Океан и Луна

«Когда-то, когда божества были незатейливы и обыкновенны, первозданны, и сущность их происходила от природных явлений, в мире родились боги Луны и Океана. Незыблемая Луна, неукоснительная в своем сиянии и великолепии, статная и всегда одинаковая, неизменная. Ее отражал многоликий и многословный Океан, коварный в своем непостоянстве, с изменчивым настроением и окрасом, переливчатый, словно пение иволги. Нерушимая связь возникла между ними — торжественная, интимная, глубокая. Смешливый глаз Луны, неусыпно наблюдающий за игривым Океаном, шепот волн, зовущий бледноликое божество — они стали принадлежать друг другу и плотью, и сутью. Орошал нежный, яркий свет волны, и покорно слизывал его Океан — с жадностью, будто пролитое сладкое молоко. И никто в мире не ведал, как ласково целовала Луна острые гребни воды, вылизывая их белым языком, сладко пела на своем глухом, лунном наречии лишь для одного Океана. А любви в том Океане: штормами. Любви в нем — безгранично разлитым штилем. Чернотой глубин, наполненных сладострастием. Тишиной и бурей. Для Луны он был единственным. — Моя нежная, яркая Луна, — урчал Океан, дыша сизой, мощной грудью, раскинувшейся без края и конца. — Мой тихий, застенчивый ветерок. Только ты один способен подчинять меня, влиять на меня, управлять мной. Все мои воды — твои полноправные владения, каждый мой чжан — твой слуга. Смеялась Луна, укачивая высокие, остроглазые звезды. — Будь по-твоему, Океан мой. Весь я — принадлежу только одному тебе вовеки веков. Каждую ночь они были друг для друга. С нежностью смотрел бог Океана на невинный, безмятежный лик Луны, впитывая ее свет и чарующую, добродушную силу. А днем он баюкал Луну на своем песчаном дне, накрывая черным, блестящим одеялом. Влага Океана, дрожащая, чуткая, живая, мерцала, как раздробленный свет звезд, волновалась от лунного притяжения и то лениво, то разнежено накатывала на берег, то отступала, будто обжегшись о гальку. Луна, возлегая на дне, откуда весь мир казался понятным, пресным и чудовищно прозрачным, согретая объятиями и томлением сердца Океана, мерно любила его в ответ, и боги были свидетелями — никто не любил этот Океан сильнее, острее и выше. Омывались текучие дни столетиями, ткались канвой бытия, а боги Луны и Океана все так же тесно и плотно были связаны, сплетены в единое целое. Не было их любви измерения, не было конца — белокожая, синетелая она пронзила их естество и суть, породила легенды и сказания, стала воспеваться и пересказываться на все лады. Зароптали тогда остальные божества. Не была им по нраву такая безмятежная сила, таящаяся в черных океанических глубинах да в молочной муке звезд. Не нравилось им, что, пропитавшись любовью, Луна и Океан перестали замечать их, отрицая весь остальной божественный мир. Пытались божества разлучить их, оттянуть небеса от земли, но что бы они ни делали — возвращались Океан и Луна обратно, кидались друг в друга, поглощая потерянное слиянием. За свою бледнокожую Луну этот Океан был готов лечь белыми костями. Усмирять Океан все равно, что пытаться вбить в него раскаленные гвозди: не поддавался он разговорам, угрозам и ласке. Шептал молитвенно лишь о Луне, и смотрел его огромный, черный глаз в небо, отражая, будто крошечные острова, бесчисленные хлопья звезд и ласковую, единственную Луну. Не выдержали тогда божества, не перенесли позора своей немощи и облекли сущности Океана и Луны в человеческие тела. Рыжая, жирная кровь пропитала небо, набряк Океан, не желая сдаваться. Любовь Океана никогда не была милосердной, никогда не искала компромиссов — жесткая, непоколебимая, вопиющая. И за это он был наказан — никогда больше в смертном мире он не сможет постичь любовь к своей Луне. Какой же была его любовь! И такой же стала его ненависть! Обреченные на обычное, человеческое существование, на взаимную вражду, они кинулись плашмя в неизведанный, чужеродный им мир. И если один рождался хищником, второй всегда становился жертвой. Пока кровь одного расцвела на руках другого, менялись целые жизни, прожитые в опустошительной, бескрайней ненависти, приносящей лишь смертельные раны. Как глубока была эта ненависть! Но куда глубже была их любовь. Глубже, чем сердце, чем душа — она пропитала саму суть их существования. Умирая в человеческом мире, они могли увидеть друг друга урывками после — один годами ждал другого, чтобы затем заключить в торопливые, жадные, свирепые объятия, выспросить прощения за каждую причиненную боль и вернуться в переплетение людских судеб чужеродной лентой взаимной ненависти. Отмеченные любовью, будто ядовитой меткой, пожирающей их плоть, кости и души, они все равно знали, что она — облегчение, а не ноша. За эту любовь не жаль было умереть. Пять, десять, сто раз. Бесчисленное, утробно вопиющее множество раз. И каждая пролитая слеза, обжегшая щеку ненавистью, этого стоила. Каждая капля крови, каждый удар клинка, каждая мучительная смерть стоила этих беглых, томительных встреч. Но однажды Луна не пришла. Ждал ее Океан, верно и трепетно, поглядывал на пустое небо, жалящее ему безмолвием глаза. Затосковали звезды. Не было на черном куполе больше бледноликого божества. Только обглоданные белые кости. — Луны больше нет, — произнес Океан певуче. Весь смысл этого еще не дошел до него, не вызрел. Он еще не осознал того, отчего зарыдало его сердце. Вспоминал Океан, как худые, нежные, белые руки ласкали его, какими они казались слабыми, ветхими… И как цепко они обхватили его жизнь, его существование, его горло. Он слышал хруст собственных, переломанных костей. Крик отчаянной скорби застрял в гортани Океана, как острый клинок. Он заметался в стенах мироздания, будто бешеное, раненное животное, поднялся до звезд и издох — зло, скоропостижно, напоследок взбрызнувшись. В оглушительной тишине неба завыли звезды, словно дети, потерявшие мать. Разлился Океан в неистовстве потери, вздыбился. Волны безумно царапали берег, как ножи, вспарывая его белобрюхое уродливое чрево. Океан плакал так горько, что эта беспредельная, топящая боль накатывала, как гул, и, казалось, лопнет сердце мира. Скорбь Океана была громкой, разрушительной и опустошительный, будто он желал привнести в мир то, что творилось в его душе. Он жил в оцепенении, каждый день поднимая голову на звездное небо. Но не было больше там Луны и быть не могло — разбитая, она умерла в сердцевине Океана. Глубина и боль его потери были многословны, но не вмещались в слова. Его черное, водяное сердце было опустошено, разорвано в клочья. Как он мог вернуть свою Луну? Ее осколки, убаюканные нежными объятиями, разбитыми, разметанными жемчужинами лежали на дне Океана, тщетно согреваемые яростными, штормовыми валами. Океан был злым, он кипел от одуряющей боли, и кипяток его мог сварить заживо даже высокие звезды. Как властно, как неистово звал Океан свою Луну! В болезненной муке он желал всадить себе под ребра острый нож, чтобы больше не ощущать глубиной боли этой потери. Ничто не в силах было сгладить его боль, утешить страдания. Молитвенно пел Океан, шептал и выл, отчужденно и одновременно — проникновенно, лично, безысходно. Вся земля дрожала от этого рева, от этого бестолкового биения злости и скорби. Сколько пережил этот Океан, сколько впитали его воды — никто не знал и не ведал, кроме него самого. Этот Океан умел любить. Глубоко, беспредельно, неискоренимо. Когда-то добродушная Луна показала ему, что нуждалась в нем больше, чем во всем остальном мире. Теперь же Океан был оставлен, и воды его бурлили и лоснились от неслыханной боли. Обратил тогда Океан эту боль во внешний мир. Поглотил сушу, пожирая ее сухое, нагое тело влажной, безжалостной пастью. Вспух Океан от проглоченных жертв, потемнел и потяжелел от человеческой крови. Раненные всегда ранят. Океан был безжалостен, потому что к нему были безжалостны. Забеспокоились тогда другие божества. Океан разрушал храмы и убивал людей, которые поклонялись им и верили в их божественную суть. — Ты погубишь нас всех! — Мне плевать, — рычал Океан, — мое сердце мертво. Мой возлюбленный, моя Луна… Это ваша вина. Его хрупкая сущность не выдержала столько ненависти, и теперь я уничтожу все, что дорого вам. За каждую слезу своего любимого, за каждую слезу своей Луны, Океан взял с мира морями крови. И будь другие божества телесны, Океан бы со звериной радостью вонзил в них острые, тигриные зубы и вытащил гроздь рубиновых нитей, пережевал сухожилия и выплюнул в отвращении. Как глубоко запустил под кожу Океан эту любовь, что теперь доставать ее со дна было невыносимо. Увязли его мысли в сваренном просе звезд, а сердце навечно прикипело к лунным осколкам, которые он хранил внутри себя. Растерзанный горем, скорбью, лишенной кожи — Океану рвало кости от безнадежной боли. Она не слабела, не гасла. С годами становилась холодной, уродливой пыткой. Надрывная и внутренняя, длящаяся столетиями, гниющая внутри скорбь. Вместо того, чтобы слезать струпьями с обессиленного сердца, она проникала глубже, в саму суть божества Океана. Загнивающее и переполненное болью оно билось внутри, как бьется в предсмертии жизнь — страдающе, страдая, извергая последние толчки, будто сгустки крови из разорванной глотки. Сердце его постепенно иссыхало, а нежные блики никогда более не ложились на водную, мягкую гладь. Как неукротим и безжалостен был ранее этот Океан! И как тих, бездушно бледен, мертвенно одинок был сейчас…» — Больше ничего нет, даочжан. Милый друг с шелестом свернул свиток обратно. Он только что закончил читать и теперь сидел, расслаблено ткнувшись в покладистое, нежное синчэнево плечо. — Ну и хрень, — хохотнул он напоследок. А-Цин спала на бедре Сяо Синчэня, и ее уютный храп довершал картину вымученной безысходности. — А мне понравилось, — застенчиво улыбнулся даочжан. — Это одно из моих любимых сказаний. Помнится, мне рассказывала его наставница… Но, мне казалось, там был конец. От переживаний, волнений и чувств Сяо Синчэнь ощущал себя мягче, доверчивее, обнаженнее. Он отнес А-Цин к гробу, обернул одеялом и вернулся к милому другу. Все еще внутри оторопью выкручивало душу… Сколько бы раз он не слышал эту историю, а слезы закипали у даочжана в груди, там, где ютилось сердце. Что чувствовало божество Океана, разбитое в пух и прах, любовь которого была похоронена под толщей вод, возле осколков Луны? Сколько он перенес… — Бог Луны, наверняка, такой же кругложопый, как и ты, даочжан, — засмеялся милый друг, отвлекая от безрадостных, темных мыслей. Сяо Синчэнь, смущенный, заулыбался. — Спасибо, что позволил нам с А-Цин послушать, как ты читаешь. Знаю, ты мог заняться своими делами, но… — Веское дело — читать! — перебил милый друг. — Закисни уж… Иди-ка сюда, обниму. Холодно будет нынче. И Сяо Синчэнь, безропотно, все еще дурея от чужого, обнаженного горя, забрался на кровать к милому другу, прижимаясь к его жаркому, спокойному телу. Звездной мукой просыпалось небо. Уснувший Похоронный дом был поглощен светлой ночью. Сяо Синчэню не спалось. Мятежно думалось о всяком.

***

Чужая ненависть оказывается для Сяо Синчэня смертельной. Он подносит к набитому, горячим и болезненным, горлу верный меч. И думает — ни о чем. …Зачем-то, после смерти, он открыл глаза. Океан, тяжелый и черный, лежал перед ним с мертвенной бездыханностью. Приподнимался к ногам в суровом оскале пенных клыков и вылизывал снежную стать тела мокрым, ласковым, скучающим языком. Сяо Синчэню смешно и больно. Он вспоминает все. — Я ждал тебя тысячелетиями, моя Луна. Божество Океана вышло на берег, и его нежные глаза полны боли и слез. Вода стекала с него, будто черный, густой шелк. Обнаженные, они примкнули друг к другу не плотью, а сутью. Их души, во тьме пережитого, потерлись друг о друга с тоскующей печалью, озаряя гладные сознания. Они были вместе, выстрадано, болезненно, несчастно вместе. Соленые слезы Океана, падая на землю, становились озерцами, и Сяо Синчэнь заплакал следом. Безутешно, тоскуя за все года и столетия, когда оставил Океан в одиночестве. Ему кажется, что после последней человеческой жизни, Сяо Синчэнь ощущает Океан по-иному, не лучше или хуже, не глубже — иначе. А тот, в объятиях, принялся задыхаться — от восторга, в бессимптомном наслаждении, рассыпаясь от власти этого чувства на мириады счастливых брызг. Как он был рад! Сяо Синчэнь заглянул в глаза Океана, и те оказались нерушимее и пронзительнее, чем ночное небо — в них плескалась жизнь, чуть насмешливая и диковатая, привычная. Ресницы — воронье крыло. И в них — горячее, благодатное и успокаивающее. Сяо Синчэнь безмятежно, безутешно в это влюблен. Ему хорошо, ему счастливо, ему полно — как бывает по любви, по трепету жизни. Океан же отчаянно впился в шею, в то место, откуда Сяо Синчэнь так самозабвенно высек свою юдоль. Он целовал этот шрам, будто ничего в мире не было слаще и одновременно горше. Шрам его любви на шее был красным, зацелованным мягко, беззащитно, свирепо. — Хочу целовать тебя, пока не опухнут губы, — произнес Океан, вылизывая каждую нанесенную собственноручно рану. О, как сладко он целовал обнаженное, окатанное горячее плечо Сяо Синчэня, белое, как вылаканный волнами песчаный берег… Какие у него страстные, умные, доверчивые губы… Этот мятежный Океан позволил бы надеть на себя ошейник. Возжелал бы. Да только Сяо Синчэню этот поводок не нужен — чужая верность была оголенной и билась, как кровь, шумела, как волны, обступала, как вечность. Преданность непоколебима, неистова и непродаваема. Он управлял ею, он был ее истоком, и впервые в своем существовании Сяо Синчэнь нравилась эта власть. Он не упивался ею, но испивал — как давно познавший жажду. Соль чужих слез вонзалась клинками и облегчением отрубала боль пережитого. Ничего более не было важно. Теперь их мизинцы были опоясаны выстраданной, пропитанной кровью, алой нитью.