В золочёной клетке

Шумно и весело в зале многолюдном, на пиру царском. Пьют и едят гости вволю, государя Иоанна Васильевича славят. Снуют стольники меж столами длинными, блюда с яствами да кувшины с напитками хмельными разносят. Присматривает за тем, все ли как следует своё дело справляют, Фёдор Басманов, кравчий царский. Сам вина подливает государю да тем, кто чести удостоен подле него сидеть. А сидят сегодня близ царя двое. По правую руку — посол из земли аглицкой, а по левую — царица Мария Темрюковна. Редкость то великая, чтобы царица на пирах присутствовала, и не было бы того и сегодня, да не единожды уже спрашивал государя аглицкий посол — не окажет ли ему честь супруга великого царя, хоть единожды лично поприветствовав? Рассказал бы, дескать, королеве Елисавете, хороша ли русская царица да какие наряды у государынь московских в ходу… Посол этот — впервые на Русь прибывший — Ивану Васильевичу уже будто рыбья кость поперёк горла встал, Фёдор о том давно ведает. Злит он ужимками своими да разговорами царя, и, поди, с радостью бы его Иоанн медведям али псам стравил, да не хочет из-за эдакой безделицы лишиться дружбы аглицкой королевы. — Прислала Елисавета дурака, нешто все умные у неё закончились? — не далее как накануне вечером говорил царь Фёдору наедине в своих покоях, пока Басманов, стоя на коленях у его кресла, по руке гладил, успокаивая. — Или в пути он умишко растерял? Или оскорбить меня королева хотела, дурака прислав, да по письмам её того не скажешь… В письмах всё по делу, а этот дурак языком только мелет, как мельница! Царицу, вишь, покажи, нешто Мария моя ему заместо диковины ярмарочной? Расскажу королеве, красива ли царица да во что наряжается… Не о чем будто Елисавете слушать, кроме как о том, хороша ли моя жена лицом да в каких тряпках ходит! Была бы такая дура, как этот, ею присланный, так землёю своей бы не правила… — Истину молвишь, государь, — на всякий случай вставил Фёдор и устами к руке царёвой прижался. Усмехнулся Иоанн, провёл ему сухими шершавыми пальцами по губам — быстрой, небрежной лаской. — Вестимо, истину… Письмо Елисавете напишу. Своею рукой. Так и скажу: пусть впредь дурней не посылает, не о чем мне с ними толковать! А то подумаю ещё, что все её подданые таковы — пустомели никчёмные… а у нас и своих дураков на Руси хватает, ещё и с заморскими цацкаться… — Может, государь, и впрямь выйти царице к послу, — осмелился молвить Басманов. — Коли уж так ему её узреть мечтается… — Да пусть выйдет, — проворчал Иоанн. — Друг на дружку и поглазеют. А ты, Федька, надень-ка завтра тот летник, что по твоей мерке шит, да настасьины каменья… — Государь, — вскинул Фёдор голову изумлённо, щёки жарким огнём вспыхнули. — Государь… стоит ли? При после аглицком… при Марии Темрюковне?.. Всё ещё помнит Басманов, что по закону новой царице должны были украшения царицы покойной перейти. Но — иною оказалась воля царская, и отдал Иоанн каменья Анастасии не супруге второй, а полюбовнику. А хоть и говорят, что Фёдор Басманов без стыда вовсе живёт, вину за то, что драгоценности эти носит, он всё же порой ощущает. То перед покойной царицей — а то перед нынешней. И — надеть их на пир, где царица Мария присутствовать будет… в летнике к послу аглицкому выйти… — Засвоеволился мне!.. — поймал Иоанн его за волосы, дёрнул больно. — Нешто Марию чем удивить думаешь? Терем царицын — не келья монастырская, и так давно всё ведает… А дурень этот аглицкий — вот пусть попробует только что не то сказать али рыло от тебя отворотить. Тогда и лизаветино имя его от гнева моего не спасёт. Что тут было ещё сказать? Далее спорить не осмелишься. — Твоя воля, государь, — покорно промолвил Фёдор и вновь хотел царскую руку поцеловать, но притянул его вместо того Иоанн к себе и поцеловал в губы. А после и завалил прямо на ковёр, и взял так, будто и за попытку спорить мстил, и за посла аглицкого отыгрывался — хотя в посольской дурости уж точно не Фёдор виновен был. Но — пришлось губы кусать да кричать, да радоваться, что назавтра предстоит к пиру готовиться, а не в седло садиться. Сладостна любовь царская, а и муку от неё сносить порой доводится… И — надел Фёдор нынче летник свой, не по женской, а по его мерке сшитый. Надел серьги длинные, жемчужные, бусы из хрусталя да кораллов, запястья тяжёлые алмазные. Косы только накладной не хватает — хотя и свои волосы хороши, впору в косу заплетать. Что ж, любуйся, посол аглицкий. На красу мою да на сором. Посол как взглянул — брови взлетели высоко, но более ничем изумления своего не выдал, а чтоб презрения какого, так не выказал вовсе. Видно, не совсем всё ж дурак. Показалось даже Фёдору, что залюбовался им немного посол, долее положенного засмотрелся. Что ж, поди, и есть на что засматриваться, чай в вашей-то земле аглицкой краше меня не найдётся? А вскоре вновь заиграли трубы, и вошла в зал царица Мария Темрюковна. Шёпот чуть слышный да вздох изумлённый пронеслись по рядам присутствующих, вставших царице поклониться, — будто ветерок едва ощутимый. Потому как — не один Федька Басманов в наряде не по обычаю нынче на пир явился. Нерусский кокошник на царице, нерусские и украшения. Медь да железо вместо серебра да золота, да монисто широкое из монет тяжёлых, во всю грудь. И подол чуть короче, нежели полагается, а из-под подола — ой срам! — шаровары атласные виднеются. Но — царица есть царица, поклонились все да пировать сели. Села Мария Темрюковна подле Ивана Васильевича, и как раз Фёдор подоспел им обоим да послу аглицкому вина налить, так что и разговор услышал. Видел, как царь руку царицы под столом больно сжал, слышал, как зашипел сквозь зубы: — Во что вырядилась, Мария?! Али русского платья на тебя не шили? Серёг не из меди нет? Сверкнула царица очами чёрными из-под бровей густых. Может, и устрашилась гнева мужнина, а показывать то не намерена. — А во что же мне, великий государь, выряжаться, коли все на пирах твоих — ряженые да скоморохи? Нешто монашкою, так в монашки меня не готовили! Среди шутов, — кинула быстрый взор на подошедшего Фёдора, пододвинула ему не глядя чашу свою, чтоб вина налил, — только шутихою и сидеть. И каменьями дорогими кравчего твоего всё едино не перещеголяю, так хоть юность вспомнить, то надеть, что матерью да бабкой завещано… Нахмурился Иоанн, но всё ж глаза отвёл. Может, тоже вину чувствует, что не столь щедро жену одаривает, как полюбовника. — Добро, — промолвил неохотно. — Матерей да бабок чтить — дело достойное. В храм только не удумай в портках этих заявиться. Тогда точно в келье монастырской запру. Опустила очи и Мария Темрюковна. Голову покорно склонила, серьги нерусские в ушах зазвенели. — В церковь святую я, государь мой, хожу в чём полагается. И — зашумел пир. А посол аглицкий то на Фёдора уставится, то на царицу Марию. Будто — усмехнулся про себя Басманов — выбирает, кто краше. В какой-то миг поднялся посол на ноги, слова испросил. Воздел чашу с вином. — Желаю я выпить за здравие великой государыни! Расскажу, на родину свою прибыв, до чего хороша красою своею горячей, восточной русская царица… Подняла голову Мария Темрюковна, взглянула на посла гордо да благосклонно. Очи чёрные жгучим огнём засияли — будто уголья раскалённые. Смотрит на царицу и посол, всякие приличия позабыв. Видно, что пьян, не привык к медам хмельным русским. Лицо раскраснелось, улыбка как у блаженного. — Коли мог бы я, так увёз бы такую красавицу, будто рыцарь принцессу из замка… в сказках, что у нас сказывают… Тут-то уже ропот громкий, возмущённый по всему залу пронёсся. Слыханное ли дело — посол иноземный царю в глаза молвит, что хотел бы царицу увозом увезти! Сжались пальцы Иоанна на ручки ножа, коий в руке держал. Кабы не вонзился сейчас тот нож в сердце послу… да кабы не прогневался царь и на царицу… Усмехнулась царица Мария. С довольством нескрываемым — а и с презрением лёгким. — Не догнал бы ты меня, посол аглицкий, — перекрыл её голос всеобщий гомон, — коли пожелал бы увозом увезти, верхом-то я, чай, тебя быстрее. А догнал бы — так и кинжалом владею. Увидел Фёдор: разжались царские пальцы, ручку ножа стиснувшие. Взглянул Иоанн на жену, усмехнулся коротко, перевёл взгляд на посла. Очи огнём едва сдерживаемым горят — да не тем, что у царицы, а таким, от которого все ниц падают. Даже посол, уж на что пьян, бледнеть начал. — Видишь, посол, способны русские царицы за себя постоять, — все затихли, когда царь заговорил. — И о том, чтобы их в землю твою увезли, не мечтают… — Помолчал миг-другой, нахмурился и молвил громче: — Посол аглицкий пьян. Увести его да охрану до утра приставить, чтоб вреда какого себе же не учинил. Умом, вижу, скорбен, да только я за него перед сестрой своей Елисаветой в ответе. Посол уже белее скатерти сделался — видимо, выветрился весь хмель. Подошли к нему двое стражников, увели; пошёл, не успев даже толком поклониться. — И впрямь умом скорбен, — уже тише промолвил Иоанн. — Али, может, смерти ищет… Ну да не я ему в том подмога. Елисавете так и напишу: сдурел, сестрица, твой посол, царицу мою увидевши. Распорядись, чтобы под замком держали, а то ещё какой из боярынь твоих обиду учинит, ежели не тебе самой. Таким-то скудоумным женщин вовсе нельзя показывать. Не выдержала Мария Темрюковна, громко расхохоталась — да стихла тут же, когда взглянул на неё царь. — Послу хорошо ответила, — сказал. — Не буду даже винить, что нарядом своим нерусским во грех его ввела, да и видно, что сам дурак. А только лучше молчи, Мария. Отвела взор царица. — Дозволь удалиться, государь. Голова болит у меня нынче. Видно, — сверкнула всё же очами из-под ресниц густых, длинных, — посол своею дуростью утомил. Угас гнев в глазах Иоанна. Усмехнулся он милостивее. — Такой утомит и впрямь… Видеть его более не пожелаю, пусть под стражей сидит до самого своего отъезда, письма только королеве напишу да с дарами вместе передам. Ступай, Мария, пришлю я после о здравии твоём справиться. Поклонилась царица царю. Поклонились царице пирующие. Ушла. Не шибко рад был Фёдор Басманов, когда ближе к окончанию пира велел ему Иоанн отнести в покои царицы блюдо с кувшином вина, пряниками да фруктами, справиться, поздорову ли ныне Мария Темрюковна. В самом деле, государь, послал бы ты с поручением сим кого иного… не о чем мне с царицей Марией толковать, не хочется и пред очи её являться, да ещё и в тереме женском, да в том, в чём на пиру прислуживал — в летнике да в каменьях покойной Анастасии… Но — не осмелился, само собою, Фёдор ни единым словом царю возразить. Поклонился, блюдо взял да пошёл; а про себя подумал: не иначе, насмешку царь над царицей учинить хочет, полюбовника в летнике, в серьгах да в бусах к ней с яствами прислав. За то, что в шароварах да в железных украшениях на пир явилась; за то, что посол аглицкий при виде её голову потерял да всякий страх и стыд. Вошёл, поклонился, блюдо поставил на стол, склонился ещё ниже. Сидит царица Мария в кресле у стола, держит в руке заместо зеркала али шитья кинжал с рукоятью драгоценной, разглядывает. Верно, тот самый, про коий послу похвалялась, что владеть умеет. Подбросила кинжал, перевернулся он в воздухе, лёг рукоятью в ладонь. Раз, другой, третий. Владеет царица оружием и впрямь. Девки сенные поодаль сидят, очи потупили, искоса на Фёдора взгляды бросают. Хихикнуть или хотя бы улыбнуться не осмеливаются — хоть и в летнике молодец пришёл. Боятся. И царя, и царицы, да и самого Басманова. — Здрава буди, матушка-царица. Прислал меня великий государь Иоанн Васильевич справиться, прошла ли хворь твоя, да прислал тебе яства со своего стола. Подняла голову царица, усмехнулась. Взглянул Фёдор на кинжал в её руке да подумал: ежели найдёт дурь на царицу, как на посла аглицкого, так придётся ведь али уворачиваться, али руку перехватывать… справится, конечно, мудрено ли тут справиться, только и сраму же будет — полюбовник царский с царицею воевал… — Яства, значит, прислал, — Мария Темрюковна промолвила. — А я уж думала, прислал он тебя мне в девки сенные. Правда, для сенной девки больно богато разряжен… Аль, может, не девка ты сенная, а царица новая, а мне уж и в монастырь собираться пора? Сжал Фёдор зубы до боли, краска от щёк отлила. Ох, Мария Темрюковна, не была бы ты царицею, не словами бы я тебе ответил… — Шутить изволишь, матушка, — молвил вслух, а почтения в голосе вопреки собственной воле поубавилось. — Ну да на то ты государыня всея Руси, вольно тебе и шутить над слугами государевыми. — Отвечать умеешь, — вновь усмехнулась царица, а глаза звёздами чёрными горят, уж на что Фёдор на женскую красу не падок, а готов понять, отчего посол с ума спятил. — Можешь государю передать: вдали от шума пиршественного да от дурака-посла голова у меня болеть перестала. А за яства благодарю. Поклонился Фёдор, ближе шагнул. За ручку кувшина взялся. — Дозволь, государыня, вина тебе налить? Посмотрела царица на кувшин, на чашу золотую с каменьями. Тень прошла по смуглому лицу её — будто облако по небу скользнуло. — Поди, однажды и яду мне так же нальёшь… по приказу государеву… Аль, может, в это вино яд и подмешан? Давно наскучила я царю, а нынче ещё и нарядом своим ему не угодила, и из-за дурня того аглицкого срам вышел… Вскрикнула испуганно какая-то из девок. Мария Темрюковна на неё и не глянула. Застыл Фёдор с кувшином в руке. — Коли пожелаешь, государыня, так первым из чаши твоей отопью. Вроде как призадумалась на миг царица. Затем — махнула рукой. — Не пожелаю. Наливай. Коли надумает извести, так изведёт всё едино. Наполнил Фёдор чашу до краёв. С поклоном царице подал. Не выдержал: — Зря ты, государыня, о царе-батюшке худое думаешь. С чего бы ему тебя, супругу свою венчанную, ядом травить? Расхохоталась царица громко — громче ещё, чем на пиру, да нынче нет подле царя, чтобы её осадить. Взмахнула резко рукой с чашей — часть вина на пол выплеснулась, — поднесла к губам да осушила единым махом. — Ой ли… Мне-то, Басманов, можешь в глаза не врать. Царя ты, поди, лучше меня знаешь, а и я его знаю довольно. А что дуры эти слушают, — обвела быстрым взглядом прислужниц своих, — так они молчать умеют. Какая ж захочет без языка-то остаться? Поставила чашу. Взяла ягоду с блюда, в рот кинула. — А посол-то дурак, а не вовсе, — с довольством промолвила. — То на меня пялился, то на тебя, а всё ж я ему краше оказалась! Может, сбежать мне с ним стоило, а? С тем, кто заценить сумел? В землю аглицкую? Что смотришь, Федька, побежишь, поди, сейчас царю доносить? — О чём же мне доносить, государыня? — на диво ровно голос Фёдора прозвучал, сам тому изумился. — Вновь шутить ты изволишь. Коли велишь, так передам Ивану Васильевичу твою шутку, а только думается мне, что сама ты ему её повторить сможешь, коли пожелаешь. — Да уж, смогу, — вновь усмешка на губах царицыных — а в голосе и горечь появилась. — Не дура вовсе… а и больно много говорит он теперь со мной… Наливай, что ли, ещё. Да сам с блюда чего возьми. А вы, — повела глазами на девок, — все вон отсюда. Какая-то осмелилась голос подать: — Так государыня… — Что государыня?! — возвысился голос Марии Темрюковны, с откровенной злобой крикнула. — Перечить смеешь?! Али боишься чего? В женском тереме мы, кто мне тут обиду учинить сможет? Вон, — снова взором всех окинула да на Фёдоре его задержала, — все как одна в сарафанах… Ох, государь мой Иоанн Васильевич, сказал бы я тебе, коли осмелился бы, так ведь не осмелюсь… Над кем ты посмеяться удумал, над царицей али надо мной? Кого из нас сраму подвергнуть, нешто обоих? Броситься бы в ноги тебе, вскричать: нешто не люб я тебе боле, что под гнев царицын да под насмешки меня подводишь… Ан нет, не стану такого творить. Хочешь потешиться надо мной да над нею, так потешайся. На всё твоя воля. Поклонились девки поспешно, бросились вон — подолы только зашуршали. Стихло в покоях. — Бери, говорю, с блюда что захочешь… а то порешу, что не вино, так сласти отравлены… Поклонился Фёдор, отломил от медовой коврижки, откусил. Вновь молвил: — Зря, государыня, ты яду так боишься. Первую жену государя отравили, так во второй раз он такого не допустит. Смотрит на него царица. Всё менее гнева в её глазах, всё более он горечью да печалью сменяется. — Коли за любимой женой не уследил, так нелюбимую, поди, и сам не помилует. Молчи, Басманов. Ешь лучше. Сам знаешь, что правду говорю. Отпила вина из чаши. Вроде призадумалась. — Тебя, думаешь, ненавижу? — сверкнула очами. — Не думай. Так только, от скуки над тобой потешаюсь. Государь-то ко мне за год до того охладел, как тебя, ангела своего содомского, узрел да приблизил. Ещё прежде, чем сын наш единственный скончался, всё реже взором да словом удостаивал, а после и вовсе… Смолчал Фёдор. Доел покорно коврижку. Нечего тут ответить, да и не ему речи подобные слушать, но — не велеть же царице замолчать, не уйти же без позволения? Допила Мария Темрюковна чашу — вновь едва ли не единым глотком. Со стуком на стол поставила, на ноги поднялась, к Фёдору шагнула. Мелькнуло в голове: а что, если и царица от вина не в меру захмелела? Вот как полезет сейчас с поцелуями, недаром ведь девок отослала… и опять срам — царицу за руки держать да отпихивать, да людей кричать, чтобы спать уложили… Немыслимо, чтоб без девок сенных царица с мужчиною иным, кроме царя, наедине оставалась. И хоть сколько его Федорою кличут, хоть и в одёжи женские государь обряжает, хоть и никогда бы он на царицу с умыслом срамным не глянул, и государь о том как никто знает, — а всё ж немыслимо. Всё ж не евнух какой — из тех, что по слухам султаны турецкие к своим гаремам стражниками приставляют. И свои-то мысли он ведает — а вот царицыны… Но — не о том Фёдор подумал. Пододвинулась царица ближе, отступил он к стене — но сраму у Марии Темрюковны на уме было не больше, чем у него самого. А только — вновь блеснул в руке у неё кинжал и холодком опасным, стальным щеки Басманова коснулся. Перехватить запястье, выкрутить?.. Другой бы кто не посмел — а он посмеет. Чай его-то, любимца своего, простит государь. Нет. Обождать пока можно. Успеется. Царица, может, и быстра, а он всё едино быстрее. Пока есть вероятность, что не придётся приличия преступать, царицу за руки хватать, — не станет. — А что, — вновь усмехается Мария Темрюковна, а в глазах горечь, и в голосе горечь да насмешка смешались. — Коли попортила бы я сейчас твою красу, так что, продолжал бы любить государь свою Федорушку? Повернула кинжал плашмя. С нажимом провела Фёдору по щеке. Нет. Нечего опасаться. Насмехается — но и только. Стало быть, пусть насмехается. — Должно, продолжал бы, — промолвил Фёдор негромко, ни головы не уклоняя, ни взгляда не отводя. — А коли нет — продолжил бы я ему с саблею в руках служить. Опричник я всё же… — не выдержал, добавил: — …не токмо Федора. — И то верно, — согласилась спокойно Мария Темрюковна, кинжалом ниже провела, соскользнул он, кромкою острой щёку Фёдора едва задев, но до крови так и не оцарапав. — И меня бы он тогда уж не помиловал. А заместо тебя нашёл бы кого иного, свято место пусто не бывает… Отступила. Вдвинула кинжал в самоцветами изукрашенные ножны, к поясу привешенные. — Честно тебе скажу, Басманов, — вновь прямо в лицо глянула. — Уж лучше ты, чем девка какая. Присушился бы к девке — давно бы меня в монастырь сослал да на ней женился. А с тобою при всём своём норове обвенчаться не посмеет, против церкви святой пойти… так ли, Федорушка? Так что уж лучше ты. Я и здесь-то птицею в клетке себя чувствую, а в келье монастырской за неделю бы померла. Точно то ведаю. Махнула рукой. — Ещё вина мне налей. Наполнил чашу Фёдор. Много ему худого царица наговорила — а всё же… Птица в клетке. Птицею в клетке и он порой себя чувствует — хоть и нередко со двора царского на коне вороном выезжает. Саблю вострую в руки берёт, удаль молодецкую показывает. А всё же… всё же… Подумал. — Коли заскучала ты, государыня, так может, передать Ивану Васильевичу, что желаешь на соколиную охоту отправиться? Поди, уважит он просьбу твою. Отпила Мария Темрюковна вина. Поверх чаши усмехнулась. — Коли твоими устами она будет высказана, так поди, и уважит… Передай. И впрямь, под небом бы мне развеяться. Не в стенах этих… в клетке золочёной. Вновь с грустью взглянула. — Ко мне меньше чем за два года остыл, а к тебе не остывает… Может, и впрямь колдун ты, а, Фёдор Басманов? Приворожил государя русского, накрепко к себе присушил? — Сроду я колдовства никакого не ведал, матушка-царица, — вновь голос Фёдора не дрогнул. — Хочешь, крест на том поцелую. — Да что мне твой крест… Ладно, шучу я, взаправду шучу. Сказала же: и впрямь лучше ты, нежели девица какая. Ступай, будет, побеседовали. Сжала на миг губы. — Верю, что лишнего царю не скажешь. Ой, боишься ты всё же, государыня. Норовом горяча, наговорила мне всякого — а что царю слова твои передам, боишься. А я и не стану. Мне-то что? И впрямь не девка я, твоё место мне не занять. Не ты будешь, так на другой государь женится. А коли и не женится, так что с того? И на ком бы женат ни был, а краше меня ему всё едино не найти. Хоть и колдовством я никаким не владею — о чём за спиной шепчутся. А вот тебе, государыня, и впрямь впору радоваться, что не девка я да со мною государь обвенчаться не в силах. Вот и радуешься — потому как неглупа всё же. — Про охоту соколиную скажу, — вслух молвил. Кивнула царица. Чуть помедлив, руку для поцелуя протянула. — А у тебя, слыхала, от бабки не то прабабки украшения татарские есть… Что, коли надел бы ты их нынче, были бы мы с тобою и вовсе как две ханские жены? Хотя и так — вон посол этот, дурень, кажись, не сразу понял, кто из нас царица… Засмеялась, голову откинув. Не дав ответить, махнула рукой. — Шучу. Ступай. Поклонился Фёдор. Из покоев царицыных вон вышел. Государю доложить… просьбу царицыну об охоте соколиной передать… А после — коли не велит Иоанн Васильевич подле себя нынче же остаться — отпроситься ненадолго вон из дворца. Летник на кафтан сменить, в чистом поле верхом проехаться, лицо ветру подставить. Развеяться. Уж и светает, поди, как раз бы… Права царица: и впрямь птицы в клетке… Воздуха хочется. Неба открытого. Ненадолго хоть. Ускорил Фёдор шаг. Ежели с умом попросить да подластиться — государь точно уступит. Кому-кому, а ему точно. Хоть и не колдун вовсе.