Пташечка, вернись ко мне назад

И он выпорхнул из моих рук, как только почувствовал, что кроме воспоминаний об этих натужных попытках ухаживать друг за другом — каждый со своей целью — нас больше ничего не связывает. Выпорхнул, метнулся в заблаговременно распахнутое ради него окно и тут же ринулся прочь от меня, подгоняемый попутным ветерком. По силам догнать его было разве что кольтовой пуле, пущенной ему точно промеж рёбер. А я остался сидеть у разбитого корыта, с заменившим мне его общество крепким, как моя неизбывная тоска, джин-тоником — совсем негламурной розовой бурдой, какую пил он. Не питая глупых надежд поймать эту гордую и неблагодарную в своей забывчивости пташечку снова, чтобы наконец упрятать в единственно подходящее ей место – позолоченную клетку, я днями напролёт только и делал, что беспробудно пил и также беспощадно истязал себя, мыслями окунался в недавнее прошлое, от неправдоподобности которого мне всё чаще хотелось выброситься следом за пташечкой в окно. Выброситься – только без возможности взлететь подобно ему. Зеркальное отражение и госпожа Судьба обрисовали моё будущее в нескольких витках развития событий, и только в одном из них — я должен был по окончании жизненной галиматьи остаться целым, здоровым и умудрённым скучным опытом рутинно-ритуального прожигания дней. А все остальные витки моей будущности обрывались струнами на Его дребезжащей сразу сотнями оттисками звукосочетаний гитаре: либо окончательное – раз и навсегда – обручение с бутылкой – и трагически-предвиденная смерть от цирроза, либо тайный, поздневечерний сговор с подложенным под подушку Кольтом. Я бы не увидел в наших отношениях с ним подлога, если бы Он сам — не знаю уж, чем ведомый — открыто мне о нём не заявил. Пташечка моя, в которой с первых взмахов, под окрашенным аутистической робостью оперением, разгляделась почти лисья хитрость, заявила мне — наивному и тупоголовому барану, что больше не собирается развлекать меня своей сладкой утренней трелью и в подспорье в виде моего могучего продюсерского плеча больше не нуждается. И это всё — кромешная бездонная яма, вырытая где-то в области сердца, и несчастный черно-белый снимок, — немногое, что мне оставили после года продолжительного высматривания, приглядывания друг к другу и вынюхивания на предмет того, кто из себя что представляет и как быстро этот "кто" должен пасть перед напором смутно ощущаемых позывов. Думаю, я пал перед ним первым. Да ещё как пал! — так, как не падал ни один смертный перед лицом самой ослепительной красоты. Я пал на колени — и хорошо, что только иносказательно — как упал бы богобоязненный, но упертый в своем зле грешник прямо перед явившейся с небес Мадонной. А ведь — стыдно подумать — целыми месяцами подряд я вышагивал перед ним с выточенной специально под него павлиньей надменностью — и всё это для того, чтобы однажды, когда он вдруг с решимостью камикадзе, убедившись, что рядом никого, бросится закрывать мне проход, бормоча что-то столько же неубедительное, сколько и нагло-бездумное — чтобы я в тот же самый миг отпнул, как отпинывают с дороги исхудавшую псину, все свои ужимки и согласился на всё, что он мне пролепетал. Клетка захлопнулась. И я в самом начале этого тернистого пути поспешно сделал вывод, что захлопнулась она с двумя узниками внутри. А вышло по итогу так, что взаперти оказался один я — и это в отсутствии какой бы то надежды на скорое освобождение. О снисхождении определившего меня в клетку задумываться я перестал спустя неделю после нашей совместной поездки в другой штат. А там-то он — за столиком японского ресторана — в хорошо известной ему манере человека, не знавшего ни черта про своих собратьев-двуногих и не любившего их по той же причине, дал понять, что ролью мне отводится быть марионеткой в руках кукловода, продумавшего свой по-мещански философский сценарий на тысячу лет вперёд. И там-то он — покрасневший от рюмки саке — показался мне в своём натуральном обличье: и под маленькими перышками синички, тюкавшейся в каждую форточку, от которой выгодно сквозило теплом и уютом, высветилась бледная кожа уверенного в себе и в цепкой хватке своих когтей степного орла. А я, тупоголовый баран, принял эту мгновенную, как вспышка старого, "сейчас-вылетит-птичка"-фотоаппарата, метаморфозу за данное, которое нужно принять и простить, а ещё лучше — сразу же выбросить из головы, вымести метлой как подковерную пыль. Для шекспировской любви, о которой я всё вздыхал и на которую рассчитывал, память о былом — камень преткновения, проволочное ограждение — не перелезешь, не перепрыгнешь, как ты не изводи себя. Я поддался искушению своей пташечки опробовать на мне аккуратненькие коготки, отрощенные за годы мельтешения на задворках шоубиза. И Он принялся, — а я всё хочу верить, что эта его корысть своим началом имела не инстинкт, а чувство, привитое меркантильным окружением , — раскручивать меня как юлу, пробовать на том и на сем и выяснять, смогу ли я выдержать это рандеву с его хотелками. И я не только выдержал всё с бараньей упертостью, но даже и вышел победителем из нескольких мелких стачек с воротилами бизнеса, к которым Он без моего поручительства не подступился бы и ввек. Я не только заставил обратить на мою пташечку, до мурашек в холке ослепительно-застенчиво улыбавшегося на мои рассказы о нем, рассеянное внимание голливудских режиссеров и продюсеров, но и сам — без страха остаться с одним центом в кармане — отстегнул крупную сумму на исполнение задумок его музыкального гения. Я почти купал его в купюрах, а он, пользуясь помутнением моего рассудка, безоговорочно — как будто так это и должно было быть — принимал каждую мою подачку: что-то тут же вкладывал в свои песенки, а что-то с похвальным здравомыслием откладывал на будущее, если вдруг придётся отказаться от меня. А отказаться-то ему вскоре пришлось — и видит Бог, моей вины в том не было: то ли я — как постоянный довесок на каждой богемной тусовке — быстро ему наскучил закостенелостью взгляда на современное искусство, то ли он, окрепший с моей помощью птенец, решил отправиться в свободный полёт — одинокое странствие к идеалам его творческих навыков. Среди вереницы однообразных дней длиннющей молчаливой дуэли память моя выхватывает несколько чудесных моментов, когда Он — застенчивый, прямолинейный как двуручный меч и такой же острый на язычок, — спускался с невидимого пьедестала и одаривал своего покорного слугу несколькими намекательно-дружескими фразочками, редкость которых повышала их ценность вдвойне. Я хватался за них, как голодный на паперти за кусок чёрствого хлеба. А он, полагаю, чувствовал себя почти что Богом, снисходительно дарующим дожди иссохшей почве, чтобы взрастить на ней россыпь нежных цветов девственно-чистой и мучительно-преданной любви. И выпорхнул из рук моих Он тогда, когда понял, что всё возможное от меня получил, а большего ему и не надо было. На последок он оставил мне целый ворох оставшихся без ответов вопросов и черно-белый фотоснимок, который я сделал во время нашего совместного уик-энда: на ней он — ненатуральный в этом секундном постоянстве и ослепляюще красивый — смотрит мне в объектив через затемнение солнечных очков. Я смотрю на эту фотографию, чтобы пропустить сквозь себя электрическим током давно прошедшее чувство близости к пташке, в одиночестве бросившейся от меня в долину творческого самоистязания.