов, конечно, не чем. И хорошо. Чифую нравилось, что в эти моменты у Казутору в глазах появляется хитрый блеск и он наслаждается растерянностью соседа. – По подворотням, в которых можно легко спрятаться, когда спиздил чей-то кошелёк? Знает, что неправда, всё равно вот так не смешно шутит. Шутки вообще перестают быть удачными. Казутору часто в этих самых подворотнях избивали, он сам как-то рассказал, когда в очередной раз подолгу лежал в центре камеры, уставившись в потолок. Это всегда пугало: взгляд пустой, лицо потеряно, тело расслаблено – неживое. – По кофе. Такому, настоящему, которое сварили в турке на старой газовой плите. Чтобы горло обжечь, язык, а друзья в это время смеются с того, как ты трясёшь рукой над языком. По друзьям он скучает. Которых у него было раз-два и можно заканчивать. Один тоже в тюрьму загремел, другой умер. А сам Мацуно из-за рассказов соседа про газовую плиту вспоминал, как запер кота в комнате с полной миской еды – чтоб на неделю хватило, а сам лег на светлый линолеум кухни и включил газ. В какие-то моменты Казутору нравилось включать режим последней мрази на этой земле (коей он сам себя всегда и считал). – Слушай, я никогда не понимал, чего ты-то драму разводишь. У тебя до сегодняшнего момента никого не было, а теперь есть я, такой красивый, весь из себя необычный. Необыкновенный. – Ага, с припиздью ты. Забавно. Младший почему-то всегда вспоминает свою школьную жизнь, тихо говорит, что ему было всегда очень весело, за проведение двадцати минут на крыше он бы отдал всё, что у него есть и нет. На крыше он почему-то всегда был один и почему-то впервые это является свету только сейчас. Не был изгоем, но и не был человеком. – Я всю жизнь думал, что самый скучный человек на планете. – О? Тогда я самый одинокий. «Всю жизнь» звучит больно. Зато правда. День-два и вот ее конец. Ханемия не представляет, как раньше мог жить без чужой улыбки. Зато представляет, как не творил всего того, что волочится за ним в виде вины – а он виноват. И виноват прежде всего перед тем, за чью улыбку теперь умрет. Он и без этого умрет, но теперь с сожалениями, большей ненавистью к себе и несправедливому, такому неудачному миру. Чифую снятся кошмары – он делает то, чего никогда. Мать задушил подушкой, отца нарисовал в несчастном случае. И нет, сам не больной, просто несчастный. Улыбка яркая, что толку? Свободу не купишь и жизнь не исправишь. –Мама сказала, я это счастье. Зачем она мне нагло врала? Казутора хочет убедить, что ошибся, ведь на деле все так. Мацуно и счастье, и золото, и вселенная, все самое, самое лучшее. – Мне кажется, я тебя ломаю, – Ханемия надеялся, что другое сознание спит. – Когда кажется, креститься надо. – Теперь буду знать. Чифую ведь прав, впрочем, как и всегда. То, что упало, разбилось, целым не станет, надежды и впрямь никакой. – Так вот, если завтра больны и умрем? – Мы буквально в камере смерти. А Казутора вдруг поднялся с пола и начал читать по ролям. Нечто уродливое, сочиненное на ходу, но с вдохновением. – что ты будешь делать если окажется что мы смертельно больны? – и завтра умрем? – и завтра умрем – я бы начал писать стихи – вот жуть – не скажи я был фанатом гомера и по моя молитва – ворон – а я бы молился моя молитва внезапно – ты – ты взял и всё испортил – не скажи – затыкать поэту рот – грешно об этом скажут сами боги русские сожгли сердца людей моя же цель одно твое – и вновь ты громок на корявые слова! – слова! так много стоят но воспринять их мы, увы, не в силах не слышим мы и слушать не хотим закрыты души – открой свою! – для тебя она нараспашку ты сам не видишь – приглядись но увидишь? уже поздно – нет до завтра еще время – ты портишь все! нет времени нет жизни я мертв давно. – Хреновый из тебя поэт. – Такой же, как из тебя верующий. – Так завтра нам на смерть. – Давай возьмемся за руки.