Искусство требует жертв

Итак, Онегин ждал Татьяну. Ждал, надо заметить, в очаровательной обстановке. Бутафорская беседка сделана затейливо, а изображение сада на заднем фоне - загляденье. В конце концов, в Благознаменном, конечно, не Большой театр, оперу поставить не получится, но это же не значит, что народ нужно из-за этого надо лишать возможности увидеть на сцене величайшее пушкинское произведение! Найдем свой путь, поставим и сыграем Москве на зависть! Именно так заявлял Зирофеев, доказывая товарищу Архангельскому необходимость новой театральной постановки. И добился своего. Декорации сделаны на зависть, репетиция начата. Однако, товарищ Зирофеев, а точнее, сам Евгений Онегин, бессмертный образ которого Зирофеев сейчас собой воплощал, довольным отчего-то не выглядел. Скорее, растерянным. Стоял в беседке в гордом одиночестве, теребил рукав белоснежного костюма (и из чего только Таисья Матвеевна его перешила?) и явно старался не слушать доносящееся из зрительного зала: - Так, ну и что это такое? Первый прогон, а уже черт знает что творится! Татьяна...То есть Анна где?! - Да я же говорю, Гаврила Серафимович, - оправдывалась явно запыхавшаяся Дарья, - не может она сейчас! Никита опять со своего Чапаева кувыркнулся, как только шею не свернул. Анютка сейчас около него с йодом да с пластырем прыгает. Как управится, так сразу... Зирофеев совсем не по-онегински закатил глаза. Также, как Архангельский и все присутствующие. Чапаевым в Благознаменном прозвали синий мотороллер Никиты Любодеева. Не за лихую езду, просто эта машинка была такой древней, что на ней наверняка мог бы ездить еще легендарный комдив. То, что мотороллер до сих пор еще не рассыпался, жители Благознаменного считали чудом непостижимым, но вот над своим хозяином он шутки шутил регулярно, норовя завалиться или взбрыкнуть так, чтобы Никитка улетел под чей-нибудь забор. Желательно - в крапиву. Правда, если с Никитой всё же решалась прокатиться Анна, капризный транспорт становился смирным, как ягненок. Но с Анной Никита ездил не всегда, и ей чаще приходилось оказывать жениху первую помощь после таких вот аварий. И, как теперь выяснилось, опаздывать на репетиции. Мысли Зирофеева перебил долгий шипящий вздох, донесшийся откуда-то со стороны кулис. - Ну, и что стоим, кого ждем? - Анну ждем, товарищ Полозов, - отозвался Гаврила Серафимович. - Репетицию, наверное, отложить придется. Перерыв! Из-за кулис медленно выступил Антон Полозов. В костюме Ленского он был полной противоположностью Зирофеева-Онегина, ибо кудри черные до плеч решил компенсировать строгой чернотой костюма. Впрочем, все и так признавали, что другого Ленского в Благознаменном быть не может. - Вот еще! Перерыв... Это что же, товарищ Зирофеев зря тут простаивал? - Полозов развернулся, и направился к явно уже заждавшемуся Онегину. - Я к вам пишу - чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь, я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать. Но вы, к моей несчастной доле Хоть каплю жалости храня, Вы не оставите меня. Афоня остолбенел. Да и не он один. Гаврила Серафимович, собиравшийся было скомандовать Полозову прекратить балаган, так и замер с раскрытым ртом. За одну секунду ведь Полозов преобразился, и не узнать. Походка плавная, точно и впрямь крадется по ночному саду - не увидел бы кто. Голос - и тот переменился. Зазвучал тише, мягче, придыхание трепетное появилось... - Сначала я молчать хотела; Поверьте: моего стыда Вы не узнали б никогда, Когда б надежду я имела Хоть редко, хоть в неделю раз В деревне нашей видеть вас, Чтоб только слышать ваши речи, Вам слово молвить, и потом Все думать, думать об одном И день и ночь до новой встречи. В горле у Зирофеева пересохло. Антоша, Антоша, что же ты творишь? Нельзя так, в зале ведь люди сидят, а ты... Голос этот, взволнованный и трепетный, каждым словом ласкает, и рука у самого сердца, и нежность затаенная в уголках губ, а глаза... Ох, только так ведь и могла смотреть Татьяна на Онегина, как на единственный свет в окошке. - Вся жизнь моя была залогом Свиданья верного с тобой; Я знаю, ты мне послан богом, До гроба ты хранитель мой... В груди екнуло. Нет, так не читают заученный текст. Ведь каждым словом играет, подбрасывает, как мяч, одним только голосом, чтобы потом опустить легким перышком на самое сердце... - Антоша... - и как только удалось расслышать Дарьин шепот. - Ох, артист! Афоня перевел дыхание, приходя в себя. Да что ж такое-то в самом деле? Это же репетиция. Пушкин. Классика. Собраться надо. А что там у Антона в глазах из зрительного зала не особо и разглядишь... И нечего сердцу так заходиться. Он в образе. Он Онегин. И отвечать сейчас надо соответственно. Как Пушкин написал. Вот и ответит он, ох, ответит! От и до, а Антон пусть смотрит на туманные от нежности глаза, на разгоревшиеся щеки. Уж это послание он прочтет легче легкого. А пока... В образ, товарищ Зирофеев, в образ! - ...Вы ко мне писали, Не отпирайтесь. Я прочел... Колол, резал словами. Честно, безжалостно, как полагалось Онегину, и видел, какие бури бушевали в глазах напротив. Если бы впрямь Татьяна взглянула на Онегина так, весь лёд его слов растаял бы бесследно, и история точно была бы совсем другой. Но другая история - у них, здесь, сейчас. Какая там дуэль, когда слова звенят льдом, а щеки полыхают, и только бессмертные пушкинские строки не дают счастливо разулыбаться, а глаза... Ох, смотрел бы и смотрел ими, пока не скроется в них Антон, не утонет, не пойдет камнем на дно, к сердцу, чтобы навсегда там остаться... - Мечтам и годам нет возврата; Не обновлю души моей... Я вас люблю любовью брата И, может быть, еще нежней. Нежней. Да, нежней. Чуть-чуть, самую малость позволить голосу дрогнуть, и увидеть, как дрогнут-затрепещут в ответ ресницы... На секунду тишины. Которую вдруг разорвали аплодисменты. Анна, слегка растрепанная и раскрасневшаяся - бежала, должно быть - стояла рядом с Дарьей и хлопала. - Вот это да! Прямо мурашки, какой у нас Онегин-то! А тебе, Антон Джерменович, хоть роль меняй! - Ну, это уж нет, - блеснул улыбкой Полозов. - Две роли я не потяну. Ленский я, и точка. Так что, Аня, уж извини, Татьяной быть тебе придется, я только подменил слегка, чтоб товарищ Зирофеев настрой не терял. Давай-ка на сцену, а мне к дуэли готовиться надо. И, поворачиваясь уже, чтобы уйти, подмигнул Афоне, шельмец, и сердце дрогнуло, как от звука дуэльного выстрела. - Антоша, ты когда же всё это выучил, а? - репетиция уже закончилась, и воздух вечерний свежий был по дороге домой, а всё равно жарко товарищу Зирофееву, хоть в баню не ходи, и так щеки горят, будто только из парной. Полозов, хлопочущий у самовара, только плечами пожал: - А чего тут учить-то? Ты же мне столько раз это читал, помнишь? Как соберусь говорить, твой голос у меня в голове и звучит, ну как пластинка. И не сбился ни разу. - Что, правда? Ох и память у тебя, Антон! - Память? - усмехнулся Антон, глазами блеснул. - Да не в одной памяти дело, Афоня. - Я и понял. Думал, с ума сойду, когда ты в такие игры играть затеял. У товарища Архангельского на глазах! - Да что вы, товарищ Зирофеев, какие игры? Я ж просто репетицию срывать не хотел! - Правда, что ли? - прищурился Афоня, и Полозов под этим взглядом стал стремительно малиноветь, будто рвался перещеголять Зирофеева румянцем. - Правда, Афоня. Ну, и хотелось сделать от души, понимаешь, а не просто как по бумажке бормотать. Пушкин всё-таки. Ты сам говорил, всю душу вложить надо. - Ты и вложил, - улыбнулся Афоня, накрыл руку Полозова мягкой ладонью. - Только поосторожнее с душой-то. Ее не всегда перед всеми напоказ выставлять надо. - А я и не перед всеми, - тихо ответил Полозов. - Я, Афоня, тебе, только тебе. И правда, не поспоришь. Были люди в зале, видели, но разве ж понял кто, включая лично товарища Архангельского? Разве смотрели они так близко Полозову в глаза, разве поняли, что по-настоящему дрожал проникновенно его голос, и разве рассмотрели румянец Зирофеева, не одной только репетицией вызванный? - Ох, Антоша, Антоша... - выдохнул Зирофеев. - Что ты искуситель, я тебе еще когда сказал, а добавить нечего. Искуситель ты и есть! Вот как мне теперь дальше-то играть? На премьере Онегин в Ленского и выстрелить не сможет, рука не поднимется! - Поднимется. Искусство требует жертв, сам же говорил, - улыбнулся Полозов, и оказался вдруг близко-близко, губам ловя жар разрумянившейся щеки. - А мы с тобой потом по-своему всё сыграем. Хочешь - оживет Ленский, хочешь - так с Онегиным помирится. С поцелуем. Пушкин не обидится. А, Афоня? Рассмеялся в ответ Зирофеев - коротко, потому что губы Полозова тронули горячие щеки раз, другой, добираясь до губ - и всё стало неважно. Даже самовар, собравшийся уже щедро отпоить горячим чаем двух усталых артистов, смущенно притих, не решаясь зашуметь, хотя было уже пора. Пушкин не обидится, спору нет. А уж лично товарищ Зирофеев и подавно.