Выбор

— Я люблю тебя, — спокойно произнес Джон. Рука замерла, так и не коснувшись дверной ручки. Шерлок продолжал пристально вглядываться в родные черты лица, в карие глаза; услышанные слова — а он расслышал их отчетливо — врезались в мозг и теперь крутились, подхваченные внутренним водоворотом мыслей. Сначала одно всплывёт, за ним другое, а после третье: Я. Люблю. Тебя. Но Шерлок не понимал их смысл, как не понимал страха Джона, что сейчас подобно морскому прибою накатывал на него самого. Будто было еще что-то, что он упустил, отчего пазл не складывался: слова не обретали смысл, а страх Джона… Тот никогда прежде не боялся так сильно и так «обособленно». Прежде они делили все чувства на двоих: Шерлок боится, и Джон в страхе сжимает его руку; Джону весело, и Шерлок улыбается во весь рот. И так было во всем и всегда, но сейчас Шерлок, стоя на пороге разгадки самой важной тайны в его жизни — что на самом деле произошло с матерью десять лет назад? — чувствовал только предвкушение и смятение, почему Джон не разделяет его, Шерлока, настрой. — Шерри? — Джон коснулся плеча молодого Холмса, уже не так спокойно. Первое желание было увернуться от нежелательного прикосновения, но Шерлок не шелохнулся; только отвернулся, чтобы не видеть обеспокоенного выражения, которое перекосило лицо друга. Что-то было не так, но он, черт его подери, не понимал, а Джон не старался помочь, не выказывал разочарования и не подначивал, как делал обычно, когда Шерлок не замечал зацепок прямо перед носом. Он просто продолжал молчать и поддерживать его. Разве он мог назвать прикосновения Джона отвратительными? Разве он не принимал с охотой протянутую Джоном руку, когда попадал в беду? Только он мог видеть его, и только он мог чувствовать его. Шерлок обвел взглядом дверь. Краска на двери выцвела и потрескалась, облупилась в большинстве мест; по краям обильно покрылась плесенью, но ручка осталась идеально чистой, даже больше — она блестела, будто ее часто трогали. Так и манила, чтобы к ней прикоснулись, обхватили ладонью, надавили и дернули, а отпуская, как бы случайно мазнули по поверхности. Несколько движений, и он всё вспомнит, дело будет раскрыто, а Джон… Что будет с Джоном? Шерлок дернулся, хватаясь за голову. Его собственный страх накрыл его, как волны накрывают рыбацкие суденышки в шторм. Он не мог дышать, буквально тонул: сейчас из-за эмоций, ранее неизвестных, тогда — из-за чьих-то рук, утаскивающих на дно. Новый проблеск прошлого мелькнул перед глазами: снова руки — маленькие, детские. Они обнимают его, гладят по голове, пока он корчится на земле подобно выброшенной на берег рыбе и пытается вздохнуть. Ему больно не только в легких, которые горят огнем, но и где-то глубоко внутри, в душе. Он тихо всхлипывает, пока пальцы Джона осторожно перебирают его волосы, а успокаивающие слова согревают мокрое ухо. Воспоминание померкло, и Шерлок шумно вздохнул. Пазл, наконец, сложился: какой бы выбор он не принял и как бы последствия не отразились на них двоих, Джон в любом случае примет и поддержит его. — Джон, — голос Шерлока дрогнул. — Послушай, для меня сейчас нет ничего важнее правды. Ты за меня боишься, знаю, но мой путь давно предрешён. Пытаться с него сойти — что просить лавину вернуться на вершину горы. — Ты только… будь острожен, Ше… Закончить фразу Джон не успел; Шерлок поддался вперед и крепко обнял его. Голос разума сопротивлялся, вопил о противоречиях и чувствах, и правде, ради которой все это время жил Шерлок. Но у любой правды была цена, и в этот раз он не готов был так дорого заплатить. — Конечно, — выдохнул Шерлок прямо в ухо и сильнее вцепился в портупею той самой рукой, которой минутой ранее тянулся к двери. — Джон… Я. Люблю. Тебя.