there's really no escape until they die

      Когда все несостыковки для людей в ярких защитных комбинезонах наконец-то стыкуются после долгих часов допроса и их отпускают, Джейсон понимает, что больше ни черта не понимает в этой жизни и хочет поскорее вернуться туда, где у него не останется времени переваривать произошедшее и где для него все было просто и понятно.       В это просто и понятно зачем-то вливается полковник Кинг. Наверное, — думает тогда Джейсон, — у него просто не остается других мест, куда бы хотелось сбежать подальше от войны в Ираке и аккадского храма, оставшегося для них ночными кошмарами и телами близких людей в черных мешках для трупов.       После кэмп-слэйера и аккадского храма, в новом военном лагере, Джейсон зарекается обзаводиться близкими людьми, чтобы было проще жить дальше, когда шальная пуля отнимет жизнь у того, с кем он всего пару часов назад весело шутил про мамку за бутылкой холодного пива.       С теми, кто остался, Джейсон пытается распрощаться как можно быстрее. С Салимом все проходит легко и просто — они жмут друг другу на прощание руки и             (Джейсон, с дрогнувшим сердцем, ждет подставы от полковника Кинга, который вдруг вспомнит, что Салим их враг, его нужно связать и передать для допроса, но)       Салим растворяется в лучах восходящего солнца, прижимая к груди лом так, будто он был его самым долгожданным первенцем. Может быть, Салим, воспользовавшись возможностью на права беженца, уже давно переехал вместе с сыном в Лондон. Джейсон самозабвенно в это верит — ему хочется, чтобы у Салима все было хорошо подальше от страны, где его жизнь так легко прервать.       С полковником Кингом так не получается. Он не хочет растворяться в лучах восходящего солнца и это Джейсона сначала раздражает до той степени, когда совсем не хочется четко проговаривать слова и хочется только шепеляво ругаться, собирая в одно предложение всю известную ему нецензурщину.       Как будто бы после того, как Джейсон под землей пообещал полковнику, что всегда, пока дышит, прикроет его спину, полковник решил, что лучшим выходом из ситуации будет приклеиться к спине Джейсона.       Сначала Джейсон раздражается до красных пятен по коже. Потом, когда впервые, с каким-то опозданием, настигают крылатые твари в ночных кошмарах, Джейсон рад тому, что рядом есть кто-то, кто терпеливо выслушает и никогда не скажет, что ему пора в психушку потому, что «вампиров — не существует.»       Джейсон признается, что ему тяжело дышать, что у него под подушкой нож — тот, которым он забил вампира, утащившего его в коридоры, вызывающие клаустрофобию, и что, наверное, было бы лучше, если бы он помер под землей.       Эрик признается, что задыхается в бумажках, что спит со светом потому что это помогает отогнать лица людей, которых он убил Целусом, и что, наверное, было бы лучше, если бы он тоже помер под землей.       Оба соглашаются, что хуево быть ими, но только Эрик вслух признается, что он благодарен Джейсону за то, что он рядом.       Джейсон соблюдает субординацию в окружении других людей и в ласково-насмешливом «полковник» в личном общении, переходя на имена и ты только тогда, когда для шуток более не остается места.       Сложно соблюдать субординацию, вспоминая, как податливо полковник выполнял все приказы младшего по званию на глубине сотен футов под землей, от смирения, что главным в поиске Джоуи будет Джейсон до безропотного выкручивания рук собственной жене, бьющейся в желании выбить из рук Джейсона пистолет, нацеленный в голову Клариссе.       — Слышали про засаду в Эль-Фаллудже, полковник? — лениво интересуется Джейсон, развалившись на диване в кабинете Эрика и закинув ноги на спинку. Потрепанная временем и выцветшая на солнце кепка сдвинута так, чтобы спрятать лицо по нос под козырьком и не видеть, как полковник может выжигать взглядом за вопиющее пренебрежение дорогими вещами. Лицо полковник умел состроить то еще — даже повидавшему всякое говно Джейсону становилось не по себе. — Я записался на операцию. Может быть, мне наконец-то дадут капитана.       Джейсон продолжает кидаться из крайности в крайность добровольцем везде, куда ему можно и куда поспевает, но вовсе не ради повышения. Джейсон просто не создан для бумажек, в которых окопался полковник Кинг с тех пор, как их после аккадского храма и бумажной волокиты перевели в лагерь на западе Багдада, и ему хочется туда, где у него не будет времени думать.       Сейчас, в первый день апреля, вдвойне было смешно думать о том, как они с полковником отмечали поимку Хуй-сейна и, разлегшись прямо на полу, полупьяно расспрашивали друг друга о том, чем они будут заниматься, когда вернутся домой. Будто бы вся война держалась на одном человеке. Будто бы так всегда было.       Будто бы Джейсон действительно хотел вернуться домой, когда единственным похожим на дом местом для него был кабинет полковника, в который он так бесцеремонно заваливается в свое свободное время.       — Вернуться планируешь? — Эрик надеется, что голос у него звучит нейтрально. Он ведь совсем не волнуется. Они на войне — вконец ебнешься переживать за сохранность чужой жопы каждый день. Ему же похуй, у него своих дел по горло, вот только буквы почему-то начинают сливаться и он не может вспомнить, что прочитал минуту назад.       — Бля буду, полковник.       Эрик покорно вздыхает — не те полномочия, чтобы вычеркнуть Джейсона из списка. Не то положение в чужой жизни, чтобы с ним что-то обсуждали до того, как принимать решения. Хочет — пусть валит на все четыре стороны. Остается только надеяться на то, что действительно вернется.       И ведь возвращается.

***

      Так получается, что в один день самым близким человеком для Джейсона остается-становится полковник Кинг.       Джейсон вальяжно расседается на столе в кабинете полковника с бутылкой холодного пива в руке. Сам полковник, подобрав под себя ноги в идеально чистых белых носках, восседает на диване напротив. Тоже с бутылкой холодного пива — Джейсону по возвращению дали капитана, такое событие подобает отмечать в кругу близких людей.       Полковник отключается трезвостью первым — слишком мягкий, на вкус Джейсона, характером, разносится вдребезги после второй бутылки, но продолжает пить. Эрик отмечает не только чужое повышение, но и то, что каждый раз Джейсон чудом возвращается живой. Как будто аккадский храм заговорил его от всех шальных пуль в мире.       Джейсон гогочет чему-то, вскрывает зубами пятую бутылку, шумно и довольно выдыхает — он в своей стихии, в мире, где все просто и поделено на черное и белое, где война и стрекочут пули. Эрику кажется, что такому, как Джейсону, нужно умереть в войне, иначе его сожрет с потрохами гражданка.       Недопитая третья бутылка отставлена в сторону. Эрик неловко поднимается и, шаркая протезом, подходит в упор к Джейсону.       — Чего такое? — Джейсон стреляет недоуменным взглядом из-под козырька своей неизменной, выцветшей на солнце кепке — может, в ней секрет его отвратительной живучести. — Вышло время, когда я могу делать все, что хочу, в честь «праздника» и пора возвращать ваш стол?       Эрик старательно пытается вспомнить, как правильно дышать во время скалолазания. В голове одни расчеты, расчеты, расчеты и мысль о том, как сильно его может ударить уже-капитан за снятую кепку и внезапную близость.       Но Джейсон его почему-то не бьет, только опускает ладони на затылок и приоткрывает рот. Бутылка падает из разжатой руки, разбивается и разливается на джинсы Эрика остатками пива и осколками старой жизни. Эрик пьян и ему похуй. Джейсон трезвее, но ему все равно.       Джейсон целуется жадно, словно сам дьявол. Или человек, который на самом деле не бессмертный и не заговоренный, каждый день рискующий словить пулю в башку вместо еще одного повышения. Он позволяет мазнуть языком по потной грязной шее — попробовать на вкус песок Багдада и настоящую военную жизнь, но упирается руками в грудную клетку, когда ладони Эрика опускаются на пряжку ремня.       У полковника такое лицо, что Джейсон почти готов наплевать на свой пробившийся голос разума. Почти.       — Полковник Кинг, при всем уважении, вы пьяны, — Джейсон ухмыляется, облизывая губы, и нашаривает на столе свою кепку, пряча под ее козырьком свой затуманенный и пьяный, как Эрик, взгляд. — Вернемся к этому разговору, когда вы протрезвеете, а пока я помогу вам дойти до вашей комнаты.

***

      Джейсон четко планирует вернуться в бараки, но все его планы идут по пизде христовой матери. Как обычно.       Эрик обмякает в его руках, мелко дрожит и просит остаться. Или хотя бы оставить включенной прикроватную лампу. Аккадский храм выплюнул их троих живыми, пережевав и изменив до невозможности. Джейсон борется со своими страхами на бессмысленной войне, которая помогает ему держаться. Эрик вечно обложен своими бумажками и безграничным количеством времени для ненужных мыслей.       Раньше Джейсон почувствовал бы что-то сродни отвращению — полковник старше на пять лет и как-то же умудрился дорасти до своего звания. После аккадского храма Джейсон понимает, что у каждого свой порог, на котором по голове может ебнуть панической атакой. У Джейсона это почти что бесконечная лестница, Эрик замер на третьей ступеньке и нет в этом ничего постыдного.       Джейсон оставляет свет прикроватной лампы и остается сам, повернувшись лицом к двери, чтобы Эрику было немного спокойнее.       — Джейсон?       Джейсон почти проваливается в блаженную дрему без снов с ебучими вампирами и превращенными друзьями. Эрик наконец-то заканчивает ерзать на кровати, рассчитанной на одного, прижавшись лбом к стене, а спиной к спине Джейсона, но мысли его явно не упокоились.       — Хм?       — Ты не спишь?       — Нет, я ведь охраняю ваш сон, полковник, — чихает в подушку смехом Джейсон, но ему почему-то не нравится во что может вылиться разговорчивость Эрика.       — Я убил его. Ника. Давно хотел тебе сказать.       — Вы... Ты много кого убил Целусом, Эрик. Мы это уже обсуждали.       — Нет, ты не понял, — Эрик снова елозит, к звукам шуршащего постельного белья добавляется еще и царапанье, напоминающее Джейсону о том, как к ним подбирались вампиры в зале жертвоприношения. Джейсон почти вскидывается наготове, пока до него не доходит, что это полковник нервно царапает стену. — Тот призрачный сигнал он... Не был призрачным.       Говорит то, что давно мучило. Колупает стену в ожидании, так будто бы пытается откопать в ней еще один древний храм населенный неведомым, гораздо страшнее того, с чем им уже пришлось столкнуться. Эрик ждет, что его обматерят, ударят, выключат свет, уйдут из комнаты, превратят в безликого полковника и больше никогда не придут делиться своими страхами.       Джейсон молчит так долго, что Эрику начинает казаться, что он там сдох под грузом внезапного откровения.       — Бог рассудит, — Джейсон наконец-то прерывает долгую тишину — после того, как ему кажется, что свет прикроватной лампы, на которую он пялится, выжег ему сетчатку, нервы и душу к чертям собачьим. — Тебе с этим жить.       К обещанному разговору на трезвую голову они возвращаются, когда Джейсон снова бесцеремонно заваливается в кабинет и Эрик думает, что было бы неплохо обзавестись столом побольше.

***

      Джейсон старается хорохориться и бравировать в лицо своим страхам. Таким Эрик его и помнит в блеклом свете полудревних лампочек, притащенных сгинувшими археологами, вместе с ним подпирающим двери, когда в зал пытаются проломиться полчища невиданных ими ранее тварей, в попытках шутить, иногда совсем неуместно, неизменно скалящим зубы в лицо опасности, клятвенно обещающим вытащить всех-всех на поверхность.       Всех-всех на своей спине вытащить не удается, теряет кого-то по глупости самих утопающих, а кого-то — Ника — из-за Эрика. И ведь не злится (или успешно делает вид, что не злится), скотина, и словом с того разговора не обмолвился, неосознанно ли или вполне умышленно наказывая этим на многие жизни вперед.       Джейсон старается. Всегда возвращается живым, иногда исцарапанным, иногда перебинтованным из-за пуль, что пролетают слишком-слишком близко, иногда смертельно уставшим, но всегда козыряющим неизменными, как его дурацкая кепка, шутками, напоминая Эрику, что жизнь, черт возьми, продолжается.       Но все когда-то ломаются — когда трещин становится слишком много, чтобы поспевать их латать до того, как начать сыпаться. И Джейсон тоже ломается, утыкаясь мокрым лбом Эрику в колени, оставляя синяки на ногах там, куда дотягивается цепкими пальцами. И Эрику немного страшно — за Джейсона и за то, куда он себя решит занести на этой войне лишь бы на время сбежать подальше от своей слабости.       — Я собираюсь вернуться в Фаллуджу, — хрипло и глухо — все еще утыкается лицом в колени Эрику, словно внезапно боится посмотреть ему в глаза — сообщает Джейсон, махом подтверждая все страхи Эрика.       Удивительно, — думает Эрик, пытаясь разгладить комок нервов в напряженных плечах Джейсона. — Чертовски, блять, удивительно как один человек может отогнать кошмары, преследующие его каждый день с злополучного тридцатого мая две тысячи третьего года, заменяя их животным страхом, что этот раз будет слишком неподъемным для многострадальной спины Джейсона и он сломается там, в Фаллудже, навсегда и больше никогда не вернется. Не вернется разваливаться на его диване, стрелять глупыми шутками, словно пулями, навылет, а после трахать его на столе до беспамятства, сгоняя свой стресс, забирая чужой, и всегда убегая от телячьих нежностей.       — Может, не стоит? — осторожно интересуется Эрик, надавливая костяшками пальцев на выступающий шейный позвонок. Джейсон глухо ворчит что-то неразборчивое, но явно злое. Возможно, посылает его на хуй — акцент Джейсона и так иногда усложняет понимание его речи, что уж тут говорить про его положение лицом вниз, словно пытается размазать свое лицо по джинсах Эрика. — Ты все равно не сбежишь, как ни пытайся.       — Господи Иисусе, а тебе-то, блять, что? — в этот раз Джейсон даже отрывает от его ног голову, переворачиваясь так, чтобы смотреть Эрику в глаза снизу вверх. Глаза у Джейсона злые и, внезапно, почему-то пустые-пустые, стеклянные, как бутылка его любимого пива. — Бегу себе и бегу, Бог дал две ноги — вот пользуюсь этим.       — Мне — ничего.       — Пиздишь.       Эрик недовольно поджимает губы — пиздит, что тут уже попишешь, Джейсон умел и слишком уж любил — сам того не осознавая — иногда заглянуть в потаенное и сковырнуть подсохшую корку пальцами.       — Просто... Хотя бы надень в этот раз каску. Их не просто так люди придумывали.       — Блять, Эрик, — злится Джейсон под аккомпанемент трещащей в его руках рубашки Эрика. — Хочешь чё сказать, говори уже. Иногда ты просто бесишь своими словесными реверансами.       — А что непонятного-то? — злость Джейсона перекидывается на Эрика, как огонь от одного сухого дерева в лесу к другому. Приходится держать себя в руках, чтобы на его крики в ночи не сбежалась половина лагеря, давно уже судачащая за их спинами кто кого и в каких позах трахает — еще до того, как они действительно начали трахаться. — Я не хочу чтобы ты уходил. Не хочу чтобы ты возвращался именем в списке погибших. Так тебе ясно?       — Найдите уже себе бабу, полковник, — насмешливо цедит сквозь зубы Джейсон, не выпуская из рук воротник рубашки Эрика и задевая ногтями цепочку на шее. Свое обручальное кольцо Эрик давно уже выбросил, а цепочку вот не смог.       — Не хочу, — отвечает он спустя некоторое время, убедившись в том, что Джейсон не собирается никуда уходить.       — Ну и дурак.       Получается совсем беззлобно. Даже мягко. И, вроде как, с сочувствием? Эрик, скорбно вздыхая, соглашается — ведь и взаправду дурак.       — Но каску-то наденешь хоть?       — Ой, отъебись, — и снова — получается едва разборчиво. Потому что Джейсон теперь утыкается лицом ему в живот, крепко обнимая одной рукой спину. И Эрик снова с ним соглашается. В том, что он, Эрик, дурак, пытающийся утихомирить человека, которому лучше всего умереть на войне. В том, что он, Эрик, бесконечный придурок, давно уже для себя решивший, что если Джейсон вдруг не вернется, то единственным его спасением станет только пуля в висок.       Эрик крепко держит уснувшего Джейсона в объятиях, перебирая отросшие волосы, прикасается пальцами к царапинам и шрамам, до которых получается дотянуться. Надеется, что утром Джейсон пошлет на хуй Фаллуджу, по тупому верит в то, что они сбегут и будут жить долго и счастливо.       Не передумывает. Не возвращается. Даже дурацкой кепки не осталось. Дал Бог две ноги — добегался.       Эрик — не держится.