Красные простыни

Чу Ваньнин сильно сжимает зубы. Все свои стоны он превращает лишь в тихое, но тяжелое и хриплое дыхание. Он не позволит их услышать, не позволит увидеть, как ему больно и хорошо одновременно. Его слёзы скатываются по щекам, теряясь в простынях. В этих алых шёлковых простынях, которые становились обжигающе горячими, превращаясь в огонь, в центре которого сплетались два тела. Тасянь-Цзюнь никогда не был нежен. Он безжалостно впивался в кожу Ваньнина длинными пальцами, оставляя свои следы, такие же красные, как простыни, словно сорванные листья клёна, темнеющие со временем и гниющие, как и эта любовь. Тасянь-Цзюнь никогда не узнаёт, как Ваньнин иногда накрывает его одеялом, никогда не узнаёт, как тот ждёт его. Ненавидит, но любит. Как Чу Ваньнин злится на себя, винит во всём, что произошло, брыкается, пытаясь сохранить свою гордость, но в душе он уже смирился с этим. Даже сейчас Ваньнин лишь стискивает зубами простынь, вцепляется и зарывается в неё так, что кажется, будто он весь в крови. Следы Тасянь-Цзюня покрывают всё его тело, сливаясь с цветом простыней. Кровь не видна, зато видно то удовольствие, которое испытывают они оба; оно словно белыми цветами распускается на шёлковых простынях. Как бы Ваньнин не противился, удовольствие накрывает с головой, оно приходит после боли, смешиваясь с липким отчаянием, превращаясь в терпкие неясные чувства. — Ваньнин, не боишься, что задохнёшься? Ну же, давай, я хочу услышать тебя. Проникновенный шёпот прямо над ухом; Тасянь-Цзюнь впивается зубами в загривок, тут же зализывая ранку, кусает родинку за ухом, а потом так же целует. Он жаден, он жесток, он ненавидит. Но его ненависть граничит с какой-то безумной нежностью, с желанием сделать своим, а потом запятнать и разорвать. Ваньнин лишь выгибается, позорно подставляясь под безжалостные толчки, сильнее раскрываясь, пряча лицо в простынях. О, он ненавидит это, ненавидит то, как его ломают, каждый раз словно выворачивают наизнанку. Он лишь рвёт простыни, но под ними всё тот же красный цвет. Спасения нет, остаётся лишь смириться с этой бурей и пройти через неё. Ваньнин знает что сейчас на него смотрят все теми же звериными красными глазами. Красный повсюду. Чу Ваньнин задыхается, барьеры, которые он снова и снова старательно возводит, рушатся; он стонет. Тасянь-Цзюнь лишь сильнее входит в Ваньнина, не в силах оторвать взгляда. Как же хочет испачкать, опорочить, но почему-то с каждым разом понимает, что пачкается и погружается во тьму лишь он один. Непокорный Учитель остаётся все таким же чистым. Это заставляет Тасянь-Цзюня снова и снова брать своего учителя, творить с ним всё, что он хочет, наслаждаясь его унижением. Лишь только эти красные шелковые простыни свидетели всему; они впитывают в себя стоны, крики, слёзы, кровь. Тасянь-Цзюнь тянется к Ваньнину, мечтая сломать, но обрезается о шипы, что заставляют его отступить, а потом снова и снова набрасываться на Чу Ваньнина, словно пёс, который в слепой ярости бросается на добычу. — Ваньнин, Ваньнин... ты мой, я сломаю тебя, ты будешь только моим. Ваньнин слышит всё это в каком-то неясном бреду. Он понимает, что его сознание медленно ускользает вместе со слезами. Лишь чувствует как до боли Тасянь-Цзюнь сжимает его бёдра своими пальцами, как кусает, как задыхается, стонет... или же это он сам...? И Ваньнин позволяет себе раствориться во всём этом, позволяет сознанию ускользнуть вместе с новым тихим стоном. Он с радостью идёт навстречу тьме, оставляя где-то позади тот красный шёлк и проникновенный шёпот, который разрывает его и медленно убивает.

***

Все слуги знают, что сегодня они должны обходить покои Императора стороной. Но они не знают, что там Император, Наступающий на Бессмертных, словно преданный пёс, охраняет сон своего учителя, и ни один смертный не смеет тревожить их. Тасянь-Цзюнь накрывает Чу Ваньнина своими одеждами, зная, что шёлковые простыни не согревают, и сидит рядом, перебирая его волосы, целуя чёрные пряди. Он стережёт сон своего Учителя и пытается защитить того от самого себя.