Genshin x Reader

      Ты стоишь на многолюдной площади. На тебе — сценическое яркое платье. Немного пышное, немного сверкающее в лучах дневного солнца и немного такое приторно-сладкое, что оно кажется каким-то лишним.       Мимо проходят люди, все одетые по последнему слову моды. Меха, механические протезы, громоздкие броши. Они держат на поводках собак, таких же, как и они сами — одетых в эти рюшевые платья, шляпки и дорогие причудливые очки.       Солнце жаркое. Пот стекает по спине, из-за чего ткань твоего платья становится неприятно-липкой и мокрой. Душно, кружится голова, а, если посмотреть вдаль, то кажется, будто всё пространство мерцает от этой жары.       Ты стоишь сломанной куклой, которую дёргают за ниточки, а она уже настолько сломана, что просто не может даже руки правильно поставить по велению невидимого хозяина-кукловода.       Ты поешь тихо — в этой огромной толпе — и непонятно — для этих людей, которые привыкли видеть всё только самое новое и бездушно-модное.       Ты стоишь, накрашенная и разодетая для твоего маленького спектакля, и улыбаешься привычной, знакомой, никому ненужной улыбкой.       Ты тяжело дышишь, стараясь скрыть это. Встаёшь попрямее, спину выгнув едва ли не до хруста.       Марионетка стоит, стоит, стоит — и не двигается у неё ничего, кроме рта.       А напротив тебя, там, на другой стороне площади — робот. Без тяжёлой одежды, которая клонит к тротуару. Без макияжа, который скрывает почти все недостатки лица. Без каблуков, на которых ужасно неудобно двигаться.       Без лица, которое нужно постоянно контролировать.       Без глаз, которые могут заглянуть в бездну чувств, если только посмотреть в них в ответ.       Без сердца, которое можно было бы вырвать из груди и отдать любому случайному прохожему, который бы остановился, чтобы услышать твоё исполнение, и отвлёкся от этого вечного технологического процесса в Фонтейне.       Робот напротив тебя — тоже поёт. Но чудо механики исполняет не такую песню, как ты — что-то новое и модное. Что-то такое лишённое прошлого и самого посыла чувств, что слова куплетов этой песни становятся просто какими-то… механическими.       Люди обступают этого робота, смотрят на чудо механики с восторгом и детским непосредственным любопытством. Они аплодируют, хвалят создателя робота и новую политику Фонтейна в отношении технологического прогресса. Они даже слушают этого робота.       Они слушают механический повтор того, как кто-то пел в прошлом. Повтор, лишённый чувств и искренности. Повтор, заданный каким-то алгоритмом чисел простого кода — «один»-«ноль»-«один». И так — до бесконечности.       А ты стоишь прямо напротив этой толпы — но с другой стороны. Ты видишь спины этих людей.       Стоишь, поёшь — поёшь, стоишь. И так — до бесконечности.       Ты помнишь, как несколько лет назад всё было иначе. Дети любили слушать твои песни и смотрели на тебя с восторгом — так, как смотрят на дорогую куклу за витриной магазина. А взрослые иногда снимали свои шляпы, проходя мимо тебя. Кто-то даже останавливался около тебя на минуту или две. Минуту или две — когда-то ты думала, что это мало, теперь ты считаешь, что это в сущности маленькая вечность.       Ты пытаешься не глядеть в ту сторону, где стоит робот, который механическим голосом исполняет песню за песней, и находятся люди, которые с трепетом и восхищением окружают этого бесчувственного и бессердечного робота.       А потом — ты вздрагиваешь.       Ты слышишь звук аплодисментов совсем рядом, когда заканчиваешь твою песню. Ты поворачиваешь голову вбок.       Какая-то женщина глядит на тебя и аплодирует, кажется, тебе, а вовсе не роботу.       Она смотрит тебе прямо в глаза. Улыбка — немного насмешливая, похожая на ту, которая бывает у новомодной механической куклы Фонтейна, которую слишком долго заставляли смеяться и улыбаться. Глаза этой женщины — два росчерка алого, что намертво выжглись на твоей сетчатке глаз.       Она высокая, выше тебя на голову. Стройная, талия — тонкая-тонкая. Вся прикрытая какой-то странной одеждой неместного фасона. Чёрное-белое-красное. Три константы в её одежде.       Ты молчишь. За последние два года ты разучилась воспринимать признание. Ты пытаешься поклониться, улыбнуться, сделать реверанс — но ты просто не можешь этого сделать. Разве сломанные куклы могут двигаться?       Женщина вдруг подходит к тебе ближе. Что-то такое есть в её движениях, что ты невольно делаешь маленький шаг назад.       Женщина настолько близко придвигается к тебе, что ты чувствуешь, как воздух рядом с тобой изменяется от её дыхания.       Ты чувствуешь тепло не машины, не чудовища, не людей, которым не нужна красота и что-то чистое и светлое.       Тепло. Немного обжигающее, незнакомое, но манящее. Тепло человеческого тела. — Хорошее представление. И хорошая маска на лице, — шепчет тебе в ухо женщина, посылая по твоему деревянному телу мурашки.       Женщина едва ощутимо проводит пальцами правой руки по твоим губам. Ты чувствуешь, насколько у неё острые ногти, но не ощущаешь боли, только неестественное тепло.       Рука женщины движется ниже, и твои глаза широко распахиваются. Шея, горло и грудь — всё горит огнём от чужих прикосновений, хотя твоя кожа скрыта несколькими слоями ткани платья.       Рука женщины вдруг отстраняется, а ты ощущаешь тяжесть в одном из карманов твоего платья.       Миг тепла пропадает так же быстро, как он и появился. Женщина отстраняется от тебя и с той же ухмылкой на тонких ровных губах уходит куда-то, проходя мимо поющего робота и восторженной толпы около него.       А ты стоишь, смотришь в след как поражённая. Как статуи Архонтов, которые вечно неподвижны и которых не оживит ничто — даже молитва отчаявшеегося смертного.       Ты вдруг осознаешь, что почти не дышала всё это время и не слышала ничего, кроме низкого женского хриплого шёпота.       Ты моргаешь, оглядываешься, пытаешься рассмотреть чёрно-светлые пряди в толпе, но поздно — та женщина уже успела раствориться в толпе.       Ты машинально тянешься к своему карману, который отяжелел. Выворачиваешь его и обнаруживаешь несколько крупных монеток моры.       Ты сглатываешь, когда постепенно возвращаешься в реальность и начинаешь всё отлично видеть и слышать.       Ты глядишь на несколько монеток моры в твоей руке, а по площади разносятся восторженные людские голоса и пение робота: — Чудо техники! Какой голос, какая тональность! — А как она двигается, будто живая. Будь у меня время, смотрел бы вечно! — Верно! Пусть поёт для нас и дальше. Пой, пой, пой!       Робот поёт.       А ты молчишь, молчишь, молчишь.       Какой контраст. Из вас двоих — лишь у тебя живое сердце, которое сейчас бешено стучится об твою грудную клетку, выворачивая тебя наизнанку.       «Хорошее представление. И хорошая маска на лице», — звучит у тебя гулким набатом в голове. Ты всё ещё смотришь на мору в твоей руке.       А потом ты тонко усмехаешься. Ты намеренно роняешь на тротуар эту мору и уходишь подальше от шумной площади.       Маске на лице всегда нужна мора, чтобы она продолжала быть красивой и совершенной.       А горящему во тьме сердцу — нет.

* * *

      Твоя рутина проста. Накраситься, надеть слой платья, зашнуровать корсет, надеть ещё один слой платья. Прорепетировать песню, которую ты репетировала до этого уже бесчисленное количество раз. Вдохнуть — выдохнуть. Досчитать до десяти, надеть на лицо улыбку — и выйти на сцену.       В последнее время тебя нечасто приглашают участвовать в одиночных представлениях в театре. Ты похожа на робота среди артистов, хотя в самом деле ты — артист и вокруг тебя одни лишь механические железяки.       Ты встаёшь, уже давно привыкшая к слепящим софитам в первые секунды представления. Перед тобой выступала какая-то пара фокусников, но тебя это как-то не особо волнует.       И ты начинаешь петь, высоко и правильно беря ноты.       Всё это — сплошное представление, а вся жизнь — театр, всем тебе нужно вовремя сыграть свои роли. Но разве в театре нет страсти и трагедии одновременно?       Ты закрываешь глаза и вспоминаешь то самое тепло. Такое человеческое и нечеловеческое одновременно. Твой тембр голоса изменяется, ты почти хрипишь, но двигаешь руками, как марионетка, чьи путы прорастают прямо из сердца.       Ты плавно замираешь и отмираешь, вспоминая горячее дыхание и вдохновение, которое нахлынуло на тебя в тот миг, когда ты увидела этот росчерк алого в глазах незнакомки напротив.       Марионетка горит, горит, горит.       И… сгорает.       Но не так, как спичка, а медленно и плавно, двигаясь на сцене. Горит сердце марионетки, горит её маска, пылают её внутренности и загораются её глаза.       Если бы сердце могло гореть живым пламенем, вся твоя одежда бы уже давно сгорела, обуглилась, и ты бы стояла обнажённая на этой сцене.       Но разве ты уже давно не обнажена? Разве вдохновение не сжигает внешнее человека и не поджигает его внутреннее? Разве муза способна кричать, когда ты молчишь? Разве ты способна кричать, когда ты просто поёшь? Слова, которые написаны на жёлтом пергаменте чернилами, ты сейчас едва ли не шепчешь на сцене, но кажутся они криком в бездну, из которой можно услышать лишь эхо в ответ.       Ты знаешь, что эта женщина в зале; сидит среди немногих слушателей, которым всё ещё нравится живой человеческий голос, несмотря на весь технологический прогресс в Фонтейне.       Ты не задаёшься вопросом о её реакции, ты не думаешь об ухмылке на её совершенном мраморном лице. Ты не воображаешь её слов, которые вызвали бы по всему твоему телу дорожку приятных эйфорийных мурашек.       В конце концов, эта песня ведь даже не о любви. Не о страсти. Это о чём-то большем, написанным твоей рукой на твоей коленке за несколько дней до представления.       Это о сердце, отказывающемся казаться, а не быть. Это о сердце, упавшем на землю и растоптанным современными взглядами окружающих. Это об отчаянии, накрывающем как огромные тёмные волны.       Это об искре.       Настолько маленькой, настолько незначительной, что остывшее сердце именно из-за неё вновь начинает пылать.       Не надеждой, нет. Пожаром.       Ты обрываешь свою песню, когда музыка затихает. Хрипло, но тебя это мало волнует. Сердце ты уже вырвала из груди, оно горит — так к чему предисловия и послесловия?       Ты открываешь глаза, софиты как обычно немного слепят тебя. Но они кажутся просто тенями по сравнению с тем, что пылает внутри тебя.       Ты смотришь вперёд. Кто-то тебе аплодирует, но ты глядишь на ту женщину, чьи глаза впиваются иглами во всё твоё тело.       Она тоже хлопает, а на её лице — всё та же улыбка-ухмылка.       Ты стоишь. Не кланяешься.       Ты просто продолжаешь смотреть на эту женщину в ответ.       Софиты исчезают.       Занавес.       А ты — выдыхаешь, неся в себе, где-то там в глубине твоего тела, ту самую искру.       И пожар, произошедший от этой искры и превративший эту же искру в ничто.

* * *

      Ты хватаешь ртом воздух и руками крепко вцепляешься в край столешницы туалетного столика в гримёрной.       Чужие губы на твоей шее похожи на языки пламени и холодные острые пики одновременно. Тонкие тёмные пальцы с длинными ногтями ласково убирают твои волосы за спину.       В гримерке после представления валяется где-то букет кровоцветов, которые тебе подарила эта женщина. Неяркий свет от светильников причудливо скачет по лицу женщины, делая её похожей на что-то неестественное, иллюзорное.       Ты сглатываешь и снова выдыхаешь, прижимаясь спиной к столешнице. Ты тянешься к человеческому теплу и приобнимаешь женщину за спину, ведя руками по её талии, по всему этому её странному костюму.       Ты гадаешь, насколько же горячая у неё кожа под всеми этими слоями одежды. — Какое у тебя имя? — ты хрипло спрашиваешь между глубокими судорожными вдохами и выдохами.       Женщина усмехается. Она проводит её горячим длинным языком по твоей шее, оставляя тонкую дорожку слюны. Она поднимает на тебя её глаза с тонким алым росчерком. Потом она немного выпрямляется и шепчет тебе в ухо: — Арлекино.       Её ответы всегда такие — короткие и лаконичные. Всегда уместные, хотя ты и слышала её ответы всего несколько раз в жизни.       Арлекино коленом раздвигает твои ноги, а потом плавно приподнимает тебя за талию и заставляет тебя сесть на столешницу, прижавшись спиной к зеркалу туалетного столика.       Горячие руки женщины ложатся на твои бёдра и поглаживают их сквозь слои твоего платья.       Ты сглатываешь слюну и тянешься за очередным мокрым поцелуем, размазывая помаду на губах Арлекино, мешая твою помаду с её. Её язык касается твоего, и ты дрожишь, чувствуя, какой влажной ты становишься.       Горячие тонкие руки скользят под твоё платье и касаются твоей обнажённой кожи. Ты разрываешь поцелуй и запрокидываешь голову от удовольствия, больно стукаясь о зеркало позади тебя макушкой.       Арлекино убирает одну из рук на твоих бёдрах, и тянет эту руку к твоей голове, к затылку, чтобы защитить его от неприятной холодной боли.       Ты тихо стонешь, когда чужие губы снова прикасаются к твоей шее. Горячий язык скользит по твоей коже вниз, к твоим ключицам. Арлекино убирает руку с твоего бедра и начинает лихорадочно быстро тянуть вниз верх твоего платья, обнажая твою грудь.       Когда этот горячий рот и горячий язык касаются одного из твоих сосков, ты вся выгибаешься, тяжело дыша и мыча от наслаждения. Если бы Арлекино не защищала твой затылок, ты бы точно разбила зеркало.       Женщина смотрит на тебя снизу вверх, хотя она сгибается из-за её высокого роста. Её глаза горят желанием и предвкушением, когда она снова губами втягивает в рот твой сосок с громким чмоком.       Ты снова сильно вздрагиваешь. Ногами ты обвиваешь талию Арлекино и немного съезжаешь телом по столешнице вниз, чтобы поза была более удобной, хотя на туалетном столике это сделать довольно тяжело.       Женщина вдруг касается твоей груди в определённом месте и хрипло говорит: — То, что мне нравится, я не отдаю. И если от этого мои руки ещё больше обуглятся, то я буду этим только наслаждаться.       Ты вдруг понимаешь, где именно рука этой женщины на твоей обнажённой груди. Она около того места, где жадно бьётся твоё пылающее сердце.       На твои губы наползает кривая улыбка, пока ты дрожишь от желания, а пот уже крупными каплями стекает по твоим вискам.       Ты шепчешь с жаром в голосе, смотря на кроваво-красные росчерки в глазах женщины напротив: — Ну, так гори. Гори для меня.       Тонкие губы напротив растягиваются в голодной улыбке. Тебя снова целуют, языком глубоко проникая в твой рот. Ты отвечаешь на поцелуй, цепляясь руками то за плечи Арлекино, то за воротник её одеяний.       Ты никогда особо не интересовалась политикой других регионов Тейвата, слишком занятая своими собственными проблемами. Поэтому ты понятия не имела, что это странное имя «Арлекино» имеет своё значение. Ты просто думала о том, насколько это интересное имя.       Ты поймёшь всё гораздо позже: кто эта женщина перед тобой, чем она занимается, почему её руки такие чёрные, как будто и вправду обугленные.       Но, может быть, это даже и к лучшему. К чему предисловия и послесловия, когда искра уже стала пламенем, лихорадочно тянущимся своими языками к глубине неба?