Африканские бусы

Мирон просыпается от звонкого шума под ухом и несколько мгновений не может сообразить, где он находится, который сейчас час и кто вообще нарушает его покой. Его тормошат за плечо, и нехотя приходится открывать заспанные глаза. Картина медленно восстанавливается: вот номер отеля на окраине Питера, совсем старый и воняющий сыростью, с рассыпающейся под ним двуспальной кроватью. Вещи разбросаны, сквозь плотные шторы виднеется просвет, в который и смотреть не нужно, чтобы понять: погода, как всегда, дерьмо. Серость, моросящий дождь и ветер, своим свистом желающий сорвать пару крыш – типичный день в Питере, в принципе. Доносящийся до уха звук – Димины попытки разбудить Мирона, становящиеся более настойчивыми. – Мирон, бля, у тебя через полчаса запись, хватит дрыхнуть, – одеяло летит на пол, и холодный ноябрьский воздух, едва прогретый доживающими последние годы ржавыми батареями, окутывает разогретое тело. Фёдоров ёжится, пытаясь сохранить последние капли тепла, и не может понять одного: на кой чёрт Дима решил, что этот гадюшник на окраине – отличное место для тайных встреч. Узнать их, если не маскироваться с умом, могут в любой забегаловке, пусть даже она находится в отдалённом посёлке России. А вот пребывание Оксимирона в месте, больше похожем на притон, вызовет куда больше вопросов, чем появление в приличной гостинице, хоть и в один день с Шокком. Делать нечего: приходится вставать, впопыхах собирая вещи по всей комнате. В телефоне висит пара сообщений с уточнением, приедет ли он, и Мирон быстро отписывается, что да, всё в силе. Хорошо бы помыться или, хотя бы, умыть лицо, но перспектива встретить в здешней общей ванной все известные миру микробы и бактерии удручает. – Миро, иди сюда, – внезапно подзывает Дима, хлопая по простыни рядом с собой. Фёдоров останавливается посреди комнаты, выдернутый из своих раздумий, и нехотя подходит. Он уже хочет сказать, что опаздывает, все разговоры потом, но вдруг видит в руках несколько черных шариков, соединённых тонкой силиконовой линией. – Что это? – Мирону не остаётся ничего, кроме как нещадно тупить, поскольку едва проснувшийся мозг не в силах соображать на полную, а предугадывать мысли Хинтера та ещё задачка. – Анальные бусы, – будничным тоном сообщает тот. Это запутывает ещё больше. Полностью сбившийся с толку, Мирон задает только один вопрос: – Зачем? – Чтобы записываться было веселее, – ухмыляясь, поясняет наконец свою идею Дима. Сначала это кажется шуткой. И Мирон хочет уже засмеяться, но натыкается на выжидающий взгляд Хинтера, в котором нет ни намёка на веселье. Дальше появляется понимание абсурдности предложения. Поехать куда-то, запихнув в себя анальные бусы? Может, это и было бы уместно для молодой парочки, впервые познающей радости секса, но точно не для двух почти сорокалетних мужчин. А потом случается то, от чего Фёдоров так старательно пытался избавиться последнее время: в море адекватности попадает капля сумасшествия, в несколько мгновений заражая спокойные воды. И вот он уже смотрит на эту идею не как на бесконечно абсурдную, а как вполне имеющую право на существование. Медленными движениями, будто сам ещё не до конца уверен в своём решении, Мирон садится рядом, перенимая из рук Димы черную вереницу шариков. – Они с вибрацией, на пульте управления, – добивает информацией Хинтер, но это уже не смущает, все мысли заполняются ебанутым желанием и жаждой неизвестного. – Ладно, давай, – полностью решаясь, Фёдоров перемещается на колени и, опираясь на локти, призывающе прогибается в спине. Дима смотрит восхищённо, всё ещё не в силах смириться с мыслью, что после стольких лет разлуки снова видит такого раскрытого Мирона перед собой, ведет рукой медленно по ягодице, поглаживает. Пальцами другой руки касается покрасневшего после ночи ануса, надавливает слегка, обводит по кругу. Он наслаждается тем, как Фёдоров вздрагивает от любого касания к нежной коже, стараясь вдавить голову глубже в подушку, чтобы та заглушила вырывающиеся стоны. От холодной смазки, коснувшейся разгорячённой кожи, мышцы сжимаются, но неприятное ощущение тут же сменяется теплом Диминых пальцев, медленно входящих в пульсирующее нутро. Растягивает Дима долго, льёт смазку не жалея, будто и не было нескольких раз за ночь. Тут же становится жарко, не столько от вида оголенного тела перед ним, сколько от предвкушения. Мирон уже выгибается глубже, раздвигает ноги шире, нетерпеливо готовясь принять несколько шариков в себя. Первый идёт туго, норовясь выскользнуть, но в итоге оказывается внутри, сопровождаясь протяжным стоном. Дима на секунду останавливается, давая привыкнуть к ощущениям, но Мирон не собирается ждать, и охрипшим голосом произносит: – Дим, я опаздываю. Хинтер намёк понимает и начинает действовать быстрее. Теперь шарики входят один за другим, хлюпая смазкой, а Мирон, хоть и пытается увернуться от слишком сильных ощущений, остаётся на месте благодаря крепкой руке, придерживающей его бедро. Когда последний скрывается внутри, оставляя снаружи только стоппер, Дима тянет податливое тело вверх, помогая подняться. Мирон постепенно привыкает к чувству заполненности, отзывающемуся во всём теле с каждым шагом. Некоторые движения вызывают волны мурашек на коже, стоит только шарику внутри сильнее надавить на простату. Хинтер с удовольствием наблюдает за такой реакцией, готовый кончить, кажется, только от одного вида вздрагивающего Мирона. Но он сдерживает себя, совсем не огорчаясь, когда за Фёдоровым наконец приезжает такси. Самое интересное только начинается. В такси Мирон начинает жалеть, что согласился на эту авантюру. Анальные бусы давят не то чтобы сильно, но неприятные ощущения инородного тела внутри не исчезают. Успокаивает только напоминание себе о том, что их можно вытащить в любой момент. А мысль, что в тот же любой момент Дима может включить вибрацию, заставляет таиться в предвкушении. Запись треков проходит спокойно. Сначала получается не очень, но он быстро втягивается, забывая обо всём, кроме бодрого бита и строчек текста, кишащих резкими панчлайнами. Мирон увлекается настолько, что не сразу замечает, как уже позабытые шарики раздаются лёгкой вибрацией. Это всё ещё не мешает, скорость не такая большая, но внутри постепенно разжигается азарт, опаляя щеки. Дима и не думает останавливаться, наоборот, всё прибавляет кнопкой обороты, и это уже становится ощутимо. Внезапно нахлынувшее возбуждение только раззадоривает, заставляя читать еще агрессивнее. На окончании строчек голос предательски срывается в полустоны, но Мирон не замечает этого, он пытается балансировать между читкой и накатывающими чувствами. Это становится гораздо сложнее, потому что скорость растет, чуть ли не до боли натирая простату, а ноги начинают подрагивать и всё, что он может сделать во избежание разоблачения перед коллегами – жестикулировать больше обычного, пытаясь скрыть пожар внутри. Член упирается в жёсткую ткань джинсов, принося ещё больший дискомфорт и, вместе с тем, усиливая желание, а испарина покрывает лоб. Мирон хочет остановить запись, написать Диме, чтобы тот прекратил, или просто достать так мешающие шарики, но текст ложится на бит настолько хорошо, что прерваться на таком моменте – кощунство. Последние строчки он дочитывает на одной силе воли, не осознавая даже, какие блядские звуки издает между ними, и стоит только записи закончиться – пулей выбегает из студии, на лету хватая телефон. На набор текста сил не хватает, и Фёдоров просто отправляет в чат телеграма пару голосовых в надежде, что его услышат. «Дима, блять, останови» «Я серьёзно, хватит» «Дим, пожалуйста» Вибрация прекращается, как только он находит спасительный туалет. В нём ожидаемо пусто, и Мирону остаётся только выдохнуть с облегчением, как в ответ приходит сообщение. «ты где?» «в толчкк» Руки всё ещё дрожат и плохо попадают по буквам, но он отправляет сообщение и быстро умывает лицо холодной водой, пытаясь прогнать жар. Вокруг тихо, ни единой души, и Мирон опирается на подоконник, восстанавливая сбитое дыхание. Возбуждение медленно отступает, привнося ясность в мысли, и он искренне надеется, что никто в студии не заметил, что именно с ним происходило. Не проходит и пары минут, как в туалете появляется Дима, взявшийся будто из ниоткуда. Конечно, Фёдоров не сомневается, что он эти пару часов находился или в здании, или рядом, иначе зачем всё это было. Но оголившиеся нервы не отпускают, и он начинает бурно возмущаться: – Я так пиздато записывался, а ты, зная это, не давал мне сосредоточиться. Я понятия не имею, что за хуйня там в итоге вышла. Мирон упорно игнорирует тот факт, что, вообще-то, в этом и был смысл. Какой смысл выводить его на эмоции, когда он едет в такси? А вот во время записи самое то. И они оба понимают это. – Мог бы вытащить перед записью, если боялся, что это тебе помешает, – подлавливает его Дима. Мирон на это лишь нервно вздыхает, ответить ему нечего, и Хинтер, решив, что пора заканчивать, затаскивает его в приоткрытую кабинку, закрываясь на защелку. Он садится на закрытый унитаз, притягивая Фёдорова к себе, и тут же, не давая опомниться, накрывает ладонью ещё стоящий член. Даже через плотную ткань чувствуется, как он напряжен, и Дима расстегивает молнию, попутно покусывая губы напротив. Мирон слишком ярко реагирует на простые движения, шепчет что-то несвязное в губы Димы, руками хватается за спину, сжимает до побелевших костяшек, и обоих ведёт от этого, как малолеток. Мирону много не надо – он и так слишком долго был на пределе, пары касаний хватает, чтобы излиться в руку Димы, глуша стон в его плече. Его немного потряхивает, эмоции всё ещё льются через край, и Хинтер, пользуясь минутной слабостью, спрашивает: – Выпустишь трек в этой версии? Мирон, явно не до конца соображая, о чём его просит Дима, шепчет подтверждающе: – Выпущу. Вечером 1 декабря, минуя весь трек-лист, Дима включает самый долгожданный трек. И уже на середине, не скрывая улыбки, понимает: а ведь Мирон не соврал.