_________________
Он выглядит, будто истошно пытается кого-то в чём-то убедить, а его не желают понять, когда Мэтт оказывается в дверях. Одновременно похоже на спор и молитву. — Мелл, рассвело. — Он не говорит что-то вроде «пора бы лечь» и не интересуется, почему друг ещё этого не сделал — это его не касается, да и мало заботит, вообще-то. Он лишь обращает внимание на то, что Мелло вряд ли заметил, даже сидя вплотную к окну: тот, как всегда, слишком поглощён. Мелло сжимает губы и затихает, но не отвечает и головы не поворачивает — также упирается жённой щекой в окно и неестественно редко моргает, и сам весь выглядит как-то неестественно, искажённо. Мэтт наблюдает за ним, облокотившись на дверной косяк, неспешно тушит сигарету. Снова проснулся и пошёл курить. «Ты слишком слаб перед своими тягами, и это вредно для нас обоих», — говорит Мелло, и он, на самом деле, чертовски прав. — Ты чего тут? — звучит наивно и слишком по-детски, потому что это у них ещё со времён приюта. Мэтт отчётливо помнит: когда им было по тринадцать и меньше, это случалось постоянно — его друг просыпался от кошмаров и, не отчаиваясь ложиться обратно, уходил в холл, если было не заперто. Иногда Мэтт шёл следом, из раза в раз задавая ему один и тот же вопрос, чтобы снова слышать: «да этот сон опять. А ты ложись, заметят же». Мелло вскакивает на ноги, взгляд его абсолютно пуст, стеклянен, пугающ. — Я вижу его каждую ночь, слышу его голос, он подсказывает мне, что нужно делать, я вижу его, я вижу, вижу! — движения и жесты резкие, рывковые, маниакальные, мимика застыла в выражении тревоги. Он абсолютно точно не в себе. Он — человек, проснувшийся от наркоза посреди операции. Мэтт подходит ближе, тревожится. Рука проводит по волосам — они выглядят совсем безжизненными, выцветшими, потерявшими блеск, как и сам их обладатель. Он жмёт потухшую макушку к своей груди и врезается в сухие поредевшие пряди пальцами. Мелло должен вывернуться и рявкнуть, что от него несёт табаком, но он молча стоит. Мэтт чувствует судорожное вздрагивание в своих руках. Ему кажется, что у друга вот-вот хлынет кровь из носа и он потеряет сознание, но этого не происходит. Мелло твёрдо стоит на ногах, хоть и конвульсивно дрожит всем телом. Он не плачет (Мэтт уверен, что слёзных желез тому от природы не досталось), но у него, видно невооружённым глазом, истерика, срыв. И это кажется слишком человечным, чувственным, поэтому Мэтт удивлён и, если честно, немного напуган. Он не припомнит ни единого случая, когда Мелло так явно проявлял чувства, кроме гнева. Нет, навряд ли тот скрывал их: он очень резок и прям, весь словно наизнанку. Скорее ярость перекрывала собой всё остальное, что могло существовать внутри и не иметь для него особого значения. Мэтт теряется, не находя слов, — у них такое нечасто, — только цедит что-то совершенно очевидное и малоутешающее. — Но ты знаешь, этого не может быть. Он умер четыре года назад. Тише, тише, тише, — сильнее жмёт к себе, а дыхание того — всё громче, громче, громче и учащённее. — Он говорит со мной, Мэтт. Он хочет, чтобы я кое-что сделал. — Вряд ли Мелло вообще слышит, что ему отвечают. А если и слышит, то пропускает мимо, не вникает. — Ты же сделаешь это со мной? Тогда мы победим. Цена велика, но это точно стоит того, чтобы победить, Майл! Майл? Мэтт так давно не слышал этого имени, что оно кажется ему каким-то совсем далёким, чужим — больше не его. Но из уст друга это звучит так мягко и так правильно, что на секунду он действительно ощущает себя Майлом — совсем ещё беззаботным и несмышлёным юнцом, ведь, кажется, именно в тот период его существования пришлось положить это имя под подушку и выменять у добрых фей на новое. Чуть позже — понять, что его забрали вовсе не феи, а он отныне совершенно другой человек. Мэтт много размышляет и многое пытается понять. Он с детства испытывает интерес к миру, к которому оказался непосредственно причастен своим рождением, к разрешению здешних вопросов и к местному обществу, а потом основная часть его мира вдруг умещается в небольшую Лос-Анджелесскую квартирку. Меньше всего в качестве темы для размышлений Мэтта интересует он сам. Это, наверное, даже хорошо, ведь людям, живущим их жизнью, стоит поменьше печься о себе и копаться в собственном сознании — для них это вредно и противопоказано даже: живя, как придётся и как попало, можно очень сильно расстроиться, пропустив свой путь через призму осознанности. Сейчас вместо себя Мэтт думает о единственном человеке, прочно вплетённом в его жизнь, а ещё о том, что сильных людей вообще не бывает. Все мы слабы, все одинаково уязвимы, если кто-то нашу слабость выявляет: все по сути своей хрупкие существа и запросто можем переломиться надвое, стоит только ударить в нужную точку. Но не все мы соглашаемся со своей природой, не все признаём её, иногда притворяемся несгибаемыми, даже стоя на коленях и вытирая окровавленными локтями пол, а разве не в этом ли у людей и заключается сила? Не в том, чтобы запрятать от чужих глаз свою нелепую внутреннюю слабость в такой дальний угол, что и самому о её существовании не вспомнить когда-нибудь? Мэтт думает о единственном человеке и о том, насколько тот по этому определению силён, даже перебивая зеркала вдребезги и скребя коротко остриженными ногтями в попытках содрать маску собственного лица с вполне законного места; насколько он отречён от своей слабости, если вместо бессилия расточает только ярость, и жалости к себе не терпит, и нежности не терпит, а грубые отрезвляющие слова ему — обычно заместо дружеских успокаивающих объятий. Мэтт думает о том, насколько Мелло в своей преисполнившейся непробиваемости болен и насколько он нуждается в помощи оттого, что сам к своим проблемам беспробудно слеп. Мэтт слишком много думает о своём единственном человеке, чтобы успевать думать о себе, но жертвенности с его стороны в этом нет, потому что не в жизни Мелло причина, а в том, что они её делят, в том, что жизнь у них на двоих абсолютно располовинена. — Я сделаю что угодно, Мелло. — Полушепчет он. — Ты знаешь: всё, что тебе угодно. Из-за невыносимой духоты Мэтту приходится несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы прийти в норму, потому что порция состояния друга передаётся и ему — всё делится на два — а дышать последние секунд сорок удаётся еле-еле. Кажется, жар идёт от самих стен, кажется, они застряли в крематории и горят, с ног до головы охваченные пламенем, кажется, заживо. — Спасибо. — Ценнее, чем «я тебя люблю» или «я не встречал таких людей, как ты», потому что Мелло способен вложить туда значительно больше. Потому что Мэтт способен услышать больше. Мэтт хочет вернуть ему покой, стать для него недостающей деталью. Потому что сколько он себя помнит, их дружба всегда являла собой до восторга слаженный механизм. Мэтт ещё не знает, о чём именно просит друг, на что он только что дал своё согласие, и за что Мелло ему благодарен, но уже понимает, чем это для них закончится. По голосу, по глазам, по фразам «мы победим» и «это того стоит», по тому, что Мелло принимает объятие, — что-то поменялось, — прекрасно понимает. Во рту ощущается кислый вкус свинца, режет дёсна. Щемящее чувство преждевременного прощания, чувство, что «недостаточно», что столько ещё было возможно, — всё это неправда. Ему хватило и той жизни, что они успели прожить. Странная мешанина, вроде возбуждения и голода, рвущегося наружу заливистого хохота с подавленными внутри рыданиями, — он будто вот-вот свалится в экстазно-лихорадочный обморок, если тот существует (да и даже если не существует, тоже), но весь этот сложный набор в то же время происходит совершенно не с ним, а просто в воздухе неподалёку, с персонажем недавно пройденной игры, с другими — это невозможно осознать на себе, и у него не дёргается ни мускул на лице. Он автоматически пытается вспомнить, куда положил свои лучшие сигареты, с мыслью, что завтра наконец настанет день для этих красавцев, и ощущает нечто схожее с трепетом. Лицо Мэтта ясное, а на душе — абсолютная лёгкость. Он соглашается на просьбу быстро, без всяких раздумий, растягивая уголки губ в подобие улыбки; соглашается быстро, чтобы не отказаться... Ведь это даже совсем не страшно, когда вы вместе и в полной мере не чувствуете реальность того, что с вами случится, а жертвы оправданы. Ведь он доверяет Мелло до самой глубины своего нутра, и то, как он умеет дружить, с звенящим хрустом перебивает все кости. Для тебя — моё будущее, для тебя — что угодно.I.
8 декабря 2021 г. в 21:39
Этой ночи очень не хватает дождя — для подходящего бэкграунда, для драматизма голливудской картинки, для свежести, в конце концов. Его здесь всегда не хватает, и иногда приходится скучать по Англии: там свежести, накрывающей города с падающими осадками, всегда с лихвой. И Мелло скучает, но не слишком сильно — ровно в той мере, в которой позволяет себе это делать. Кель научился вытравлять свою непроизвольно вспыхивающую тягу к этому месту, но не воспоминания о нём — всё ещё болезненные, больные, вросшие в хребет ядовитым плющом. Обрывки прошлого, связанные с Вамми, кажется Мелло, не должны вызывать внутренних кровотечений, ведь у него нет прошлого! Всё, чем он там дорожил (кроме дождливых дней), — и сейчас при нём; всё, что мешало ему жить тогда, уже давно не имеет смысла. Они не должны. Но вызывают, обращаясь проглоченным стеклом, острия которого стачиваются до смехотворного медленно, и когда оно перестанет ранить, уже прошагают свой путь длинные века. Мелло тщится отхаркнуть проклятое стекло: харкает кровью, а Вамми-Хауз улыбчиво застревает поперёк горла. Запускается нелепое слайд-шоу в сознании, сопровождаемое каким-то неприятным скрипом: Ниа смотрит на него из-за угла коридора, а повсюду возле — небрежно рассыпанные на полу пазлы. Мэтт размахивает своей барахольной винтажной камерой, и он впервые замечает в его кармане сигаретную пачку. Остывашая порция завтрака в столовой, не съеденная из-за личного бунта, и сам он, Мелло, в своей комнате: такой крохотный — рисует что-то старательно, но совсем без удовольствия. Выходит так неидеально, неудовлетворительно, хуже, чем...
Мелло обрывает поток мыслей, бессильно опрокинув кулак на оконное стекло — слишком крепкое, чтобы не выдержать такой жалкой нападки. Обгладывающе-обнажающий стыд, стыд за себя перед самим же собой, проникает под податливую кожу насекомым: он идиотично жалок, переживая о таких незначимых ныне вещах, поддаваясь эмоциям и злясь на то, что сбросить собственную память до заводских настроек не представляется возможным. И как ему не стыдно печься о глупом детстве, когда прошло достаточное количество лет, чтобы несколько раз обо всём позабыть? Как не стыдно быть единственным раздавленным, изъеденным и покалеченным этим приютом, тогда как другим детям нахождение в этом месте приносило только радость? Он всегда не такой, всегда нуждающийся больше других, требующий особых условий и отношения, а потому всегда один, он сам во всём виноват и заслуживает этого! Да как ему не стыдно чувствовать? Все его чувства до крайности отвратительны, патологичны, и когда-нибудь он сумеет избавиться от них и жутких мыслей, пускай даже и придётся выреза́ть всё это наживую.
В городе тысячи огней не бывает тёмных ночей, Лос-Анджелес всегда светится и сияет, как поглощаемый пожаром. Но в комнате темно, пожар улицы лишь немного задевает помещение, рассыпаясь искрами по паркету. Мелло нравится их паркет и ночные огни на нём, а ещё прилагающаяся к ним квартирка: пара комнат со старыми добротными кроватями, шкаф, диван, несколько полок с ерундой, раскладной стол на небольшой кухне, и — особенно — панорамные окна, возвышающиеся на десятки метров над вечно переполненными дорогами. Не то чтобы они с Мэттом могли позволить себе действительно хорошие апартаменты, но на двух комнатах Мелло настоял: он не хотел просыпаться и видеть напротив себя ещё одно спальное место. Больше всего иного он боялся снова возвращаться туда, чувствовать себя единственным неспящим, запертым среди кроватей в общей спальне. Нет, он давно вырвался из пасти голодного ночного кошмара, и больше никому не позволит спать с собой в одной комнате, он больше не вернётся — даже мысленно — в место, что сжирало его всё детство.
Поэтому теперь Мелло с жадностью изголодавшегося распоряжается своим собственным пространством. Теперь у него есть и возможность, и право. И не понятно, в чём здесь дело: в окнах ли, в подсвеченном по вечерам паркете или в Мэтте за тонкой стеной, но это место ощущается домом.
Они всегда возвращаются сюда. Заполняют полки жестяными банками и коробками полуфабрикатов, пол — бессчётным количеством проводов, задымляют комнаты, проветривают, гоняют уже барахляющую кофемашину, перевешивают уродливые картины в комнату Мэтта, потому что Мелло те раздражают, топят подоконники, забывая закрыть форточку в дождь, разбрасывают оружие, а позже находят его в неожиданных местах, ломают и чинят стол-раскладушку, грозясь в следующий раз купить новый, человеческий, а заодно с ним — джакузи вместо тесной душевой кабины, и это всё кажется абсолютно естественным, будто так изначально и вписано в систему. Они изо всех сил пытаются обрести настоящее, жить в нём, но ежедневный риск смерти лишает их многих простых радостей сегодняшнего дня. У них будто есть только половина настоящего, и та — одна на двоих. Но всё же Мелло, вымотанный, стоя на парковке в четыре утра, говорит другу: «поехали к нам», и ему хочется вернуться сюда ещё тысячи раз.
Он скрючивается на полосе подоконника и пребывает в неком полусне, балансируя между ним и еле ощутимой явью. День был тяжёлым и опасным (на самом деле для Мелло вся жизнь — сплошной тяжёлый день, перемешивающийся с редкими часами послабления), но все пули имеют свойство пролетать рядом с его виском, редко — больно мазать по шее или мочке уха, но никогда не убивать. Он наблюдает за городом свысока, устремляет всё своё существо внутрь широких рамок окна, и привычный вид заживляет свежие, только-только приобретённые раны — те, что ещё слишком навязчиво ноют, чтобы их можно было легко игнорировать. Дом, место покоя, кажется, способен излечить всё.
В комнате знойно, воздух здесь спёртый и тяжёлый, душный, но если открыть окно, станет только хуже, ведь на улице невыносимо, как в жаровне — горячий поток мигом прокрадётся в комнату, заполнит её от плинтуса до потолка, и Мелло, непременно, задохнётся.
Небо готовится к восхождению монарха-солнца на престол, до рассвета остаётся не больше часа, и чернильный размывается в лилово-бордовый, а потом и вовсе тянется странным грязно-жёлтым: кто-то с силой обрушил удар на рёбра небесного свода, вот он и пестрит оттенками гематом. Апокалипсис в прогнозах не объявляли, но для них он давно наступил, и вид за окном смотрится с этим фактом восхитительно гармонично. Мелло успевает подумать, что обрушиться вместе с высоткой в имбирное небо являлось бы прелестным апофеозом всего, и проваливается в неглубокий сон. Что-то снится. Его дыхание затруднённое, губы — искажены, а веки нервно подрагивают.
Но вскоре широко распахиваются. Снова — огни, автомобили, многоэтажки и выкрашенное в необычный цвет полотно. Мелло кажется, что он проспал достаточно долго, что время уже близится к закату, но в реальности его сонное путешествие длится не более пяти минут. Он часто обманывается снами, и тем не менее жизнью — совершенно никогда.
Теперь между тонких пальцев скользит розарий с двумя чёрными гранёными камнями. Изначально их было три, но один покинул серебряные оковы, бездушно оставив после себя выемку. Можно было бы сказать, что такая же выемка уже давно зияла в месте, где у хозяина распятия когда-то находилось сердце, но в отношении Мелло это прозвучит неуместно сентиментально. Вовсе нет: его сердце по-прежнему в груди, но едва ли ему от этого легче.
Крест неаккуратно колет пальцы своими острыми углами, но Мелло не обращает на это внимания, он закрыл глаза и шепчет судорожно, возбуждённо, навзрыд.