***
Итачи видит её впервые мельком, но успевает запомнить так многое, что некоторые детали образа этой женщины он хранит именно с первой встречи. Конан сильная и стойкая духом, никогда не позволит разрушить то, что ей дорого, пусть и с виду женский силуэт выглядит нежным до трепета, словно из капель дождя соткан. Слишком многое тогда читалось в её глазах, пусть и скрытых за поволокой безразличия. В тот день взгляд Конан перманентно источал снисходительное тепло, разукрашенное крупицами жалости. Любой шиноби, а Учиха — и тому подавно, априори не терпел бы к себе жалости — такое проявление заставляет чувствовать себя никак иначе, чем ничтожным. Но взгляд Хаюми не уничижал, а сама она — читалось на подсознательном уровне — никогда не пыталась в слабости уличить. Память о том взгляде тускнеют, ведь Учиха числится в рядах нукенинов уже удивительно долго для их образа жизни. Сейчас же Итачи закрывает глаза, чувственно вздыхает, и воспоминания плывут одно за другим… Время помнит, как однажды она в холодной нежности касалась чьих-то впалых щёк, кончиками пальцев очерчивала сухие губы, чуть задевая болезненные трещинки. Воспоминаниям склонны придаваться все, даже лишённая тленности человеческой сути Леди-Ангел, и однажды она вспоминает чуть больше, чем следовало. Когда Конан видит юного нукенина, что в заветно первый раз пересёк порог их организации, ей в каком-то неистовом порыве хочется прижать его к себе; так, как святые приклоняют к себе страждущих или как матеря топят в объятьях новообретённых сыновей, давно учтённых утерянными в пучине войны, но… Женщина так отчаянно жаждала разглядеть в нём тот светлый юношеский образ простого мальчонки, что нуждается в заботе, но единственное, что весьма смутно давало повод — возраст Учихи. Черты лица слишком жёсткие, резкие, взгляд непомерно суров и холоден — словно и вовсе не живому человеку принадлежит. А Конан всегда мечтала о тихой и мирной жизни; мечтала о счастье с теми, кто ею любим, и всё ещё лелеяла такую неуместную, наивную надежду любить. В юные годы ей сердце теплила сама мысль о любви, а сейчас… Женщина с горечью кривит губы в едкой усмешке: подумать только, ей хотелось прижимать к сердцу в самой искренней ласке юного убийцу собственной семьи — театр абсурда, как и вся её жизнь. Чему судьбою быть не положено, тем Ками-сама никогда не одарит простого смертного — Леди-Ангел едва слышно вздыхает. Она любила: всегда искренне, бескорыстно и безгранично с полной отдачей. А была ли любима? Давно. С Нагато их единит нечто большее дружбы, то что за гранью земной любви — нечто такое возвышенное и бесконечно светлое. Но это духовное не касается сердца. Все знают, что Конан безмерно предана к близким и совершенно беспощадна к тем, кто пытался вторгнуться в чистоту их с Лидером идеалов. Ещё совсем недавно Хаюми казалось, что она не чувствует совсем ничего так давно, что вряд ли оттаять способно вечно скорбящее сердце. Время плывёт слишком быстро, но Учиха Итачи не растёт, внешность его лишь грубеет да остроту обретает, словно тот вянет (в собственных мыслях женщина порой позволяет себе быть поэтичной), как фрезия к морозам. А Леди-Ангел, как и положено высшим существам, не стареет, лицом не меняется — только сердце женское беспощадно чахнет. С каждым разом тех кратких случайных встреч она видит в юном нукенине нечто всё более отдалённое, относительного первого впечатления; и это нечто такое дивное, необъяснимое, отчего женщину вновь тянет ближе. На его лице — печать скрытой муки и тяжести долга шиноби. Это Конан замечает не сразу, а лишь тогда, когда вспоминает: у неё на сердце точно такая же. Леди-Ангел иногда чувствует человеческое совсем по-земному. И когда она подолгу вглядывается в его суровое и бесстрастное лицо — вспоминает… невыносимая тоска полнит её душу так долго, что вот-вот выльется наружу, грозясь устроить наводнение в Деревне Дождя. С Итачи они видятся всё реже, но женщина проницательна: чувствует, что жгучая нужда ломает изнутри не только её.***
Годы быта нукенинского, где каждый из них чтется за десять, не щадят никого. Итачи перманентно покашливает уже более, чем полгода, а последние пару недель давится вязким, солёными… Когда первые кровавые сгустки отчаянно просятся наружу, он небрежным жестом в странном безразличии вытирает алеющие губы рукавом плаща. Каплей больше, каплей меньше — форме Акацуки не прибавится грязи. Когда приступы жесточат свою хватку, крови и боли становится больше, Итачи ощущает беспокойство… Об успехе собственных планов, не более того. Однажды, после тяжёлой и затяжной миссии, Лидер объявляет собрание, что Учихе видится очевидно лишним. Но он подчиняется приказу в безмолвной покорности, как и всегда… Усталость камнем тяжёлым давит на изношенное тело. И в момент, когда Итачи чувствует, что давешний припадок сжимает грудь пуще всех предыдущих, он ничего не успевает продумать и рассчитать наперёд, ибо цепенящая боль студит кровь, стремительно выбивая все мысли из головы. Лёгкие сдавливает так, что вдох кажется чем-то не в меру ирреальным. Жалкие крупицы кислорода, что удалось насильно втолкнуть через рот, обжигают горло и дыхательные пути… Итачи судорожно пытается вдохнуть. Глаза распахнуты сильно, зрачки узятся, трепещут в чернильной радужке, а сам Учиха в рефлекторной попытке облегчить свои муки сгибается едва ли не пополам. Ему вокруг всё темнеет и сжимается до невозможных размеров, сознание стремительно ускользает — Итачи проваливается в пустоту, и… Тёплая ладонь уветливо поддерживает за плечо, вторая фиксирует его устойчивость, поддерживая за бок. Учиха не без труда распахивает непомерно тяжёлые веки: мир перед глазами всё ещё плывёт и тускнеет, но из ярких пятен собирается знакомо бесстрастное лицо. Она мимолётно касается его груди, в каком-то особенном жесте… — Идём со мной. — Её голос привычно не окрашен и мелодичен. Мужчина прикладывает усилия, чтобы не взвалить весь свой вес на хрупкие женские плечи, но Конан… Ведомый ею то ли физически, то ли мысленно, он следует за ней в беспрекословии. А Хаюми плывёт-порхает меж мрачных стен коридоров убежища Акацуки, Итачи плетётся за ней, сохраняя безмолвие. Пространство вокруг слегка прекращает плыть, когда они останавливаются. Учиха взглядом упирается в украшенную изящной резьбою дверь, и он понимает сразу… — Добро пожаловать, — тихо оповещает женщина, и принимает одну руку, чтобы в пригласительном жесте указать в безызвестные просторы. Мужчина стоит в странном оцепенении, будучи не в состоянии сделать ни шагу вперёд. И тогда Конан проходит первой, лёгким движением влечёт его за собой… Итачи дышит тяжело, в глазах снова темнеет; ему чувствуется, как его за плечи чуть прижимают вниз. На уровне безусловных рефлексов он напрягается всем телом, из последних сил упирается-противится несильным движениям тёплых рук. А в следующий миг он просто чувствует лёгкость, покой и безмятежность. А потом, чисто физически, ощущает мягкость холодной постели. — Лежи. — Конан ласково приказывает. Итачи лишь тихо выдыхает: истома, мешаясь с неуёмной болью, льётся вдоль тела. Хочется покоя и отдохнуть… Женщина бесшумно оттягивает застёжку его плаща, приспускает грубую ткань с плеч до локтей в попытке снять её. — Ну же: помоги мне раздеть тебя, — и Учиха вновь с безропотностью повинуется, чуть приподымается, подаётся вперёд… А потом он безвольно падает в объятья женщины. Итачи приклоняется к ней, а Конан чувствует каждое ощущение его тела. Сердце его бьётся так часто, ощутимо слышно, влажно-холодные руки дрожат. — Ты взволнован. Что тебя беспокоит? — Хаюми чуть отстраняется, рукой тянется к прикроватной тумбочке, но взглядом скользит по Учихе. Он не отвечает, и тогда женщина в понимании кивает. Затем она с привычной ей лёгкостью да аккуратностью прикладывает к его груди медицинскую печать, левой рукой ласково поглаживая молодого мужчину вдоль гладкой щеки. Её касания лишены трепета и какого-то светлого юношеского смятения, которых подсознательно ожидал (и, наверное, надеялся в глубине души) Итачи. Он помнит лишь ласки той единственной девушки, с которой имел близость: робкие, неистово нежные, лучащиеся чистым теплом, переполненные наивной переживательностью. Ласки Конан бесцветны: они просто есть. От воспоминаний о той, кто преданно завещала Учихе свою любовь и душу, которую после он по-предательски подло жизни лишил, мучительно колет сердце. Образ её так туманен, далёк — словно память из прошлой жизни. Но когда мужчина вспоминает длинные-длинные каштановые волосы, блеск её карих глаз, и, наконец, крохотную родинку под правым глазом — вспоминается и то, что в народных поверьях такая отметка сулит роковое несчастье. Припоминается и её лучезарный смех — сердце восхищённо пропускает удар, а нежность Хаюми внезапно обретает цвет и оттенок. Женщина умело и недолго возится с печатью: все движения выверены и точны. Давно закончив, она вдруг замечает, что потеряла времени счёт, а обе ладони её возложены аккурат поверх скул мужчины, лежащего пред ней. Она последний раз очерчивает контур его лица указательным пальцем — и встаёт. Бесшумно, быстро — всего в одно движение, ведь у неё всё жесты так легки. Коротким, но чётким взглядом женщина осматривает Учиху: дыхание размеренно, веки сомкнуты крепко. И тогда она позволяет улыбке украдкой тронуть губы её. Конан спешно выходит в коридор, и тёплые воспоминания греют, теплят замершие сердце. Женщина почти забыла, как ей милó быть «ангелом».***
Чем дальше — тем темнее и глубже вязкая топь лишённого жалости будущего, что как усыхающее море в последнем неистовстве, неумолимо и отчаянно тянет ко дну. Когда Итачи тонет, вот-вот захлебнется — вновь приходит она. Как ангел, чьего явления никогда не ждут, потому что он приходит тогда, когда необходимо. Прикосновения Конан по-прежнему никакие. Неосязаемые, пусть и бесконечно нежны. Безгранично светлые ласки всё так же бесцветны. Женщина приходила к Итачи прошлой ночью. Его лихорадило, а она, в бесконечно глубокой благосклонности, сухими губами касалась горячего лба, кончиками пальцев скользила от взмокших висков до самого подбородка. Конан острым ногтем очерчивала осунувшиеся черты лица, подолгу останавливаясь на выдающихся скулах. Тогда Учиха прикрыл глаза: то ли в болезненном бреду, то ли в млости, и единственное, что он почувствовал — то, как почти невесомое касание накрыло его уста. Дрожь степенно отступала, становилось спокойно и тихо. И тогда Леди-Ангел вновь почувствовала себя нужной… — Вы так зачастили в наших «случайных» встречах. Лидер знает, — Итачи не спрашивает, а словно озвучивает установленный факт. — Конечно, — она чуть прикрывает глаза и в присущей ей лёгкой снисходительности кивает. — Но он ведь вас… — Да. Именно потому он хочет, чтобы я чувствовала. Но это вовсе не та любовь; это высшее чувство, как безграничная благодарность и преданность, готовность отдать всё за другого, как… — тон её звучит размеренно и немного воодушевлённо, но лицо удивительно холоднó, за коем видом привычно скрыты эмоции. — Мне это знакомо, — нукенин глухо обрывает речь. В ответ Конан с пониманием едва заметно улыбается. -Славно, что у нас имеется общее, — улыбка её едва различима, лишь уголки губ чуть вздёрнуты да глаза посветлели, но от этого лёгкого флёра отблеска нежности Учиха чувствует, как плечи кутает волна тёплой дрожи. В один из визитов Конан запомнила, что у Итачи болезненно острые плечи и очень тяжёлое дыхание. Он лежал на её коленях, а женщина в странном трепете оглаживала его лицо, длинные взмокшие волосы… В один из визитов — точно такой же, как и сейчас. Женщина в неизменной кротости садится на край кровати, совсем бесшумно, и точно так же и дверь отворяет. К слову, у Конан есть ключи от без исключения каждого замка в убежище Акацуки. Она ступает вдоль скрипучих половиц так аккуратно и тихо, словно по воздуху парит. Полы длинного плаща-балахона чуть колышутся, играя складками в тусклом свете настольной лампы. Итачи знает, что она придёт, ещё до того, как ощущает лёгкий поток её чакры. Его Хаюми сейчас скрывает не полностью, потому что нет в этом надобности. Итачи выглядит совсем так, как спящий, но, когда женщина касается его руки — он сразу открывает глаза, но к ней не поворачивается, лишь в апатичности взглядом острым вонзается меж трещин обветшалого потолка. Под весом этой «бумажной» женщины даже не шелестит простыня — нукенин кожей чувствует тепло, а, значит, Конан находится совсем близко. Иначе же её почти интимное присутствие никак не ощущается. Женские пальцы длинные, утончённые, словно филигранно выточены самим Ками-самой. Он всё ещё не смотрит ей в лицо, лишь рассматривает в отдельных деталях, но теперь Итачи наблюдает за каждым касанием пытливо: Конан в ласке очерчивает линию тонких губ мужчины, пучкой большого пальца едва ощутимо проводит вдоль линии челюсти. — Закрой глаза, — в тихом велении смешивается гамма нежности и силы — а женщина начинает вычерчивать ведомые только ей рисунки-кандзи на его лице, на прикрытых веках. У Итачи ресницы подрагивают — Хаюми ловит его каждый трепет. — Расскажите о себе, — внезапно вдруг просит Учиха. — Ты сулишь стать мне ещё одной болью, — улыбается с добротой, но тихий шепот отдаёт такой знакомой горечью. — Спрашивай, — через двадцать секунд тишины она отвечает уже совсем бесстрастно. — Что делает вас такой несчастной? Ваши глаза — полны печали и разочарования. — Этот мир, такой жестокий и несправедливый. Ты разве не чувствуешь то же самое? — Я привык, и больше не чувствую, — и ему вместо ответа женщина легко качает головой в отрицательном жесте. Тонкое покрывало, под которым Итачи уже которую ночь безуспешно пытается согреться, Конан спускает до ключиц, едва ощутимо касаясь мужских плеч, а после — груди. Затем её ладонь, тёплая и такая ласковая, словно шёлк, дотрагивается того места, где под клеткой рёбер Учиха должен сердце прятать. Женщина замирает на миг, делает касание более осязаемым. — Ты врёшь. Я даже по твоим глазам вижу, что для тебя ещё остался тот человек, ради которого ты готов весь мир в жертву принести, не только своё тело и душу. Иначе же зачем ты всё ещё здесь, среди живых? Ты ведь так отчаянно не стремишься к жизни, с каждым днём всё ощутимее отдаляясь к противоположной грани… — Возможно, — произносит он на выдохе судорожно. И дальше они синхронно молчат до самого рассвета. Когда кромку холодного неба обжигает блёклое солнце, Конан уходит. Неслышно, не оставляя за собой ни сладкого запаха женщины, ни чёткого осознания, что её присутствие было реальным. Следующей ночью она начинает рассказывать первой, сама.***
За окном лениво шелестит дождь: крупные капли бьются о крыши и твёрдую почву, рикошетят мелкими брызгами и изморосью кроют стекло. Итачи беззвучно выдыхает. Лёжа на кровати, он искоса поглядывает в окно, верно, в попытке найти своим мыслям иллюзорный покой. Полупрозрачная серая штора кроет часть бесцветного вида на улице и красит унылую комнату в полутона. Учиха думает, что стоило бы встать и распахнуть занавески, чтобы перед глазами мелькало хоть что-то, кроме реалий быта нукенина, но усталое тело и не думает подчиниться той воле. Он закрывает глаза. Слышится лёгкий шорох отворяющейся двери, затем смятой ткани. Контрастно к ставшей привычной темноте в глаза резко бьёт что-то яркое, отчего Итачи чуть приоткрывает веки — свет, она… В тусклом ореоле хмурой погоды стоит та самая женщина. Редкие лучи солнца не рассеиваются о изящную фигуру Леди-Ангела, не огибают женские плечи, а словно проходят сквозь, набывая лёгкого, почти перламутрового сияния. Конан свет не рассеивает, не поглощает, а, кажется, отражает. Солнце застено тучами, туманом окутано, свет неяркий и редкий, но всё же красит стены чем-то призрачно-светлым. Женщина не оборачивается и совсем без прелюдий молвил: — Тебе больно? — голос решителен, но мягок, интонация хоть и вопрошает, но это вовсе не вопрос. — Я тяжело болен. Но это терпимо, — мужчина шевелит губами без охоты, отчего получается говорить как-то хрипло и тихо. Голос его немного дрожит… Хочется вдохнуть глубже, чтобы побольше воздуха ухватить, чтобы звучать на привычный манер так несокрушимо и гордо, но… Надобности нет. — Я не про физическое состояния, — Хаюми, доселе почти в романтичной манере восхищённо глядя на бескровное небо, прямо в ненастье, вдруг поворачивает голову и переводит украдкой свой взгляд на Учиху. Её уголки губ так тревожно дёргаются — он бледный, болезненный, напоминает ей небо над родными землями. Ей в такт скребущему по ту сторону рёбер беспокойному чувству, мужчина выдыхает в таком неприкрытом мучении. — Нет. Я давно забыл, каково это. Всё проходит, время стирает границы и глубину… — он отвечает без задумчивости, будто знал изначально, что та имеет ввиду. Затем Итачи мельком взглядом мажет вдоль женского образа. Тени кроют силуэт, но ореховые глаза вдруг вспыхивают искоркой горячего янтаря. — Всё проходит, но не всё забывается.***
Кажется, Пейн-сама в этот день был обеспокоен чем-то более важным обычной рутины, отчего надобность техники, вынуждающей небосвод над Деревней Дождя безустанно оплакивать горькие судьбы своего народа, исчезла… Впервые за долгие годы серую пустошь безразличных небес рассекают лучи солнца. Такие разительно-светлые, даже нахальные… без жалости кромсают привычную хмурую поволоку. Они ненужные и лишние среди обречённости тусклых улиц Амегакуре. Кривоватая кромка туч пропускает золотистые блики, что с задором играют-переливаются на поверхности мутных луж. Угрюмые высотные здания города, как оказалось, даже имеют некую палитру разнообразия оттенков собственной блёклости. Мир становится чуточку ярче, но не теплее. Конан такая погода не нравилась никогда. Она до щемящей под рёбрами обиды на перемены привыкла к прежним реалиям. Если в конкретной ситуации. А если в целом, то женщина привыкла к непозволительно многому… А ещё дождь успокаивает, да и внезапная смена погодных условий плохо сказывается на самочувствии, особенно тех, кого уже мучит какой-то недуг — пока Конан думала об этом, виски налились противной тяжестью. Женщина вздыхает… Не удивительно. Простая физическая реакция тела. А затем беспокойство едва ощутимо кольнуло в сердце, но мысли крамольные у неё долго не задерживались никогда. Небо, до этого словно окаменелое: серое, грузное, давящее, окрасилось лёгкой синевой. В солнечном свете грязь, что наилилась за долгое время протяжных ливней, стала заметнее. Скользкая, вязкая, совсем непроглядная и глубокая — кажется, скорее все океаны иссякнут, чем та высохнет. Слякоть копится там, где больше людей, где суета, спешка и всякие порочные мысли месятся под ногами воедино. Интуитивно Конан тут же видит аналогию. Остаётся лишь констатировать факт, что «грязь» этого мира действительно никогда не исчезнет, пока им правят люди. Леди-Ангел лениво смотрит на город с высоты крыши главного строения, с равнодушием всматриваясь в перемены. Раннее утро близится к концу, а Амегакуре в лживой доброжелательности глубже окунается в золотистые блики — Конан тихо хмыкает, губы поджимает напряжённо. Вдали причудливая архитектура кроется в лёгкой туманной поволоке, а за спиной Конан едва слышно шелестят бумажные крылья. Белые-белые, в контрасте с видами города; поднижние листы медленно кружатся, опадают — и тут же исчезают-тонут в воздухе. Женщина бесшумно вдыхает сырой воздух на полную грудь, и, не задерживая эту тяжесть в собственных лёгких надолго, так же тихо его выдыхает. В безучастливости Леди-Ангел отворачивается от неприятных ей видов, и солнце освещает её образ из-за белоснежных крыльев так, словно пред ним действительно посланница неба; свет разбивается на густые мелкие пучки об острые края её силуэта. Женщина в покорности ждёт. Его. Того, кому на самом деле принадлежат её мечты, тело, сердце и дух. — Учиха Итачи мёртв, — буднично сообщает вынырнувший из крыши Зецу по появлению Лидера. С таким чётко читаемым безразличием женщина поджимает губы и чуть склоняет голову к плечу. Уточнения не требуются, информация достоверна — Хаюми знала и раньше, что так всё закончится. Дыхание женщины спокойно и размеренно, ресницы, сухие и густо накрашенные, не вздрагивают ни разу. Она не отводит взгляд, а ровно и чётко, с интонацией степенной, произносит: — Благодарю за извещение. Ступай. Лидер кивает, и лазутчик Акацуки растворятся где-то между материи сводов крыши. Солнце в зените, обжигает кромку туч золотистым, а Конан Хаюми продолжает жить.