Лунная лилия и снежная тень

Опадали бы листья, было бы легче, но падал снег. Израненные снежинки равнодушно скользили по воздуху, оседая на серых скалистых выступах, и отчего-то внутри было также остро, болезненно и неровно. Привычная апатия от неуместного бытия расцветала каменным, нефритовым цветком, ядовитым побегом Дуриновой крови. — Даже несовершенное создание способно освоить жизнь, — Альбедо поглаживает хрупкие фиолетовые лепестки, напитанные Драконьим хребтом до предела. Обычная попрыгунья — ничего не значащее растение, под властью крови обретает неприятно знакомые черты. — Смерть одного для жизни другого — равноценный обмен. Равноценный обмен — хотеть существовать, хотеть жить. Первый день его существования — смутный образ, блеклая тень, обесцененный отголосок бытия. Солнце не было интересной игрушкой, но ветер вызывал восторг, а земля питала живой энергией. И он готов был любить жизнь, называть Рэйндоттир госпожой, матерью, возлюбленной, да как она пожелает, он был готов… Первая вечность существования прошла в цепях: кровь, золото, боль. Волосы Рэйндоттир отливали цветом лабораторной лампы, глаза оставались безучастны и пусты. Неудачный образец, недостаточно сильный, неприспособленный — не вершина алхимии. — Это лучший исход, — шепчет Рэйндоттир, отправляя его в чрево Дурина. Ещё одна ветвь равноценного обмена: уничтожить хаос, чтобы освободить пространство для порядка. Ядовитая, раскаленная кровь разъедает кожу, уничтожает сущность, давит —сердце разрывается, впивается кристаллами сотворения в легкие, кромсает бесконечной болью. Опадали бы листья, было бы легче, но падал снег. Медленный и легкий, оставшийся последним воспоминанием о радости творения до самой темноты. И, наверное, небытие было единственным лучшим исходом. — Итог каждого из её грехов, — и снова золотистые волосы. На этот раз как свет солнца. Мальчишка, на вид равный ему, истинно пугает: его тьма червоточиной расползается по горному хребту, пока он легко копается в бездыханном теле Дурина и с алхимической точностью рассекает коконы внутренних органов. — Интересно, что ты к нему чувствуешь, — спрашивает он, вытаскивая меч из мертвой плоти. — Дракон, поглотивший тебя, твой воплощенный брат мертв, но и твоя жизнь никчемна. Стоит ли существовать дальше? Цена спасения равна цене рождения. — Мне нужно называть тебя хозяином? — Альбедо устало поднимает глаза и встречается с пустым, выжженным взглядом, ограждающим от любого неосторожного движения. — Твоя создательница посчитала тебя испорченным образцом, — мальчишка безучастно улыбается и протягивает руку. — Моё имя — Итэр, этого достаточно. Сотни смутных, смятых, как ребра, образов. Бесцельное существование, обрастающее новыми цепями. Отбракованный материал, удивительно годный для безжалостного использования. Альбедо помнит всё — память небезупречного образца отвратительно безупречна. И всё же он боится думать о том, что помнит. Опадали бы листья, было бы легче, но падал снег. Мокрый, рыхлый, талый, вяло умирающий в пепельных волосах. Никчемный по сути снег. — Ты не Альбедо, — и снова золотой отблеск в светлых волосах. Отвратительнейший цвет, порожденный самым безумным из творцов. — Ты видишь метку, — бросает он отрешенно. Путешественница похожа на брата адской проницательностью, животным чутьем, выверенной монструозной рациональностью и не похожа всем остальным. — Мы думали ты с презрением отнесешься к идее её подделать, — говорит она, сжимая меч, — но похоже ты не в состоянии испытывать подобное. Конечно, он же всего лишь черновик, смятый хлам на пути к великому. Горный массив манит пустотой, непрекращающейся метелью: толкни девчонку или пади сам — исход всегда наилучший. Люмин молчит, цепко ожидая чего-то, и по взгляду, прикованному к шее, легко догадаться чего. Альбедо ловит себя на том, что против воли царапает место, где отсутствует метка, и безвольно опускает руки. — Я умею чувствовать. Я умею радоваться жизни. Я умею презирать. — Но сейчас ты не в состоянии, — она делает несколько шагов к краю скалы, опасно склоняясь над пропастью, — я не думаю, что ты менее важен, но ты зависим от него, и потому вторичен и жалок. — Не сопоставляй себя с Рэйндоттир, у тебя нет права выбирать. Я был первым, не он. — Ты был прототипом. Тенью на стене пещеры, что никогда не сравнится с подлинной сущностью. Я могу догадаться, что именно она говорила, и, скорее всего, не могу уничтожить твою зацикленность на Альбедо. Связь идентичных творений, порожденных одним источником, невозможно разорвать, — она разворачивается с безучастной улыбкой, — мне ли не знать? Жизнь сама по себе — тень на стене. Альбедо также равнодушно улыбается в ответ, позволяя забытой боли расползтись по венам, разлиться по телу кровью Дурина, алхимическим ядом, последним даром матери, что всегда будет жечь. Девчонка не видит разницы, девчонка смотрит сквозь и легко перебирает мир, подставляя то к себе, то к брату. Когда она уходит, в искусственном небе неживого мира воцаряется ночь. Альбедо тянется к шее и долго, методично царапает, пытаясь приблизиться к идеалу. Опадали бы листья, было бы легче, но падает снег. Снег, в безмятежном движении которого он, сокрушенный, окровавленный и жалкий, смотрится слишком пошло. — В Инадзуме, — говорит Люмин, когда её визиты превращаются в очередную цепь, — есть удивительная традиция: они обжигают прекрасные, изящные чаши и разбивают их, склеивая осколки золотом. Это позволяет создавать сотни совершенно уникальных образцов, ведь трещины и сколы невозможно повторить, а ещё в Инадзуме верят, что именно несовершенство наделяет предмет подлинной гармонией и душой. — Поэтому его метка важна. Я знаю. — Не знаешь, — девчонка тянется к его шее, оставляя на месте прикосновения ледяной зудящий отпечаток, — в тебе трещин ничуть не меньше. Альбедо хочется сказать, что он идеал, хочется сжать тонкое запястье, ставшее очередным тиском, но он молчит. Усталость, усталость, усталость. — Ты бы предпочла, чтобы он меня убил? — по-детски спрашивает он. Из всех его цепей — это единственная, что могла бы ответить: «нет». — Я верю в мир, где возможны вы оба, — Люмин мягко переводит ладонь к его щеке. — Мир, в котором уживаемся мы с Итэром существует уже очень давно. — Мы — другое. — Может быть. У путешественницы теплый, ласковый голос и утомленный взгляд, и на секунду Альбедо закрывает глаза, впитывая момент. Сыны Рэйндоттир не имеют права на большее. Он не будет иметь права на большее, пока не станет подлинным и единственным. — В конце концов, мы сами определяем, кем быть, — шепчет Люмин, отодвигаясь. — Полюби его за меня, — качает головой Альбедо. Опадали бы листья, было бы легче, но падает снег. Легкий, завораживающий, сияющий безмолвной жизнью в золотых, как лунный свет, волосах. Жалкий снег.