Крылья

«И люди увидели, что всякая Красота, всякая Любовь — от богов, и стали свободны и смелы, и у них выросли крылья.» М. Кузьмин, «Крылья», 1906

В классе было холодно — у Сергея немели пальцы, и успеть за звучным хрипловатым голосом учителя было трудно. Тот прохаживался мерно вдоль класса, делая изредка паузы. Сергей старательно вслушивался — какова была жизнь эллинов, таких далеких и все еще таких важных, казалось, те открыли миру мир, и люди не сдвинулись вовсе в знании себя за столько веков. Несколько месяцев назад к этике Разумовский был безразличен, как и к греческому, но все изменилось.  Олег Давидович появился в классе в середине октября, и Сергей всякий раз с предвкушением входил в кабинет, сам не зная, отчего. Казалось — с его голосом расцвела сама история, словно Платон стал краше от глухо рычащей «р». Легкий взмах руки переносил в самый разгар философских споров, а строгий темный взгляд — в самую глубину собственных мыслей. Из вольных фантазий Сергея вырвал прозвучавший совсем близко голос — суть предложения он потерял и тревожно стал записывать с середины. Как вдруг чужие пальцы коснулись края его стола: — …о любви. Любовь — этическая ли категория? — Олег Давидович замолчал, не убирая руки с парты, и Сережа внимательно всматривался. На указательном поблескивало тонкое серебро. В классе воцарилась тишина. — Нет, — негромко ответил Сережа, чувствуя, как сковывает волнение, отвечать урок всегда было для него испытанием, но под тяжелым взглядом обернувшегося теперь учителя, это стало еще тяжелее. — Нет… Для Платона любовь…как мне кажется, категория онтологическая…фундаментальная… — столкнувшись с темными внимательными глазами, Сергей уставился обратно в тетрадь, почувствовав несвойственное смущение, ведь знал, что ответил верно. Олег Давидович улыбнулся таинственно и безоценочно и продолжил. Сережа, уловив в повороте скользнувшую все-таки улыбку, не поднимал больше глаз. В учительской было шумно и душно — Волков быстро прошел к столу, раскладывая бесконечные тетради — многим стоило бы быть старательнее на чистописании несколько лет назад. Арина Константиновна раскрыла тяжелый веер, вечно оттягивающий ее руку вниз, и с трудом взмахнула им: — Олег Давидович, что же вы молчите каждый раз? — Верно, верно, — поддакнул Алексей Степанович, выныривая из-за дверцы высокого застекленного книжного шкафа, — утомили вас небось выпускники? — Отнюдь нет, — Волков улыбнулся, открывая нижний шкафчик стола, — я бы сказал, даже наоборот… Арина Константиновна хохотнула — молодость. С некоторых пор Сергей обращал на себя внимание более пристальное, чем обычно — в зеркале причесывался дольше прежнего, а несколько недель назад и вовсе — обратился к Марго со смущающей просьбой — можно ли попробовать твои духи? С тех пор пристрастившись к частому и вороватому их использованию, засиживаясь по утрам в комнате сестры близ туалетного столика, Сергей так и норовил рассмотреть какой-либо новый предмет марафета — отчего мужчинам краситься не принято и не положено? Он бы с радостью припудрил собственные щеки от этих не сошедших по сей день веснушек, или же вон — как Марго — нарумянил бледные скулы. К интересу брата Маргарита относилась снисходительно, хоть мать и осуждала общее времяпрепровождение, сетуя каждый раз, что племяннику не хватает мужского воспитания. Теперь же — касаясь собственной слабо пробивающейся щетины, Сергей и вовсе испытывал смешанные чувства — что-то уродливое было в нем, отталкивающе безвкусное, пресное, будто весь он — бульон в простуду. По вечерам в Летнем саду было морозно и совсем темно — во время прогулки Сергея часто посещали мысли мрачные и тяжелые — невысказанное одиночество съедало юное сердце. Бродя вдоль узкой темной тропы, поглядывая сквозь оголенные деревья на главную дорожку, Сергей и увидел его. Олег Давидович шел мерно и спокойно, кивая редким знакомым, не заводя разговоров. Сергей затаился во тьме аллеи, будто можно было бы его углядеть и, почти не дыша, разрешил себе полюбоваться, еще не понимая того, — серебрящийся снег укрывал темное пальто, подчеркивая широкие плечи, и острый профиль освещало тепло фонарей, из приоткрытых губ вырывался белеющий пар. Это взволновало Разумовского особенно — в недавнем дурном сне привиделось, будто бы Олег Давидович целует ему руку, как какой-то замужней даме. Проснувшись сконфуженным и возбужденным, Сергей не смог уснуть более, и теперь, жадно высматривая отчего-то никак не уходящее с берега памяти лицо, Сергей наконец отвернулся, осознав, что рассматривает учителя совсем бесстыдно. Но, не сдержавшись, все-таки взглянул вслед статной походке. В доме Разумовских было шумно — приехали Шпилевские. Сергей, слабо отвечая на все обращенные к нему вопросы, никак не мог вырваться из собственного глубоко состояния замирания — надо было подойди тогда к Олегу Давидовичу, в конце концов — ему есть, что еще сказать о Платоне. — Как твои уроки, Сергей? В чем есть успехи? — Павел Александрович раскачивался в кресле-качалке, важно потирая бороду. — В математике, — не дав Сереже ответить, встряла тетка. Тетушку, маргаритину мать, Сережа любил странной любовью — та всегда была приятнее на расстоянии. — Не иначе, как новый Лобачевский, — она многозначительно и горделиво кивнула. То была ложь — тетка видела то, что видеть желала. Успеха в пустых цифрах Сергей не наблюдал вовсе, разве что, первенство по предмету в классе можно было им считать. Куда ближе сердцу были искусства свободные и широкие — и листы в альбомах в нижних ящиках стола заполнялись витыми буквами. Поэтического увлечения Сергей стыдился, боясь теткиного осмеяния, но литературный журнал Левицкого читал исправно, тратя ежемесячно деньги из скромных карманных сумм в магазине на Малой Садовой. Особенно Сережу вдохновляли молодые поэты, ежемесячно сменявшие друг друга на первых страницах — слог у них был свеж, ярок, а жизнь в нем была какая-то совсем незнакомая — свободная. — Как учителя? Преподает ли все еще Антон Сергеич? — продолжал докучающий расспрос после недолгих похвал Павел Александрович. — Нет, — вдруг оживленно ответил Сергей, об этом рассказать хотелось, — у нас новый учитель этики. Волков. Анна Кирилловна важно хмыкнула в кресле напротив: — Олег Давидович? — Вы его знаете? — Сережа почувствовал неловкость от собственной заинтересованности. — Конечно! Что же он приехал и умолчал о своем возвращении? Даже не навестил! Вел у нашего Алешеньки когда-то, еще до войны… — Анна, прошу, — Павел Александрович закатил глаза утомленно. Минувшее поражение русской армии уязвляло старого офицера. До войны — глупо повторил себе Сережа — стало быть, Волков воевал? В спальне было холоднее, чем во всем доме — здесь никто не бывал в течение дня, и Федор топил лишь накануне возвращения молодого хозяина. Сергей попрощался со всеми торопливо, ожидая наконец часа уединения — в магазине на Садовой старый седой Макар Вениаминович поделился с Сережей уникальным изданием — из Москвы завезли несколько выпусков «Весов» — вам, молодежи, такое понравится — хохотнул Макар, перебирая стеллажи — сплошная мода — символизм! Эта характеристика Сергея чрезвычайно возбудила — Мережковский в старых, найденных в библиотеке, выпусках «Мира искусства» Сергею очень нравился. Теперь же — в тусклом свете Сергей жадно вчитывался в страницы добытого журнала, алея щеками — «…бывает, говорят, что и женщина женщину любит, а мужчину — мужчина… Да и поверить не трудно, разве Богу невозможно вложить и эту занозу в сердце человечье?». Строки вдруг поразили глубоко и явственно, словно написаны были для него. Сергей прижал журнал к груди, выдыхая. Разного рода плотские забавы Сергея не трогали вовсе и, проходя мимо Аничкова моста редкими вечерами, он не испытывал ничего, поглядывая на разряженных почти по-женски мужчин, разгуливающих часто и в садах у цирка Чинизелли. Однажды Разумовский услышал даже, как сплетничал Федор с кучером о банях на Конногвардейском бульваре, мол, всякое там предлагают мужчинам — утехи на любой вкус. Но никогда прежде Сережу не волновало это — даже вызывало скорее брезгливость — предаваться плотскому в каких-то банях с незнакомцами, да еще и за деньги — что позорно вдвойне. Но сейчас — он поднял журнал на свет, взглянув на взволновавшие строки еще раз. Неужто и правда, отзывалась эта странная мысль — вложенная богом такая любовь — не просто так? Неужто есть в этом то, что Сережа себе запрещал думать, заглядываясь порой на высоких широкоплечих прохожих, ища знакомое лицо? На рассвете лишь Сергей смог уснуть, терзаемый смутным ощущением неминуемого — смутным предвкушением прекрасного. — Мы читаем «Пир» и говорим в первую очередь об устройстве душевном, лишь после государственном, — Олег Давидович прохаживался по привычке вдоль кабинета, и Сергей теперь едва ли касался ручкой листов, глядя исподлобья на статную фигуру — неужто тот и правда бывал на войне, и руки эти, спокойно и важно касающиеся книг и тетрадей, держали когда-то оружие. Дни летели — на душе было скверно, сердце маялось неясной тоской, никак не шли из головы смешавшиеся воедино строки «Крыльев» — Дмитрий рядом вдруг пихнул локтем, что делал крайне редко. Сергей тут же вздернулся испуганно, вырванный из тяжелых дум. — Пиши, — шепнул Дубин, кивая на пустые сережины листы, — он сегодня собирает тетради, — и, увидев в глазах товарища непонимание, тут же добавил, — он ведь сказал в начале урока, чем слушал? — Я… Волков вдруг обернулся на шепот, безошибочно смотря прямо на виновников: — Что-то мешает вам слушать урок в тишине, Разумовский? Сергей взволнованно вцепился рукой в край парты, намереваясь встать, но Дима вдруг опередил его: — Это моя вина. Я… отвлек себя и Сергея. Волков отвернулся так же безразлично, не ответив. Сергей смотрел в чужую спину, чувствуя накатывающую тоску, понимая, что оценки его будут испорчены, но еще более переживая неявно, но ощутимо накатывающий стыд перед учителем — Олегу Давидовичу хотелось понравиться. Хотелось услышать его похвалу. И, отсчитав по настенным часам минуты до конца урока, Сергей с усердием принялся записывать, ощущая неожиданный отчаянный прилив вдохновения, вовсе не звучащую лекцию. Терять было нечего, и отчаянье в груди сподвигло на решительность.

…ровозглашаю царство твое я в трепете снимаю кожу свою я громко объявляю всем заоконным пррохожим всем за порогом стоящим ты…

Сергей засиживался до последнего, ожидая, когда все в классе сдадут тетради, и, оставшись наконец последним, положил сверху свою, бросая осторожные взгляды на собирающего портфель Волкова. Тот, словно почувствовав, повернулся: — У вас ко мне вопрос, Сергей? Да — запальчиво пронеслось в дурной голове — так много вопросов к вам и о вас, что же мне делать со всеми этими вопросами? — Да, — проговорил Сережа со всей твердостью, — я хотел бы… поговорить с вами о «Федре». «Федра» Сергей прочитал накануне, взволнованный новеллой Кузьмина, ища ответы. Сократ говорил о любви, как казалось Разумовскому, совсем глупо — упуская в своих категориях ее истину, тонкую поэтику. Но сказанное было лишь поводом, первым, что родилось в его голове, и Сергей ожидающе вглядывался в, казалось, удивленного учителя. — Вы что же, читали «Федра»? — Волков улыбнулся. Юноша перед ним взволнованно дышал, отводя глаза к стопке тетрадей. Разумовский влек своей горячностью — живой молодой ум не стеснялся самого себя, и написанные Сергеем сочинения пестрили свежим, а порой и дерзким. — Давайте прогуляемся с вами во дворе, после уроков. После пятого я свободен. В сгущающихся сумерках вечера Сергей выглядит по-новому — Олег слушает нестройную речь, внимательно высматривает в живом лице — кто же ты? Светлое и нежное — губы едва трескаются от морозов, и кожа слезает с обветрившихся щек — отчего такой солнечный юноша уродился на северном берегу? — …неужто страсть и правда так вредна любви? — Сергей вдруг повернулся, и Олег понял, что впервые всматривается в лицо ученика вот так — в одиночестве и тишине. В гулкости класса или беглых взглядах его и не рассмотреть вовсе, лишь рыжие, слегка вьющиеся на концах волосы Волков приметил сразу же — и всегда возвращался к ним взглядом, скользя меж парт. Была в них некая тайна — потусторонняя легкость. Голубые глаза смотрели ожидающе, снежинка осела вдруг на светлых ресницах, и Олег на мгновение забыл вовсе, о чем был разговор. Но Сергей вдруг шагнул вперед и, идя чуть нервно, продолжил, не получив ответа: — Я лишь хочу понять, неужели есть рецепт, и можно действительно указать на сущность любви, неужели доступно человеку осознать божественную субстанцию? Препарировать вот так… словно… лягушку. Может ли быть любовь… просто… разной. Просто быть. Сережа почувствовал, как жар охватил щеки, и в спешке отвернулся к мерзлому и молчащему фонтану двора. Сердце забилось быстро и незнакомо, словно только что он сказал жуткое непотребство. Да и где такое видано — юношам разводить разговоры о любви со своими преподавателями. Но Олег Давидович, кажется, вовсе не смутившись внезапному молчанию, ответил: — Если хотите услышать мое мнение, Сергей, — Волков чуть обогнал его, оборачиваясь с будто бы лукавой улыбкой, — мне думается, всюду любовь едина. Любая. И попытки препарировать ее не более, чем упражнения для ума во все времена. — Любая? — глупо переспросил Сергей, замирая под снегопадом. Олег Давидович прошел еще несколько шагов, скрипя снегом. Вопрос, казалось, его рассмешил. — Любая, — он кивнул так же улыбчиво, — неужто вы читали «Федра», но не читали «Пир»? — и, внимательно посмотрев вдруг Сергею в глаза, так, что захотелось отвести взгляд от такого откровения, развернулся, осматривая корпус гимназии. — Нам стоит поторопиться. Я спешу. И, — Волков обернулся на все еще не двинувшегося с места Сергея, — помните, только отношение к какой-либо любви как к товару на примерку может обесценить ее. Сергей возвращался домой с жарким, разгорающимся в груди чувством, понимая, что нашел, безбоязненно трогая его, обжигаясь. Вот он — улыбается в сияющем снегопаде, и так легко говорит это, объясняет необъяснимое. Легкость переполняла, и все мысли охватило теперь только одно — как бы найти новой встречи. В театре людно. Дебютировавшая год назад постановка Фокина «Ацис и Галатея» обещала нововведения, и Сергей взволнованно поправлял пиджак в просторном, но забитом фойе. Маргарита перешептывалась с матерью, пока та активно высматривала знакомые лица — тетка весь год занималась ловлей женихов, заманивая в дом то одних, то других, но Марго лишь воротила нос, посмеиваясь над попытками. Разумовский, немного стесняясь, поправлял последний раз волосы, как вдруг поймал его — из зеркала на него смотрел Волков, стоящий вдали, почти у самых дверей в компании мужчин, смотрел, не отводя глаз, и, поймав его в ответ, чуть улыбнулся. Волосы у него были уложены иначе, чем обычно, и жесткость костюма подчеркивала стройность и мощь фигуры. Сергей, не зная, как ответить, слегка кивнул. И Волков, сказав что-то собеседникам, двинулся прямо к нему. — Добрый вечер, — он, легко кланяясь, представился тетке и Марго. И Сергей вдруг почувствовал впервые неприязнь к обеим, а не только лишь к первой по причине излишней навязчивости. Маргарита мгновенно преобразилась на глазах, завязав разговор раньше, чем Сергей сумел сказать хоть что-то. Тетка вдруг взяла его за локоть — цепко и жестко, уводя в сторону гардероба без какой-либо надобности. — Сережа, что же ты стоишь, не шевелясь… Не мешайся. Балет Сергей смотрел в дурном настроении. Тетка суетилась все оставшиеся минуты, пытаясь усадить Волкова в ложе с ними, но тот вежливо отказывался, ссылаясь на ожидающих товарищей. Сергей смотрел, как Марго нелепо улыбается в беседе, едва разбирая слова, и глупая неприязнь разрасталась — не стоило и надеяться, что Олег Давидович шел к нему тогда, завидев в зеркале. Ему, что очевидно, было самое время жениться. И опасения Сережины подтвердились — Марго шепнула вдруг ему, когда уже погасли огни, перед самым началом действия: — Обещался в гости после Рождества. Что ж ты молчал о таком учителе, — и, задорно хихикнув, взяла его руку. Сережа сжимал ее пальцы с обидой, совершенно, совершенно бессмысленной. Дома ночью вновь напала бессонница, минувшей легкости в груди и след простыл, и все, несозданные даже мечты, вдруг разбились об этот вечер — Олег, прощаясь на морозе у самых дверей театра, подошел к Сергею близко и улыбчиво, будто собираясь что-то сказать, но тот, мучаясь детским капризом, отошел прежде, чем начался разговор, вспоминая теперь это как позорное поражение. Ночь прошла бесплодно, Сергей улегся в постель на рассвете, чувствуя, как свербит в груди, оставив на столе исписанные листы. В классе через несколько дней Олег Давидович вернул тетради, Сергей медлил, не желая теперь видеть собственных написанных глупостей, теперь уже совсем неважных, но, когда класс затих, а Дима рядом старательно начал выводить новую тему, Разумовский все-таки распахнул тетрадь, всматриваясь в размашистое

Талантливо.

под собственными глупыми словами. И ничего более — даже оценки за работу нет. К чему эта жалость? Сергей с отвращением к себе перевернул страницу. Весь урок Разумовский не поднимал головы, не чувствуя, как тревожно всматривались в него темные глаза. И, совершенно не ожидая теперь, что остановится в дверях класса, услышав: — Разумовский, задержитесь, пожалуйста. Сергей втянул побольше воздуха, не зная, чего именно теперь стал бояться. Он пошел медленно к учительской кафедре, и, подойдя, тут же начал тревожно скрести ногтями по лаку дерева. Последний учебный день перед каникулами заканчивался отвратно. — Вас обидели мои слова, Сергей? — спросил Волков, как только выскользнул последний ученик. — Простите, что взял на себя смелость оценивать ваши строки. Мне показалось, вы написали их именно за этим. Сережа почувствовал, как начинает гореть шея — вот-вот белые щеки уродливо запылают. — Вовсе нет, — торопливо выпалил он, не поднимая взгляда, — не обидели. Олег смотрел на алеющие скулы с пониманием неминуемого, тревога разрасталась в груди. Этот мальчик, влюбленный глупо и по простой лишь инерции от ощущения принятия, гнал и его в ловушку собственных чувств, и Олег ускользал отчаянно — нельзя было. — Что ж. Славно, — он поднял портфель, кладя его на стол, показывая, что несложившийся разговор окончен, но Сергей не уходил, топчась у стола. И выпалил вдруг: — Вы придете к нам после рождества? Вас ждет Маргарита, — и тут же добавил глухо, раздавленный неприязнью к себе, — и Ольга Федоровна. Что за глупая ложь и подыгрывание, Марго не заслужила вовсе быть прикрытием его отчаянного желания увидеть Волкова в наступившие каникулы хотя бы раз — иначе он не выдержит вовсе, маясь тоской. — А вы? — тон был непроницаем, и Сережа впервые вскинул взгляд — Олег Давидович смотрел не так, как прежде. — И я, — сконфуженно пролепетал Сергей, всматриваясь в темные хмурые брови, в жесткость линии скул — неловкость и прорывающееся вновь желание налюбоваться столкнулись в нем — Разумовский отступил от кафедры, пытаясь произнести прощание. — Постойте, — Волков вдруг склонился над столом, выискивая карандаш, и протянул руку Сергею, видимо, ожидая его тетрадь. Сережа неловко подал, подходя обратно, боясь коснуться чужих пальцев. Олег Давидович быстро написал что-то мелкими буквами на последней странице. — Приходите после рождества. Каждую пятницу. Почитаете свои стихи, поверьте, там их оценят. В рождественскую ночь Марго зовет в свою спальню — после шумного празднования охватывает усталость, тяжесть от многочисленных блюд и знакомых, Сергей оставляет в бальном зале под елкой все подарки, не удосуживаясь даже распаковать. Марго тащит по коридору — у нее чудесное нежно-голубое платье, шуршит тканями — заталкивает Сережу в комнату, тут же закрывая на замок: — Будем гадать! Эту забаву тетка не одобряет, но Маргарита из года в год самовольничает, приучая к глупой игре и Сережу. Тот, не признаваясь, загадывает все-таки каждое рождество свое особенное желание — и это не было исключением. Марго усаживает перед собой на полу как в детстве, когда заставляла играть с ней в класс или чаепитие, вытаскивает из-под высокой кровати шкатулку. — Сначала давай на картах, — и, приоткрывая крышечку, достает свежую колоду. — Где ты научилась? — Сережа удивленно улыбается, раньше такого не было, все было привычно — на бумаге и на воске. Год назад Сергей в причудливой накапавшей форме видит не то сову, не то другую странную птицу и, не придавая этому никакого значения, смеясь, забывает уже на утро. Теперь все было иначе, и такое серьезное гадание вызывало внутренний трепет. Марго раскладывала карты в странном порядке и важно молчала. — Что ты молчишь?! — Друг! — она ткнула тонким пальцем в короля червей. — Неожиданное знакомство! Сережа затаил дыхание взволнованно. — А что за знакомство? — голос понизился до шепота сам собой, и Марго, приняв это за игру, тут же заговорчески склонилась ниже к нему, отвечая: — Долгожданное. А то ты меня замучил. Сережа смеется облегченно, не зная от чего, может, это от шампанского, которое впервые наливают и ему. На воске, Марго уверяет, собака. Сережа кивает важно, соглашаясь, надеясь несмело — а может, это волк? Может и да — утром Федор приносит письмо. Сергей удивленно рассматривает собственное имя на конверте и, узнав через мгновение почерк, разве что вслух не выдыхает пораженно. Вспоров конверт, Сережа с жадностью прижал к груди небольшую открытку, даже не прочитав. Сердце билось счастливо, словно вчера они наворожили что-то, и вот — на картинке пышный букет с еловыми веточками, припорошен снегом.

Сергей! Я отчего-то не удержался и решил отправить вам это скромное поздравление. Успехов в свете вашему юному таланту! Ожидаю в пятницу.

До пятницы Сережа жил одним лишь ожиданием. Буря чувств одолевала ежедневно — от глупого восторга до тотального сомнения. Последний разговор в кабинете Разумовский прослушивал в своей голове, будто бы выученный уже наизусть. «А вы?» так и проносилось эхом с утра до самого вечера. Может, он издевался над ним этим вопросом, завидев его симпатию…или же, решил подшутить? что вовсе глупость — сколько ему лет для таких шуток. Этот вопрос вдруг взволновал Сергея — сколько и вправду было ему лет? Он же влек за собой и бесконечность прочих — что вообще он знал о таинственном Волкове? Отпрашиваться было неловко, но вечернее мероприятие для Сергея было удивительно всем — тетка разводила руками пораженно, чуть не уронив вышивку на пол. Марго, услышав знакомую теперь фамилию, помрачнела: — С чего бы Волкову только тебя приглашать на свои посиделки? К нам так и не явился. Но тетка тут же цокнула: — Какая же ты глупая, Маргарита, неудивительно, что замужество все еще тебе не светит. Не наседай — Сережа с ним обсудит что-то интересное, глядишь, и о тебе вспомнит. Марго оскорбленно вскинулась, вот-вот собираясь ответить, но Сергей ее вдруг опередил: — Вы несправедливы. Марго и сама прекрасная собеседница. Но та лишь отмахнулась. — А ты не спорь, Сережа! — она перехватила поудобнее вышивку, продолжая орудовать иголкой с двойным усердием. — Весь в свою скандальную мать, упокой Господь ее душу… Вот она — нехватка мужского воспитания. Может, и хорошо, что Олег Давидович с тобой возится. В квартире на Большой Морской душно и незнакомо — Сережа взволнованно прошел в полутьме коридора, ведомый старым слугой, слыша приближающиеся мужские голоса. Появившись в дверях, даже не представленный, Разумовский почувствовал себя неловко и глупо — с десяток мужчин взглянули на него одновременно, замолкая. — Сергей, полагаю? — вдруг громко спросил мужчина в ярком красном галстуке, прикусив сигарету, чуть скалясь в подобии улыбки. — Да… — Сережа быстро собрался, выпрямляя спину и проходя в зал, — Сергей Разумовский. Мужчина довольно кивнул, взглядом указывая на свободное кресло. Волков появился в дверях через мгновение, в необычном для сережиного глаза виде — без пиджака, в рубашке с расстегнутым воротником. Сережа еле удержался от того, чтобы податься к нему всем, но Олег Давидович улыбнулся как-то совсем раскованно и тут же обратился к собравшимся: — Мой ученик, о котором я рассказывал, Разумовский Сергей Дмитриевич. — Ты опоздал с представлениями, — хохотнул громкий мужчина, и все легко поддержали смех. Сережа сидел, не зная, куда деть руки — разговор вокруг завязался как-то сам собой, а он лишь оборачивался на говорящих, пытаясь отметить в происходящем хоть что-то опорное — вот, красногалстучный здесь самый громкий, но прислушиваются больше к Александру — тот совсем молод, будто сам недавний гимназист, как Сергей, но, когда завязывается спор — большинство поддерживает его. Разумовский не вступает в беседы, чувствуя на себе попеременно взгляды с разных сторон, пока наконец тема не заходит о литературных новинках, это оживляет собравшихся еще больше, и Вадим, поправив галстук, вдруг обращается к Разумовскому, впервые напрямую: — Сергей, а вы читаете «Русскую субботу»? Олег оборачивается с интересом, чуть щурясь. — Да. — Читали «Генерала» в последнем выпуске? — Пока не довелось, — ответ Вадима явно разочаровал, и он цокнул с огорчением. — Надеялся, что вы поддержите меня аргументацией. Думается, мы вполне себе единомышленники, Сережа! — Вадик, — в голосе у Волкова прозвучала снисходительная улыбка, и Разумовский обернулся удивленно — что-то было во всей этой обстановке странное. Развязное и такое культурное, что-то жарко-откровенное и охлаждающе-точное. Сережа понимает чуть позже, что Вадим, кажется, автор «Генерала», и силится вслушиваться в диалоги, чтобы поймать наконец его фамилию, но та не звучит ни разу… Как вдруг — Сергей чувствует легкое прикосновение к плечу и, оборачиваясь, видит за высокой спинкой кресла возвышающегося Олега Давидовича. Он лишь кивает в сторону дверей, уходя. Сережа поднимается следом, чувствуя, как его провожают взглядами, хоть разговор и не затихает ни на мгновение. — Я так рад вас видеть! — Разумовский выпаливает сразу же, оставшись наедине. Разрывающее все эти дни ожидание наконец-то рвется наружу едва ли не объятиями. — И я вас, Сергей. — Олег улыбнулся, рассматривая счастливое лицо — улыбка шла ему гораздо больше, нежели хмурая обида. — Я позвал вас, чтобы поздравить приватно. Сережа почувствовал, как заклокотало в груди сладким предчувствием и одновременно стыдом — он явился без подарка, не думая вовсе, что попадает в гости. Олег потянулся к узкой тумбе и достал из первого ящика небольшой сверток: — Это сборник «Свободная совесть». В некотором смысле редкое издание… Я уверен, однажды это будет свидетельством жизни великих русских талантов… И, Сергей. — Олег взглянул прямо в глаза — серьезно и внимательно, почти подчиняя, — отнеситесь к этому серьезно. Я вижу ваш дар. К чему этому Сережа не понял, чувствуя лишь, как в его руки вложили книгу в шершавой подарочной бумаге, как жесткие пальцы сжались вокруг его — тонких и холодных. Олег почти убрал руку, как вдруг Сергей ухватил ее вновь: — Благодарю вас, — в горле сделалось сухо, и Разумовский чувствовал, как подрагивают собственные пальцы. — Я не могу выразить вам и части своей благодарности, — он смотрел так чисто и влюбленно, что у Олега сердце сжималось, ком подкатывал к горлу — небесное создание. — Я рад, — скупо выдавил Олег, убирая руку. — В зале Вадим Дольфович — он очень влиятельный человек в нужных кругах. Читайте свое, не стесняясь. — И, не удержавшись все-таки, коснулся узкой спины, проходя. Вернувшись, Сергей застал интереснейший разговор: — …все равны перед смертью, любовью и красотой, — Вадим развел руками, словно проговорил очевидное, — кто различит суть женщины и мужчины, когда те будут трупами в ямах? — Ты как всегда несешь сущий вздор, — улыбнулся Александр у столика, наливая вино. — Отчего же? — ухмыльнулся вошедший Олег, быстро бросив взгляд через плечо на притихшего Разумовского — тот смотрел осторожно, но заинтересованно на Вадима. Он на всех производил такое впечатление — радикально поражающее, от его новой генеральской новеллы читающий Петербург только прикрывал глаза — баловство, срам, пошлость. Гиппиус написала «тот еще баловник», и Олег решил сохранить себе эту характеристику товарища — Вадим и вправду баловник, и втягивает в свои игры всех невнимательных. Оттого Сергей и розовел сейчас щеками от каждого нового основания. В пылу беседы Сергей забыл о собственных стихах вовсе, пока вдруг речь не зашла о Белом, и Олег не кивнул Сергею в образовавшейся на мгновение тишине: — Я, скажу честно, был подкуплен одним единственным произведением, что прочитал от вас, но уверен, что сейчас вы нас удивите ничуть не меньше. Одобряющая тишина вселила ощущение важности, и Сергей, поднявшись, встал за спинку кресла, словно за щит, и, взволнованно касаясь бархатной обивки, прикрыл глаза, начиная.

он во мне есть и я безусловно рад он во мне есть но пока еще слаб он нежный и тонкий он кожей рябо но взглядом смел он вчера еще много не умел обогрей и сшей для него наряд поставь на ноги объясни что яд что спасение что впереди и радость и невезение что он есть единственный среди всех подряд

— Весьма недурно, — не выдержав паузы, тут же прокомментировал Александр. Сережа взглянул бегло на его ехидную улыбку, и тот вдруг — подмигнул ему, чуть кивая. — Недурно? — Вадим прогремел, закидывая ногу на ногу. — Я бы сказал — шикарно! И вполне гомоэротично — это я люблю! Смех прокатился по залу, и Сергей почувствовал, как в мгновение заалели щеки. Стало почти дурно — боже, неужто его стихи звучат вот так — совершенно явственно, признательно, даже без каких-либо масок?! Глупое слово ударило в самое сердце, обнажая все скрытые переживания. — Не смущайте гостя, — пробасил мужчина в тяжелом на вид твидовом костюме, молчавший прежде почти весь вечер. — Сергей, я не сомневался в вашем таланте — у Волкова нюх на всякого рода аномалии. Посмотрите на присутствующих, чтобы убедиться. На этот раз и Сергей не удержался от смеха. Но, смутившись все же обращенному вниманию, покосился на Волкова с надеждой во взгляде. Тот улыбнулся ободряюще: — Почитаете нам еще? Так начинаются странные дни — летят один за другим, улетают листами в стол, письмами к Олегу — Сергей себе разрешает мысленно это дерзкое именное, не зная, можно ли. Но во тьме коридора, уходя, чувствуя, как сжимают руку чужие теплые пальцы, он прощается верно с Олегом, невозможно, что с Олегом Давидовичем. Олег Давидович шагает холодно и мерно под рассказы о былом, Олег же — живо и быстро танцует под музыку настоящего — Шура играет последние клубные новинки. Сережа живет отныне будто не свою вовсе жизнь, не веря, а может как раз — наконец-то свое найдя. На смену каникулам приходят тяжелые дни учебы, но каждую пятницу теперь — с ним. Каждым шагом чуть ближе. Раз — читает стих, чуть теряясь в молчащем зале, два — говорит у парадной с Юрой, тот вспыхивает спичками, трясет костлявой рукой в перчатке — не подавайся в «Субботу», издадим сборник — переведем сразу на французский — чуть грассирует на манер. Три — Вадим наливает вина, хмыкая безразлично на возражения — мальчик мой, трезвыми не читают, только пишут. От вина жарко и раскованно — среди новых знакомых легко, в сердце небывалая раньше любовь, да такая, что стирается вовсе ее грань — он касается олегова плеча, уводит жестом из шумных комнат в глубину квартиры. В полутьме угла не разобрать его лица — Волков смотрит ожидающе и как-то смиренно, почти со страхом, чувствуя накаляющееся: от Сережи — любовью, жаром чувств, молодым желанием. Олег ему — лишь сухие пожатия рук, теплое дружеское объятье, наставническое слово. В груди разгрызается все стенаниями — полюбится и забудется, не пускай сюда, не пускай. — Олег… — Сергей вдруг схватил чужую руку с жаром и замиранием — сердце словно остановилось на секунды, и все внутри опалило горячностью чувств. Он, не сдержавшись, заговорил, ощущая, как Волков сжал его пальцы своими в ответ — сильными и грубыми. Разумовский не узнал собственного голоса, шепча. — Прошу, не отталкивайте меня прежде, чем дослушаете. — Вот-вот задрожит на каждом слове от накатившего волнения, он глотал воздух, прикрывая глаза. — Ежели две души тянутся друг к другу, значит и на то есть воля Господа, верно? — Вспомнили вы Господа, Сергей, — Олег ухмыльнулся по-своему, нечитаемо. — Неужели не чувствуете и вы этого, — Сережа придвинулся вдруг так тесно и близко, что духи Волкова окутали его страстным облаком, распаляя еще больше, он смотрел в суровый темный взгляд, ища ответа, — как мне представить теперь день без мысли о вас? Все эти стихи — лишь вам, вами созданные. — Не глупите, не наговаривайте на себя, — Олег чувствовал, как разгорается в груди жар. — Я вот здесь, — Сергей порывисто прижал чужую ладонь к своей юношеской худой груди, даже сквозь рубашку и пиджак Олег почувствовал, как колотится чужое сердце, — здесь только о вас. Все слова вам. Все, что сумею — отдам вам. И думайте, что пожелаете, — Сережа задыхался от собственного жаркого шепота, хватая воздух, — но я таков. Тишина окутала двоих. Доносились музыка и смех, голоса и разговоры, где-то вдали, в глубине кухни звенела посуда. А Сергей стоял, не дыша теперь, прижимаясь к широкой груди, переживая в своей жизни самое откровенное — никому еще не сказанное, никому не доверенное, от собственной смелости становилось плохо — другой от таких слов избил бы его до смерти, должно быть. Засрамил прилюдно, высмеял. Но не он. Волков стоял, молча, лишь грудь вздымалась от тяжелого дыхания — за что ты мне подарен, драгоценный? Как обойтись теперь с этим юным, едва высказанным? Сколько еще любовей ты встретишь, сколько еще слов скажешь, забудешь навсегда об обещанном, оставишь в сердце разве что облик — Олег улыбнулся сквозь накатывающую тоску. Как хотелось верить молодому пылающему сердцу. Но на что я тебе, создание? — Отчего вы молчите? — Сергей накрыл чужую руку на своей груди, от касания локоть начинал подрагивать. — Сережа, — Олег склонился, опаляя горячо чужие дрожащие губы. Этот юноша с ума сводил, сердце разрывалось и не верилось — бывает ли так? Словно все схлопнулось в мгновение в нем — в юном, горячечном, влюбленном. Он смотрел взглядом самоубийцы, словно готовый на все. — Сережа, — Олег скользил глазами по его лицу — милый мальчик, чудесное творение, за что ты вручен мне и кем — он коснулся рукой чужой пылающей щеки. Сколько храбрости в неотвергнутом еще сердце, во впервыйной любви, сколько гения в этих глазах. — Вы еще так юны… — Олег говорил, понимая, что не отвратит уже неизбежного — к нему тянуло будто нитями, словно сами мойры оплели их тела — за гимназической партой, в свете театральных огней, в бархатной красноте кресла, за каждым сказанным словом, за каждой вверенной строчкой. Словно и впрямь есть Господь, дарующий право на чужое сердце, и олегово отдано ему — поэту, гению. Он прижался к сережиному виску — скользнул губами по веснушчатой скуле, собирая всю волю в словах: — Если вы… не остановите меня… ничто нельзя будет вернуть. Мы переступим грань. — Не остановлю, — Сергей дрожал, чувствуя чужое дыхание на лице, на щеке, ком стоял в горле от неверия, неужто вот — Олег касается его как во снах, в самых запретных снах, ласкает пальцами по тонкой шее. Сергей повернулся и, бросив лишь безумный взгляд, прижался к гладящей ладони, к теплому запястью губами, чувствуя и дурея от вкуса чужой кожи — чуть сладковатой, чуть горчащей от втертых духов. Олег целовал исступленно, млея перед великим, забываясь в земном.