מות שלי (Цветы для Квестора)

Вдоль акведуков Юга, кажется, Илия пересчитал все камни. В таких длинных ногах несложно запутаться – особенно будучи пьяным в дрезину. Их гордый обладатель занимался именно этим последние несколько часов: напивался в Буйном до заплетающихся ног. – Т-так, не летим! – опасно накренившись над красной водой приказал себе Джулиан. Тело худо-бедно подчинилось. – А те-перь… прямо по курсу. Впер-рёд! – раскатистым "р" огласил он полуночные улицы. Сам себя одернул, сам себе приложил палец к губам и зашипел, призывая к тишине. От огрызка яблока с балкона прицельно в голову его это, впрочем, не спасло. Петляя дворами, ноги словно бы сами заводят в запустелый парк. Печальная пустота и первые признаки заброшенности добавляют сентиментальности в его опасно качающееся пьяное настроение. Воздух здесь как будто чище. Так всегда кажется в местах, где давно не ступала нога человека. Сейчас Илия, в роли этой самой, нагло вторгшейся, ноги, счастливо лежал на траве и смотрел в везувийские звёзды. – Где бы я ни бывал… такие звёзды только в открытом океане. – мечтательно произносит он никому. Полубезумная улыбка блуждает по его лицу. Впрочем, пьяным дураком, сравнивающим "глаза возлюбленной со звёздами" он быть не собирался. Некуда ещё больше опошлять собственное пьянство. – Ин-те-рес-но. – он перекатывается на живот и смотрит на одну из ротонд парка сквозь гущу травы. – А Квестор любит цветы? Логично было бы предположить, что ботаника Их интересует. Ещё логичнее – если их интересуют яды. Деворак тоже любит ядовитые растения. А вдруг нет? Вдруг им достаточно просто… просто их красоты? Илия садится и морщится как от головной боли. Предугадывать бесполезно. Красиво мимолётное цветение, красиво медленное увядание. Лучшие цветы – обнесенные снегом, закованные в лёд как в броню. Не живые и не мёртвые. – Ну не-е-ет! – смеётся Джулиан, встряхивая копной рыже-каштановых волос. – Никаких пошлых сравнений в м-мою смену. – он назидательно поднимает палец вверх, но взгляд его падает на холмик, некогда, очевидно, бывший альпинарием. Сейчас цветы разрослись на нем в совершенном буйстве. Слабый свет со стороны уличных фонарей даже позволял распознать какие-то отдельные виды. Он просто нарвет Им цветы. Чёртовы цветы, Илие всё равно, что Они на это скажут, ему до дрожи хочется это сделать, бесстыдно оправдав этот порыв собственным пьянством. Какие-то, может, Им понравятся? Не могут же Они быть самым банальным чудовищем, которого ничто не интересует? Вот и выяснит. Эмпирическим, так сказать, путём. Однажды Вальдемар говорили о цветах. Увлекшись, они сравнили вскрытое человеческое тело с раскрытыми лепестками причудливой формы. У кого-то виднеется роза, у кого-то орхидея. Есть люди-стрелиции, люди-раффлезии. Кто-то интересен, кто-то нет. Самое большое разочарование – когда по внешнему виду становится предельно ясно, что внутри, и это оказывается именно так. Трата времени. Может, только за исключением совершенно здоровых тел, которые являются большой редкостью и отлично идут на эталонные препараты. Или на мумификацию. Гербарии. Засохшие цветы. Они становятся парадоксально похожи на органы, словно в противовес предыдущему утверждению. Поникшие бутоны роз напоминают сухую человеческую кожу. Багровые лепестки хризантемы висят как плохо срезанный пучок мышц. Пучки лаванды слегка напоминают о синеватых альвеолах в лёгких. Кармин пионов напоминает срез свежих тканей здоровой печени. Цветы-кости. Цветы-ткани. Цветы-органы. Цветы на чужие могилы. Воровато оглядываясь, Джулиан срывает цветы. Гортензии, лилии, редкие армерии на длинных ножках. Целая охапка разномастных и разновидовых, все те что красивы, все какие только можно унести. Игнорирует разве что лишь простецки выглядящие, вроде мелкоцветных зарослей гипсофилы. Бракует задорные розовые годеции. Синие лобелии в темноте выглядят россыпью звёзд на небе, но посмотрев на них, Джулиан не решается срывать. На альпинарии – россыпь горечавок, но руки Илии уже полны цветов, и он боится помять и не донести эти миниатюрные растения. Спешными шагами он уходит из заброшенного парка. Его голова гораздо свежее, чем была; камни на мостовых на подходе к Центру города больше не бросаются коварно под ноги. Но он всё ещё пьян. И отвратительно, сентиментально, счастлив. Спящая Везувия с тускнеющими к рассвету фонарями и размеренно текущей под мостами водой выглядит красиво. Как на картинке. Разве что центральный рынок вызывает лёгкое чувство тревоги без привычного шума толпы – мимо него Джулиан пробегает быстрее. Через некоторое время он понимает, отвлекшись от раздумий, что не будь он настолько пьян, чтоб его ноги зажили собственной жизнью, он дошёл до Дворца бы гораздо быстрее. По-хорошему, пройти мимо Рынка – значит, сделать большой крюк, но он окончательно понимает это лишь тогда, когда почти врезается в ворота одного из храмов. – А и… ничего. – изрекает он, пошатываясь. – Я, может, просто гуляю. Вон какие звёзды красивые. Пёс, лежавший возле храма, выразительно зевнул и ушёл восвояси. – Ну и ладно! Ну и пожалуйста. – почти обиженно восклицает Деворак. – А что, даже храмы закрыты? А вдруг я покаяться пришёл? – рассуждает он, идя вдоль канала, отделяющего Храмовый комплекс от Центрального района. – А ещё врачеватели душ называются! Души болят по ночам, ребят. – окликает он пустоту, и пара лежащих бродяжек вдоль паперти сонно с ним соглашаются. – Во-о-от! – интенсивно качая воздетым вверх пальцем тянет Деворак. Спотыкается, не устояв на ногах от турбулентности, и с разлета влетает носом в камни мостовой. Искры из глаз можно увидеть почти что наяву. – Не-при-ят-но… – кряхтит Илия, пытаясь подняться. Колени всмятку, но чёрт с ними, с коленями – брюки жалко. И нос сто́ит поправить, пока он не сросся неправильно. Деворак тихо воет, стиснув зубы, но цветов из рук не выпускает. Некоторые из них вылетели, какие-то помялись. Изорвались хрупкие лепестки. Со вздохом, жалея что почти половину придется выбросить, Джулиан выбирает уцелевшие. Часть хмеля из медноволосой головы выветрилась, очевидно, вместе с искрами из глаз, и остаток пути он провел в молчании и лёгком расстройстве. Над Везувией собирался дождь. В Подземелья сперва вплыли ноги с разодранными, как у мальчишки, коленями. Затем… куст? Клумба? Больше похоже на беспорядочную клумбу, когда ленивый садовник решает высеять разом все семена, что у него есть, что создаёт совершенно беспорядочную пестроту. Такое Вальдемар не нравилось. Даже природа не терпит плохих сочетаний. Гортензии ты не найдешь на ромашковом поле – хотя, к счастью для довольной головы, торчащей из этой клумбы, дурацких ромашек и пошлых петуний в его ассорти не наблюдалось. – Это вам, Квестор. – выдал Джулиан со всё тем же ребяческим счастьем. Счастье Джулиана совершенно очевидно тянуло перегаром. – Возьмите настойку с третьей полки сверху и, будьте так добры, прополощите рот. – устало произнесли Вальдемар, весьма осторожно забирая букет. – А мы пока посмотрим, что вы принесли. Может, даже что-то полезное. Лилии. Гортензии. Рододендроны – с одной стороны жаль, что не жёлтые, а с другой – он бы тогда их не донес. – Надеемся, вы сняли перчатки и обработали их, прежде чем подносить к лицу? Колба для хранения вашей головы, доктор №069, знаете ли, ещё плавится у стекольщика. – судя по резко усилившейся возне, напоминание случилось очень вовремя. Далее: акониты, олеандр; хорошо что не болиголов, которого и так в избытке на территории импровизированной оранжереи ядовитых растений, отданных в ведение лично Квестору. Чертов болиголов разросся, задушил парочку более редких, пусть и чуть более слабых, видов растений. Было несколько досадно. А вывести до сих пор не получалось – садовники в оранжерее Вальдемар долго не живут. Даже графу жаль посылать кого-то опытнее. Нежные ландыши. Как мило. – Акониты мне напоминают о вас, Квестор. – оперевшись на секционный стол, Джулиан уже не источал запахи Буйного Ворона. От него тянулся лёгкий аромат трав, подобных тем, что набивались в клювы масок чумных докторов, и запах дистиллированного спирта на коже. Уже гораздо приятнее. – Интересный выбор. Вы считаете нас настолько опасными? – скалятся Вальдемар, и Илия это угадывает даже за непроницаемой маской. – Я считаю вас настолько же красивыми. – повременив с ответом, тихо произносит Джулиан. – Всегда очень любил этот цветок. – Пьяные откровения, доктор №069? – брови Вальдемар взлетают вверх. Квестор издает смешок, но подобные эмоциональные выпады заставляют странно себя чувствовать. Ясно, что делать с человеческим страхом – человека можно дожать. Злость? Так же, хотя чистой, беспримесной злости на себя они не ощущали уже очень давно. Для этого надо было либо быть вкрай безумным и не ощущать страха, либо… А другого варианта, впрочем, не существовало уже столько, сколько не жили и древние пророки. К Девораку Вальдемар почти привыкли. Его страх был благоговейным. Его чувства – извращённая версия того, что люди патетично называют "любовью". Его желание – вполне обычная версия вожделения с поправкой на мазохизм, который, впрочем, встречался среди человеческих существ чаще, чем кажется. Приятным бонусом и единственным, что позволило ему прожить столь долго даже на позиции "любимой лабораторной крысы", было то, что их роднило: любовь к изучению. Ко всему прочему, Деворак был достаточно умён для смертного. Иногда он демонстрировал настолько хорошие результаты, что Вальдемар невольно предполагали, что его интерес к ним вызван банальной – для таких высоколобых субъектов – вещью. Ему было попросту скучно с большинством людей. Особенно его возраста, его положения и – ну, предположим, его уровня фертильности. Неважно, мужчины или женщины, тем более что Джулиан бисексуален. Едва ли его спасала столь широкая выборка на роль потенциальных партнёров – слишком не то. Знакомое чувство для Вальдемар, определенно. А вот то чувство, которое вызывал Деворак этими своими… эмоциональными выпадами, по крайней мере, было сродни странной дезориентированности. Как с новой патологией, которую доселе не видели ни у кого. С патологией дезориентированность носила эйфорический характер, с Джулианом – определённо, нет. Но и неприятного в ней ничего не наблюдалось. Тоже занятно. Определённо. Тем временем Джулиан достаёт перчатку из заднего кармана, натягивает её на руку с видом "смотрите-же,-я-подготовился,-учитель" и, мягко разворошив по столу принесённые цветы ровным слоем, уверенно улыбнулся, глядя в лицо Вальдемар. – А какие цветы нравятся вам, Квестор? Вальдемар ненадолго задумываются, воздев глаза к каменным сводам Подземелий. – С практической или эстетической точки зрения? – Эстетической. – Многие. – уклончиво отвечают Вальдемар. – Равно как и многие – не нравятся. Но мы не задумывались о систематизации. Деворак смеётся, в смехе – алкогольная хрипотца. – Вы хотите разобраться в этом, доктор №069? – прищуриваются они. Деворак продолжает смеяться, а потом с совершенно наглым видом стягивает маску с лица Вальдемар. – Возможно потому, что мне этот вопрос принципиально важен. Возможно потому, что я не хочу чтобы в ваших познаниях были белые пятна. Даже о себе. Вы же… – он усмехается, но весьма серьёзен в тоне, который понижается до полушепота, – …всё должны знать. – Красиво говоришь, Джулиан Деворак. – насмешливо произносят Вальдемар в его губы тогда, когда тот тянется к ним для поцелуя. Скалятся, когда он вздрагивает от неожиданно произнесенного имени. Деворак распахивает глаза и нервно облизывает губы, с которых слетело всё самодовольство разом. Не то, чтобы их раздражали эмоциональные проявления доктора №069. Скорее, наоборот. Забавляли. В крайней степени. Ещё один пункт в списке "почему доктор №069 всё ещё жив". "Всё ещё живой" с томлением выдыхает и всё же тянется к их губам, касаясь пальцами кожи. Целует медленно, словно изучающе. Довольная усмешка в губы – когда Вальдемар отвечают. Так же, неспешно и плавно. И-зу-ча-ю-ще. Только по-настоящему изучающе, а не с оттенком надломленной чувственности, что сквозит у Джулиана в каждом движении и каждом выдохе. Зеркальное отображение – холодная рука в длинной перчатке, длиннопалая черная ладонь на белой щеке, стремительно алеющей от смущения. Обжигает. Мёртвое, изучающее голод живых. Вот, что это такое. Мягкий, почти целомудренный, поцелуй в уголок губ и тихое: – Доктор №069. Начнём наши… ботанические изыскания. Если вы не возражаете. Деворак виновато – или, может, игриво? Вальдемар не совсем считывают эту тонкость – закусывает нижнюю губу. Пунцовые скулы и взгляд, означающий скорее не разочарование, а "делайте что хотите, только со мной". "Со мной" даже у этого пылкого юноши означает "вместе". Что, на самом деле, приятно. Приятно, когда это "в вашем присутствии", а не банальное… что там банального у людей на данный счёт? Они убирают лилии в сторону, завидев то, на что даже не надеялись. Быстрое, перебирающее движение пальцами у лица и почти нервное, до взвинченности: – Где вы это взяли? Редкий, очень редкий цветок. Семена его бесплодны, крупные яркие амариллисы из их семейства – лишь тень для оплетающей, как щупальца спрута, красоты. Тонкой, как росчерк пера. Смертоносной в своей сердцевине – луковице, которую Джулиан конечно же не донёс просто потому, что не знал. Срывал пьяным, не глядя, всё что окажется красивее. Осталось ли там хоть ещё одно растение, чтобы иметь возможность пересадить? Неизвестно. Если вообще вспомнит, где нашёл. Деворак растерян и совершенно удивлен. – Квестор?.. – Ликорис радиата, доктор №069. Он же кластер амариллис. Паучья лилия. Редкость не то, что в наших краях – вообще. Не ядовиты, по крайней мере лепестки, но и в луковице содержание токсина сравнительно небольшое. Ребенка убьёт, разве что. Но вы только посмотрите на это… изящество… – Джулиан мог поклясться, что в шипящем "и-зя-щ-щ-ще-с-с-ство" он услышал восхищение. Подлинное, совершенно явственное восхищение, которое от Квестора ни одна живая душа не слышала, наверное, многие столетия. Вальдемар поднимают цветок и разглядывают его на просвет колышущихся под потолочными сводами огней. – Пять цветков, исходящих из единого центра. Длина стебля – от двенадцати до почти тридцати дюймов. У вас прекрасный образец… девятнадцать дюймов, длинные тычинки почти не смяты, цвет яркий, как у венозной крови, тёмный стебель. Как же она красива. – последнюю фразу до́лжно говорить о женщине, особенно в таком тоне, но этот дрожащий выдох в полушепоте настолько неправдоподобно живой, что Джулиан почти завидует. И сам – любуется. – Посмотрите, доктор №069. Так выглядит совершенство. Если вы принесёте нам посадочный материал, то мы будем крайне признательны. – Я не уверен, что найду этот парк… но я всю Везувию вверх дном переверну! – горячо ответствует Джулиан, и Квестор довольно скалится, ставя цветок в длинную тонкую колбу. Сочетание, завораживающее Деворака. Он всматривается в тонкие лепестки, причудливо изогнутые в крупную спираль. Неровные по краям, кроваво-красные. С длинными, похожими на паучьи лапки, тычинками, напоминающие длинные ребра Вальдемар. Лепестки – как тонкие щупальца. И цвет крови. "Ваш любимый цветок… вам под стать, Квестор". Он настолько забывается, что произносит это вслух. Пальцы Квестора ложатся на плечо Джулиана. – Вы так считаете? Занятно. В их голосе слышно довольство. – А остальные цветы? – пытаясь отвлечься от непрошеного щемящего чувства спрашивает Джулиан и подходит к секционному столу, собирая букет. – А, это? Красивые, безусловно. Можете поставить куда вам удобно. – глядя на нового питомца отвечают Вальдемар. Деворак улыбается. – Вы и не надеялись, что хоть один нам понравится, давайте будем честны. – не оборачиваясь, говорят они, – Но что-то на вас нашло. Сентиментальность? – Мне правда было интересно. – Выяснить, что мы любим, и завалить нас цветами? – смеётся Квестор. – Если бы мы сделали так же: исходя из ваших предпочтений вы бы умерли на месте. – Я бы умер не от аконитов, а от самого факта, что вы мне их подарили. – поставив их отдельно, в небольшую колбу рядом с одним из черепов, Джулиан прикрывает глаза. В любом случае, его идея была великолепна, хоть и казалась сомнительной, и сейчас он радовался своей непрошеной удаче. А цветы он обязательно найдет. Даже вне самой Везувии, если понадобится. – Какой нежный мальчик. Кстати, по иронии судьбы обладатель черепа, куда вы поставили свои прекрасные синие цветы, умер от отравления. Цикутой, не аконитом, но всё же занятный факт. Мир растительных ядов причудлив и разнообразен. Джулиан тихо смеётся, подходит к Вальдемар со спины и жадно обнимает их, не ощутив никакого сопротивления. – Нежный мальчик. – повторяют они и скалятся, поворачивая голову. Касаются пальцами впалой щеки. Деворак замирает, дрожаще выдыхая. Жмется лбом к чужой холодной щеке, его частое дыхание красноречиво, как и бешеное сердцебиение. Нежный. Трепетный. И Их это не раздражает, как раздражало Азру. Они чудовищны для окружающих, невыносимы, устрашающи, и нет никаких "но на самом деле…". Хотя ему всё ещё хочется верить, что он понимает Их лучше, чем кто бы то ни было. Во всём многообразии Их странности. Он не надеялся, он был готов, что Они его высмеют, но даже у Них, оказывается, действительно есть любимые цветы. Кто-нибудь может такое предполагать, во всей Везувии? Кто-нибудь знает, что Им интересна ботаника, кроме выделившей участок под ядовитые растения, графини? Они с усмешкой называют Джулиана "пылким организмом", но ничего не собираются менять. Возможно потому, что надо прожить несколько сотен – тысяч? – лет, чтобы знать, что это практически невозможно. Ему же – счастье, где позволено больше, чем всем остальным. Разве только иногда, инстинктивно, возникает глупое желание тепла. Так по-человечески. Хотя бы самому, вот так: сжать, всеми своими руками, не слыша азровского: "больно, ты сейчас сломаешь меня". Потому что Их не сломать. И даже можно не думать о своём теле как о неуклюже не рассчитывающем собственную силу. Потому что Они говорят, что такое тело достойно анатомического театра. И не услышать презрительного замечания, "отвали" или чего-то в этом духе. Они змеино смеются и говорят лишь вкрадчивое: "какой нежный мальчик", заставляя зардеться. Они насмешливо шипят: "законченный мазохист", и он стонет в ответ с надтреснутой улыбкой, потому что он и есть законченный мазохист. У Них нет сердца, но он не чувствовал себя лучше. Живее. Никогда и ни с кем. И каждое Их любопытственное проявление, этот суррогат человеческой нежности, режет его без ножа. Они пытаются изучить его, поняв, что могло бы ему нравиться. На такое от Квестора рассчитывать, пожалуй, невозможно. Но это есть – для "любимой лабораторной крысы", равно как и обещание забрать его к себе навсегда. Они не лгут. Им незачем. Даже в этом жесте, в заведенной назад руке, касающейся его кожи, Они не лгут. Под Их пальцами – вставшие волоски на загривке, гусиная кожа, дрожь и шум крови под дермой. Он не лжёт. Он не солгал бы им даже тогда, когда от этого бы зависела не то, что его жизнь – жизнь всей Везувии. Как негласный договор: не лгать. Они всё равно узнают, или уже будут знать, бессмысленно лгать и увиливать. И цветы – как чистая правда, правдивее белых лилий на нежных и целомудренных женских статуях в одном из храмов города. Он тоже принёс лилии. Теперь они разносят свой аромат, хотя первую скрипку в подземельях продолжает играть запах формалина, антисептика и человеческой плоти. Можно упасть в обморок, если не привык. Но на извращённый вкус Илии, цветы красиво оттеняют привычные запахи. А от Вальдемар ещё и бинтами пахнет, если вот так вжаться. Втянуть воздух тонкими ноздрями, этот снежно-ледяной запах с привкусом стерильных бинтов, сжать ткань в пальцах, поддеть гладкую перчатку, медленно стягивая. Перекатывать имя на языке: Валь-де-мар. Привычнее: начинать с "В". Иногда, наедине с собой: смягчающий призвук "ф" в имени (нет, "Имени"), перемежаемый с вязью слов, которые в Везувии мало кто может понимать. "Mein Herz". Их резкий, шипящий акцент и мелькающие в речи слова, заставлявшие какую-то, генетически встроенную в невивонское сердце Илии, часть вздрагивать от лёгкого страха. Mein Herz. Так Они его назвали недавно, с усмешкой пояснив: "ведь теперь ваше сердце в полной мере принадлежит нам". Mein Herz. Большего он бы и не посмел требовать. – Хочу ваши руки на своём теле. – шепчет Илия, медленно стаскивая чужие перчатки. – Хочу их… везде, где только захотите. Везде, где только можно. – "Где только можно"? – усмехаются Вальдемар, – То есть просто – везде? Буквально, как в пракрских храмах, или… так? Джулиан выразительно сглатывает. Его щеки моментально вспыхивают и, замешкавшись, он прикусывает нижнюю губу. Полупрозрачный голос полон выразительных пауз: – Звучит соблазнительно, но… так. Вы же понимаете, о чем я. – Конечно понимаем. – гортанное урчание большого опасного зверя, и этот звук, невозможный з-в-у-к отдираемой от мяса кожи, когда эти перчатки срываются с пальцев. Деворак встаёт к Ним лицом и снимает медицинский китель предательски дрожащими руками, обнажая плоскую грудь, затянутую кожей с оскалинами рваных ран. Они виднеются из-под белых бинтов, и сердце Илии обрывается. – Я вам… – Нет. – упреждая вопрос отвечают Вальдемар. – Мы так хотим. Вам же нравятся бинты? – Нравятся. – пальцы скользят по тонким плечам. Их руки всё так же болезненно тонки, он снимает свою перчатку и жадно переплетает их пальцы, вжимаясь в них губами. Дрожащие ресницы и тёмные веки на белой коже, трепетно-красивый мальчик. Мальчику уже больше чертовых тридцати. Но для тысячелетнего хтонического существа он – мальчик. Со всей своей надломленной пылкостью, выломанной чувственностью. Мальчик. Он раздевается, обнажая хорошо сложенное тело. Неоднократно Они отмечали это, расписывая, какие дорогие материалы Они бы использовали для его сохранения в первозданном виде. Настолько, что он это самое тело полюбил. Если Вальдемар, сами Валь-де-мар говорят та-ко-е… Льнёт к ним совершенно бесстыдно. Голодно, трепетно. Целуя жадными, искусанными губами бинты на шее. Пальцами скользя по холодной коже предплечий, вжимаясь ладонями в узкую спину. Его тихое, частое дыхание заполняет собой акустически выверенные своды Подземелий, и Вальдемар тихо смеются, шепча Илие на ухо: – Шшш… а не то весь замок узнает, чем вы здесь занимаетесь. – Мне всё равно. – ожидаемый горячечный ответ громким шепотом. – Мне всё равно, Квестор. Мне вообще на всё наплевать сейчас, кроме вас. – его голос слабеет, шепот тонет в жадности, с которой он целует их острые, торчащие из-под бинтов, ключицы. – Ключевое слово "сейчас". – посмеиваются Вальдемар, вплетаясь пальцами в мягкую вихрастую медь чужих волос. – Вы даже не понимаете, что мы шутим, доктор №069… – шепчут они и смеются, сжимая пальцы в мягких волосах. Джулиан жмурится от удовольствия. Трётся щекой об их плоскую грудь, ластится под невозможно длинные пальцы. Талия, что в его длинных руках, кажется тонкой, как у дамы в корсете. Он вжимается в их впалый живот и бросает обожающий взгляд снизу вверх. – Какие же вы… – Сволочь? – широко скалятся Вальдемар. – …восхитительные. – улыбается он в ответ. Благоговейно целует их запястья; узкие, тонкие, с выпирающими сочленениями костей предплечья и запястья. Острые скулы Деворака почти идеально ложатся во впадины ладони, словно его лепили под них. Целовать взахлёб. Ладони, фаланги пальцев, выпирающие кости суставов, тонкую кожу меж пальцев. Вот так, стоя на коленях словно в жесте покаяния. Сложно отделаться от лёгкого чувства вины за себя и за свои желания, каждый раз Илия ощущает себя почти святотатцем перед Их лицом. Однажды он это сказал Им. Они посмеялись своим нечеловеческим хрипловатым смехом и ответили: "Даже если вы решили основать свой собственный культ нашего имени, не опасайтесь поругания. Вам ли не знать, что мы… из тех "богов", что умеют постоять за себя." Но как же сложно отделаться от чертового комплекса вины, прах бы его подрал. Как сложно избавиться от этого неугасающего трепета, этого возвышенного обожания, почти доходящего до куртуазности. От благоговения. Всё разделилось на "низменное" и "высокое", причудливо переплетаясь в фигуре чудовищных древних демонов, которым явно не до всё той же куртуазности. Больные, безумные. Садисты. В любом своём проявлении. Но такие потрясающие, до боли. До обжигающей боли в сердце от прикосновений обнаженных ладоней к его собственному лицу. К крепкой шее, скользящих кончиками пальцев по синеватым венам, просвечивающим сквозь полупрозрачную белую кожу. К широким плечам, атлетически сложенным, с крепкими мышцами. Он поднимается и заглядывает в Их спокойное лицо. Закрытые веки кажутся неподвижными. Двигаются лишь руки, на губах застыла бледная тень улыбки. Почти как посмертная маска. Они изучают. Мышцы на рёбрах, отчётливый рельеф. Крепкая грудь, не столь выделяющаяся как у гладиаторов, занимающихся своей подготовкой каждый день, но это Вальдемар импонирует даже больше. Физически Джулиан одарен от рождения, ему не нужны лишние усилия, хотя усиленная физическая подготовка сделала бы его очень успешным в Колизее, учитывая мышечный потенциал… но их это не интересует. Просто – редкий образец. Красиво. Как гармонично сложенная античная статуя. Широчайшая и трапециевидная мышцы спины, ровный позвоночник, гибкая поясница. Сильные руки. Пресс на животе и выпирающие кости бедер – не сильно и не слабо, в самый раз. Подстриженные волосы в паху. Они пока не касаются члена, но ладони плавно проходятся по крепким, чуть сжатым от попыток устоять на ногах, ягодицам. Джулиан сжимается сильнее и невольно встаёт ближе, вызывая у Вальдемар усмешку. Ноги его они и так достаточно хорошо изучили – сквозь обтягивающие брюки, которые он так любит носить, видны все мышцы. Эти ноги тоже красивы: достаточно длинные, относительно тела. Пропорционально длинные, но аккуратные ступни, обнажённые сейчас; с треугольным сечением – указательный палец чуть длиннее большого, плавное редуцирование длины всех пальцев к мизинцу, сужение стопы к пятке и эстетично выпирающие костяшки в соединении плюсны и фаланг. Лицо же Вальдемар давно знали наизусть. Джулиан Деворак неправдоподобно красив. Он выглядит как вылепленный в деталях из самой лучшей глины, высеченный в камне; как нарисованный художником-анатомом, на свой вкус слегка поправившим классически "идеальные" человеческие пропорции. Если бы Вальдемар создавали человека – скорее всего, он имел бы много сходных черт с доктором №069, хотя природа всё ещё лучший скульптор. – Вы определенно послужите украшением нашей анатомической коллекции, доктор №069. – шепчут Вальдемар ему на ухо почти интимно, касаясь пальцами стриженого затылка. И он прижимается в ответ, шумно выдыхая, на полуоткрытых губах едва сдерживая стон. "Всё, что угодно. Хоть сожрите, хоть убейте, хоть вскройте наживую." – Mein Herz. Как бьётся оно в вашей груди, словно ещё немного и пробьёт грудину, которую мы в тот раз так бережно соединили скобами. Пойманная птичка. Трепетный мальчик. – он сам закрывает глаза на этот гипнотизирующий звук голоса Квестора, скулой вжимаясь в их ровную, чуть впалую щеку. Сам чувствует, как сердце начинает стучать ещё сильнее. Скоро вырвется. Прорвёт перикард. Оно словно уже где-то в горле; шумит кровь в висках и начинает всё сильнее тянуть внизу живота. – Haim sheli… Valdemar… – сорванно шепчет на выдохе Илия, произнося их имя с дрожаще-легким призвуком "ф" вместо привычного "в" вначале. – "Хаим"? Не "мавет"? – тихо смеётся Квестор, целуя Джулиана в бьющийся бледный висок. – Haim. – утвердительно отвечает он и пьяно улыбается, прикрывая дрожащие веки. Мягко потеревшись носом о кончик их носа, Джулиан едва слышно выдыхает и приникает губами к губам. Скользнув языком по заострённым зубам, вдоль чужого языка, проникая глубже; становясь жаднее, требовательнее. Неотрывно – касаясь пальцами их лица, обожающе обнимая ладонями. В этом голоде сладковатый привкус, как у многих ядов. Хочется больше. Это "больше" визуально наблюдаемо в низу его живота. Крепко вставший член, упирающийся в Их почти плоские бедра без каких-либо половых признаков. Почти – лишь из-за выпирающих костей. Длиннопалая ладонь накрывает член почти целиком, и он скулит, с оттягом толкнувшись в неё. – Квестор… – выдыхает Илия жалостливо, едва стоя на ногах. Они считывают в голосе просьбу, и из Их хребта вырастают длинные – сперва тонкие, как усики лианы – щупальца. Оплетая его тело они становятся сильнее и больше, напоминая пиявки; они проникают под кожу и расползаются полупрозрачной вуалью, проскальзывают внутрь тела, заполняют, заставляя дрожаще вдохнуть сквозь полуоткрытые губы. Пальцы гладят его член настойчивее. Неровные ладони словно в шрамах от ожогов, болезненно-восхитительные и совершенно обнажённые. Кожа к коже. Он сводит брови и сжимает искусанные губы в бледную нить. Тончайшее, мягкое щупальце в глубине уретры, чувствуется сильнее когда они сжимают пальцы сильнее. Он почти задыхается от ощущений. – Квестор, я… пожалуйста… – Что – "пожалуйста"? – издевательски нежно вопрошают Вальдемар, целуя впалую щеку Джулиана. Обе ладони ложатся на его ягодицы и вжимают крепче к бесполым бёдрам. Зардевшись, он ощущает, как плавно оплетают его плоть более толстые и склизкие щупальца. Они где-то оттуда, чуть ниже, где у людей находится промежность; они плотнее и крепче других, и именно по ним стекает битумная чернота, расплескиваясь по его ступням тяжёлыми каплями. Оплетают и проникают, заставляя стыдливо краснеть, утыкаясь в забинтованную шею. Совершенно иррационально. Он думает, насколько это глупо с его стороны, он ждёт что Они снова сделают на этот счёт едкое замечание, и вспыхивает ещё сильнее. Длинные черные пальцы пробегают вдоль его хребта, заставляя изогнуться – и он слышит этот тихий, змеино-свистящий смех у собственного уха. Завораживает. Как жертва на заклание он подставляет шею для протяжного, медленного движения острым языком. От ключиц до самого уха, с его невероятно тонкой кожей. До дрожи хорошо. Настоящий, Дьявол его разбери, секс. Невыносимо. – Я не могу… я больше не вынесу… – Вынесете. – пульсация вен, считываемая тонким щупальцем внутри члена, говорит об обратном, но им слишком нравится наблюдать за этой пламенной агонией. Напряжённые мышцы внутри тела, дрожь, искажённое удовольствием лицо Джулиана. Оно до безнадёжного похоже на то, что было, когда он умирал в их руках. Даже этот сорванный шёпот. Илия лихорадочно переплетает пальцы с их подобием, почерневшими и истонченными в спицы. Ему почти больно от удовольствия, и этот тремор в теле, точно как при лихорадке. Как во время чумы, лишь словно мозг залит чем-то приторно-сладким. – Это… всё что угодно, Квестор. Я больше не… могу. – Nein, mein Herz. – шепчут Вальдемар в его вымученно улыбающиеся в ответ губы. Движения щупалец опасно медленные и лёгкие. Деворак захлёбывается воздухом, когда они становятся резче. – В-ва… а… льдем… а… – "а" почти гаснет на полуоткрытых губах, под трепещущими ресницами видны закатывающиеся глаза, – ма… а-ар… – бесконечно красиво выгибается тетива позвоночника и втягивается живот Джулиана, когда Они целуют его в губы. И дрожь от медленно извлекаемых щупалец бьёт по самым нервам. Тело мягко обмякает в жёстких руках и поддерживающих его щупальцах. Невозможно нежно ощущение касаний по расслабленным мышцам. – Валь-де-мар… – выдыхает Илия в их губы и слабо целует, едва касаясь губами садистской улыбки. – Mavet sheli… Mein Tod… – Смерть твоя, mein Herz. – их шёпот почти нежен. Он измученно сворачивается в их руках, неспособный даже пошевелиться. И улыбается своей отчаянной улыбкой смертника, прижимаясь щекой к их острым ключицам. "Вырежьте моё сердце." "Поглотите мою плоть." "Пронзите меня своими острыми ребрами." "Разорвите меня на части." "Но пожалуйста, не делайте больше так… невыносимо хорошо. Это выше моих сил, возлюбленный Квестор." И они с мягкой, отсутствующей улыбкой, склонившись над его спокойным как post-mortem, лицом, почти дословно знают, о чем он думает. И он, в свою очередь, знает, что знают Они. – Ich bin dein Tod, zarter Junge. – мягко убирая медные волосы за ухо, шепчет почти сонному Джулиану Квестор. Тот жмется ближе, безнадежно крепко хватаясь за их плечи как утопающий, и его мягкие губы растягиваются в измученной улыбке. Словно бы они и не раздевались, в своей медицинской униформе, Вальдемар переносят обнажённого Джулиана на подобие кровати в его кабинете. Картина – почти Pietà. И Деворак ощущает себя распятым. – Не… отпускайте меня, Квестор. Побудьте со мной. – едва слышно шепчет он. Всё оставшееся утро, под мягким колебанием свечей, он лежит в полудрёме на коленях Вальдемар. Мерцают лишь слабые огоньки на их красной броши в виде жука – вечного напоминания о том, что Они есть кривое отражение Тринадцатого Аркана. На такой почве не растут цветы, но этот мальчик… вихрастая темная медь волос и почти болезненная бледность. Надломленность. В их ледяном царстве красивее всего будут смотреться алые цветы самопожертвования. Многочисленные записи на столе. Желтовато-бурая бумага, испещренная ровными росчерками чернил. Догорает свеча, едва потрескивая, и невозможно определить, сколько времени там, во внешнем мире. Дождь звучит отдаленным эхом и шумом в колодце с жуками. В этой тишине слышен надтреснутый звук дыхания Илии. Который почти плачет.