«любовь моя...»

      Я никогда не оправдывал свою жизнь. Она нелёгкая, пиздец паршивая, но за это не нужно оправдываться. Никто не выбирал жить в Саут-Сайде, бродить вокруг наркоторговли и похожего дерьма. Поэтому и я живу, как могу.       Но когда я встретил тебя, то я мог только умереть, хотя обязан был убить именно тебя. Твоё лицо, бля, горело, как и рыжие волосы. Я погрузился в этот пожар, уже почти сгорев дотла. И я горю до сих пор, вспоминая наши ебущиеся тела. Возбуждение всегда вмазывало по голове, как ты хотел уебать мне ломом.       Мне стыдно. Я был краснощекой сучкой, когда ты всаживал мне настолько глубоко, что можно потерять сознание. Стыд всегда сопровождал меня, даже если от меня ничего не зависело. Особенно в «возрасте карманника», когда мой хуй никак не отреагировал на порнушку с сисястой фифой. Меня мучали угрызения совести и страх перед Терри. Но с тобой всегда было хорошо, свободно и спокойно.       С тобой я полюбил поцелуи, но только с тобой. Ты открыл для меня эту часть человеческого. Хотя, я бы открыл её и сам, без издёвок или упрёков, что виагроид не боится целовать. А я трусил. Но я хотел, чтобы ты знал, как важен для меня. И момент был хоть и не сильно подходящим, но сердце так и билось в блядских рёбрах, что вот — пора.       Но ещё я помню, как предал тебя. Я не хотел этого делать. Правда. Мне стало страшно, что он убьёт нас обоих. Нам было обоим больно, когда Терри хуярил своими лапами по носу, размазывая кровь, или когда попадал по губам, по всему лицу. Но то, что я делал, было в разы хуже. Я должен был трахать эту шлюху, иначе бы ты не смог нормально жить, если бы выжил после гнева отца. Не так, конечно, я представлял завершение нашего свидания. Ха, да, именно пидорского свидания, в которых я никогда не хотел быть участником, принимающим в жопу.       Ты изменил меня. Ты стал для меня светом.       Свет погас, когда ты ушёл в эту сранную армию. Ком в горле не давал сказать хоть что-то, кроме тихого «не надо». Потом я глотал слёзы, вспоминая, как сильно нуждаюсь в тебе, какими болезненными были твои укусы на шее. Ты сделал мне больнее. Ты вырвал всё живое из моей гнилой души или оттуда, где она должна быть.       За те одинокие месяцы я вспоминал всё. Жизнь с тобой — безумие, которого так не хватало. Я задыхался, как тогда, разрывая тебе десна подошвой ботинок. Это была злость на самого себя, что я такой слабак, не хотевший признавать самого себя, желавший скрыть себя толстым слоем того, что «правильно». Мир давно перестал быть правильным, так почему должен быть таким я?       Любые дороги всегда вели к тебе. Мне хотелось закопать нахуй каждого старого ублюдка, что касался тебя своими мерзкими руками. Лип тогда хотел пиздануть, почему мне, видите ли, не всё равно. Я знаю ответ, но так тяжело его озвучить вслух кому-то левому. Но когда морщинистые пидорки снова и снова касались твоего идеального тела — мне не было тяжело, я готов был орать это им в лицо, брызгая слюной, чтобы все в этой обители гомодрилов знали, что ты мой.       Только мой.       Тогда я не мог насмотреться на тебя. Живой, родной ты был в моей кровати, заставляя Светлану скорчить недовольную рожу. Я желал больше никогда не отдавать тебя судьбе так надолго. Я прям тогда почувствовал, как течёт что-то тёплое под кожей. И это чувство накрыло с головой, сыпало на открытое сердце соль. Этот тандем боли и эйфории разбудил меня, привёл меня в чувства после столетней спячки, как укуренного вампира пробуждает ночь.       Любовь никогда не гналась за мной. Я не знаю свою мать, знаю лишь выблядка-отца и законы улиц. Там нет места чему-то хорошему, но всегда было место для меня. Я не мог не вырасти таким отморозком, коим я являюсь. Возможно, если бы я был одним из тех мальчиков из ситкомов, что так любит Мэнди, то я бы и не думал о том, чтобы запихивать всё это глубоко в себя. «Это» — любовь; чувство, что я так хотел испытывать. Я испытываю. Чувствую всё это, просто вспоминая тебя.       Ты был так гиперактивен и я думал, что это одна из тех самых странных частей тебя, что я открываю. Утренние пробежки, улыбка во всю харю двадцать четыре на семь и то, что я тогда различить не мог. Сначало оно поглощало тебя постепенно, давая насладиться, а потом просто сжирало. Чистое безумие, которое тупыми иглами проникало в тебя. Но я не хотел видеть очевидного, радовался, что ты рядом, в какой-то момент послав нахуй всех, даже Терри, что избил нас. Снова. Блядский «родитель».       Дальше было настолько худо, что я готов был рвать на себе волосы, разбить ебло Фионе, когда она предположила, что это та зараза в мозгу, которая оказалась правдивой. Я не верил до последнего и хотел только того, чтобы ты каким-то чудом преодолел это. Чтобы оно просто исчезло, как ты однажды. Но если раньше я не хотел отпускать твою рыжую башку, то тогда я уже хотел бы очистить её от болезни. Раз и навсегда.       Но точку поставил ты. Подвёл итог, за который я до сих пор себя кусаю, хочу вскрыть себе череп.       До этого мерзкого ощущения было ещё ублюдочнее действие. Измена. И, блять, какая: с пидорами, которые снимались с тобой в одной порнухе. После твоих слов, безразличия к сказанному, после тех дней, что я проводил с тобой, пытаясь помочь, — я взорвался. Мне это настопиздело настолько, что я прибежал к крайним мерам. Это было необходимо, чтобы, наконец, ты чувствовал себя человеком, а не мешком с дерьмом, который не может совладать с собственными эмоциями.       Ты же решил иначе. Даже не ты, а какая-то часть тебя, что таиться глубоко, но готова выстрелить, даже не предупредив. Именно одна из этих сучьих частей ебалась на камеру и украла Евгения. Моё сердце тогда чуть не пропустило последний удар перед смертью от перенапряжения и стресса. Тогда я сказал, что люблю тебя. Это чистая правда, которая является ею до сих пор. До этих ебанных пор. Она всегда ею являлась, даже когда я говорил, что считаю тебя своей шлюхой.       Мне снова было так больно. Я бежал к тебе, я навещал тебя и, боже, готов был и буду говорить, как сильно люблю тебя. Повторяюсь, бля, но я хочу донести это до тебя, чтобы ты понял, насколько гроза района может измениться ради какого-то рыжего лобка. Интересно, ты сейчас это понимаешь? Или считаешь так же, когда бросал меня? Ты не сломлен и я не собирался тебя чинить. Я хотел, чтобы всё было, как раньше, когда мы были так счастливы (или это нам только казалось?).       Понимаю, знаю, я тоже иногда гадил тебе в душу, но всегда искал то, что поможет очистить это. Мне очень жаль. Я понимаю, что виноват в этом сам. Не надо было давить, настаивать на таблетках и больнице.       Прости меня, если сможешь. Последнее, что я видел — это твои слёзы и красные глаза. Улыбайся чаще, ведь ни у кого нет такой блядски-красивой улыбки. Спасибо, что был со мной так долго. Я просто хотел, чтоб меня, блять, любили, и ты это делал, я знаю. Скучаю по тебе и хочу, чтобы ты был счастлив. Будь самым счастливым человеком во всём Чикаго; со мной или без меня. Береги себя.

С самой сильной и искренней любовью к тебе, Йен Галлагер, от Микки Милковича.