Будь собой, останься рядом

В распахнутые настежь ставни дует лёгкий осенний ветерок, зарываясь в складки узорно расшитого ситца, служащего лёгкой занавесью для светящего в окно яркого закатного солнца. Оно так и норовит проникнуть в хату, пробиваясь сквозь то и дело проявляющиеся зазоры, и отплясывает лихой гопак на стенах, грубе , укромно стоящем в углу стуле с наброшенным на него мундиром, попадая на бахрому эполета, заставляя искрится её неестественно золотым цветом, подобно золотому червонцу, лежащему на пыльной дороге в солнечный безоблачный день. С улицы слышится многоголосица, наполняющая осенний вечер живыми звуками: детвора с радостными визгами носится по лугу, подставляя свои веснушчатые носы под последнее тёплое солнце уходящего года, бабы да мужики суетятся, где-то вдали слышится звук топора. Васильков, неразмореный дремотой тёплого осеннего вечера, жужжит словно наполненный пчёлами улей, готовясь к празднику нового года. Здесь, вдали от Столицы и Петровских указов, Семёнов-день справляли по-старинке первого дня осени, благодаря лето за богатый урожай и встречая золотую пору, чествуя её и прося понежить добрых христьян в тёплых объятиях Бабьего Лету. Ни у кого не хватило духу в такой чудесный вечер оставаться в избе: волей-неволей присоединяешься к общему волнению и тянешься к солнечным лучам, словно подсолнух спустя череду дождливых деньков. Но Сергей Иванович упорно продолжает водить тонким гусиным пером по чуть пожелтевшему и порванному с одного края куску бумаги, ритмично отбивая носком кожаного штиблета один из недавно услышанных деревенских напевов. Под рукой высится небольшая груда таких же смятых листков, с обеих сторон исписанных мелким выверенным почерком с резкими росчерками витиеватых завитушек. Он начинает выходить из душевного равновесия. Слова никак не идут в голову, а те что идут, будто тут же ускользают, отказываясь слогаться предложения. Письмо Павлу Ивановичу никак не хочет дописаться, ещё толком не начавшись. Пестель, квартировавший в Киеве, уж две недели как ждал новостей по делу их, а оно двигалось со скрипом старой телеги, тянущейся за больной старой лошадью. Из Петербурга вестей не приходило давно: три месяца тому назад прискакал ямщик, передал запечатанное сургучом письмо Кондратия Фёдоровича и был таков. А в Васильковской управе не происходило ничего выдающегося, да и не выдающееся происходило нечасто — после сбора урожая только ждать оставалось как запасы пополнят, да постараться умыкнуть что-нибудь, пустив на дело правое. Переговоры с поляками уже месяц как двигались подобно воде в стоячем пруду, а возможности отлучиться в Варшаву никак не представлялось ввиду особой занятости. Посему докладывать было не о чем, но Муравьёв обязан был выдавить из себя хоть сколько-нибудь удовлетворяющий Павла Ивановича ответ. Застрял Серёжа с этим письмом, чтоб его, надолго, не заметил совсем, как солнце ловко на стол пробралось и стало лихой танец на вензельках отплясывать. За окном заливистый смех — детский, чистый разливается. Лучик проворный на белую рубаху скользит, выводя офицера из дум мрачных, а на улице новый взрыв детского веселья. Сергей улыбается, заразившись уличным гомоном, откладывает письмо вправо — слева другое, уже написанное, дорогое сердцу, лежит с выведенными инициалами адресата — узорная М, а рядом чуть поменьше витиеватые Б и Р. Он распахивает ситец, и в лицо бьёт свет, будто языческий Даждьбог на него в эту минуту с небес глянул. Серёжа щурится, потирая глаза двумя пальцами, и пелена со взора сходит: перед окошком растерянная детвора, ещё пару минут назад хохотавшая. У мальчика впереди в руках осколок стекла, который он пытается спрятать за спину, стыдливо опуская карие глаза на траву у самых лаптей. — Вы меня не бойтесь, — Серёжа мирно улыбается озорникам, всё ещё чуть щурясь из-за солнца. Местные уже пообвыклись с его полком — солдаты нередко помогали мужам да жёнам, те угощали их чем покрепче, на том и подружились довольно скоро. К нему относились с должным почётом, но со свойственной широкой славянской душе радушием, как-то по семейному тепло. Детвора его поначалу сторонилась, всё шушукалась, не привыкшая к офицерскому присутствию, но потом последовала примеру взрослых — обращалась с долей учтивости. Мягкое осеннее солнце, по-видимому, растопило последние крупицы страха перед большим Осподином — и дети так вовремя решили вырвать его из плена терзающих душу мыслей. Сергей носом воздух вдыхает, слыша аромат свежей выпечки и какой-то странной гари с нотками церковного ладана. — А что за торжество? — спрашивает он, окидывая взглядом оживлённую часть деревушки, видневшуюся из окна его хаты. Краем уха от солдат Сергей Иванович слышал о праздненстве, но, будучи увлечён делами, не стал расспрашивать. Первый год на Украине явился диковинкой — здесь всё будто замерло во временах опричников, будучи недосягаемым для императорской петербуржской длани. Воспитанный в далёкой европейской Франции Сергей не был знаком с обычаями далёких предков — и познавал их сейчас, живя бок о бок с добродушными крестьянскими мужами. — Весілля Свічки , Осподин, — с охотой отзывается озорник, что пускал в него солнечных зайчиков. — Літо зміняє до осені, — поясняет стоящий рядом веснушчатый мальчишка, явно постарше и повыше всей остальной детворы на добрую пядь. — Святковий тиждень починається, урожай зібрали, тепер по домівках працюємо. — Данило, не варто докучати господину, iдіть допоможіть Марфі Іванівні, — проходящая мимо дородная женщина в празднично расшитой плахте одергивает мальчика, по-доброму взъерошивая соломенные волосы. Детвора с громким гомоном уходит восвояси. — Мы, Ваше Благородие, новый год по вересени встречаем, а по зиме Рождество. Сигодни вечорницы починаются и свадебна неделя. Аленка, доча моя, завтра венчаеится, столько хлопот! — загорелое лицо бабы расплывается в улыбке, она гордо выпячивает грудь вперёд, видно не терпится поделиться счастливой вестью. — Приходьте, Благородие, до нас надысь по вечеру, коли дела полковые не задержут, побачите, як справляем. Спляшем, споем, наши дiвчины гарно поют, — она машет куда-то в сторону центра поселения, откуда слышится мелодичный напев. — Авось приглянется кто, коли суженой нет. — Есть суженная, — Серёжа качает головой, слабо улыбаясь. — Тоды зазывайте к нам, свадьбу украинскую Вам устроим, — отвечает баба с радушием. — Коли кто свадьбу в Семёнову неделю грати, счастливо тоді живет, Бог благословляти. — Она в Петербурге нынче с матушкой, не доедет, — Серёже не хочется расстраивать милую женщину, но и правды рассказать он не может. — Добре, — она роется в плотной корзинке. — Возьмите, Благородие, да зажгите по вечеру. Все зло від дому уйде, да Добро прийде, — баба передаёт Серёже через окно новую, толстую свечу. Сбоку слышится оклик и она, спешно распрощавшись, уходит к позвавшему её мужику. Серёжа крутит в руках свечу и, пожимая плечами, кладёт на стол, рядом с маленьким бронзовым подсвечником с оставшимся в нём небольшим огарком. Взгляд вновь падает на письмо, и невольно вспоминаются сказанные несколько минут тому назад слова. Он мысленно укоряет себя, негоже всё же офицеру врать, да выбора не было, разговорился с бабою, совершенно за собой следить позабыл. Невеста его не в Петербурге, а в паре вёрст от места сего, да и не невеста вовсе. От мысли этой по сердцу тепло разливается: позвать бы вместе на праздненство подивиться, яблок осенних откушать да у пруда в желтых ивах под солнышком понежиться. Соскучился он жутко, но нельзя, полк наверняка на манёврах. А ведь примчится и в ночи, если позвать, на наказание не посмотрит, стерпит мужественно, лишь бы рядом побыть. За окном слышится некое оживление, за которым следует уверенный стук в дверь, гулко разносящийся по всей хате. Сергей прячет письма под расшитую народным узором скатерть, и направляется в сени. «Опять, видать, кто-то делов натворил», — день сегодня выходной, по службе вряд ли беспокоить станут, да и заняты его солдаты праздненством местным. Разве что донести о чём-то срочном необходимость появилась. Он отпирает дверь и глазам своим не верит: на пороге стоит Михаил Бестужев-Рюмин, друг его давний, да и не друг уж несколько месяцев как. Тот улыбается солнечно-солнечно, щурясь от яркого света, бьющего прямо в карие глаза, от чего те приобрели цвет мягкого кофея. — Миша, я не ожидал Вас увидеть, — Серёжа пытается не выказать чувств, взбурливших внутри, делая безразлично-удивлённое лицо, хоть до боли хочется обнять, прямо тут расцеловать да к сердцу прижать, не отпуская. — Я, Сергей Иванович, на пару дней отпросился, боли в ноге замучили, — он притворно морщится, будто от боли, приваливаясь к распахнутой двери. Серёжа уж было забеспокоиться хочет, да видит пляшущих в глазах чертят, выдыхая и не смея сдержать улыбку. — Что ж, проходите, — он отступает на пару шагов, пол под ним еле слышно поскрипывает. Миша заходит, прикрывая дверь чуть ли не рывком, и в секунду сокращает расстояние, обнимая Серёжу поперёк груди. Тот про себя радуется, что в сенях не придумали окон, а сам пальцами в золотистые волосы зарывается, обнимая в ответ. — Соскучился по Вас, Сергей Иванович, — раскрывает Миша истинную цель своего прихода, прижимаясь горячей щекой к обнажённой распахнутой рубахой коже. — И я по тебе, Миша, только звать не осмелился, — сбивчиво шепчет он на ухо, оставляя за ним лёгкий поцелуй. — Отчего же не предупредил? — Не успел, как разрешили — сразу к тебе, ждать не стал, — объясняет юноша, отстраняясь, щенячьими глазами смотрит, а Серёжа всё любуется, поглаживая того по спине. — Думал, ты снаружи, там красиво так, тепло, чудесно. Прискакал, а мне сказали, что ты дома заперся, не выходишь совсем. Случилось что? — во взгляде беспокойство читается, а у него вновь сердце от бесконечной нежности сжимается. — Все в порядке, Мишель, дела наши совсем замучили, — признаётся он. — Спохватился, что совсем о письме Павлу Ивановичу запамятовал, а оно писаться не хотелось, вот и провозился, — Серёжа отпускает Мишу, поправляя взлохмаченные им же волосы. — Да сдалось тебе письмо это, пойдём, деньки последние тёплые, а ты тут просиживаешь, — он раскраснелся аж, как воробушек нахохлился. — Обещал, Мишель, нужно… — Серёжа объясниться пытается, но его за руку хватают, и он послушно замолкает. — Вечером допишешь, — Миша чуть сжимает ладонь, и на лице невольно улыбка появляется. — Пойдём, Серёженька. Он выдыхает и сдаётся: не любит он от дел отвлекаться, закончить надо коли начал. Не будь то Миша, он бы своего солдата отругал за пререкания, но как же такого отругаешь, когда он с такой надеждой и любовью смотрит, что за него что угодно отдать и сделать готов. Юноша его к двери тянет, но Серёжа останавливает, к себе подзывает и в губы целует. Миша, не ожидавший, аж вздрагивает, но в сильных руках обмякает, поддаваясь, доверяя, льнёт так, что дыхание перехватывает. Встречи редкие сказываются: Сергей и сам тает, откидывая мысли о письме проклятом в самый тёмный угол, целует крепче, оглаживая тонкую шею. — Я правда скучал, Мишель, — он отрывается и большим пальцем по щеке гладит, а Миша смотрит нежно-нежно, улыбается, словно кот ластится. — Успеется ещё, Serge, — он нехотя отстраняется и решительно идёт к двери. А на улице и впрямь чудо чудесное: воздух свежий, осенний, но по-летнему тёплый, будто мягкий август на дворе стоит. Небо голубое-голубое, ни облачка, ни тучки маленькой до самого горизонта, будто их кто-то под великий праздник разогнал. Серёжа вдыхает полной грудью и шумно выдыхает, после дня взаперти в пыльной хате вдохкак глоток родниковой воды чувствуется. Дует лёгкий ветерок, и со стороны леса доносится шум колышущейся листвы, скрытой от взора за соломенными крышами. Тихое лесное бормотание тут же перекрывает гвалт деревенской суеты: весь народ высыпал на улицы, куда-то торопится, ребетня тут и там бегает, помогая взрослым и разнося по домам праздничные свечи. Мишель на него оборачивается, а в волосах солнце будто в горсти червонцев играет, что кажется аж глаза слепит. Снова бесята в глазах пляшут — а Серёжа в них тонет, не смея взгляд отвести. — Поехали в лес, — предлагает Миша, кивая в сторону конюшен. — Тут людей много, да и ни к чему под ногами нам путаться. Сергей только кивает и сходит на зелёную, ещё по-летнему сочную траву. До конюшен добираются не быстро: с ним все здороваются, кланяются, с праздником поздравляют, да и Мишу тут многие уже выучили, слишком уж он к нему зачастил. Серёжа ворчал поначалу, ругался, мол, поймут все, а юноша только отмахивался, продолжая с крестьянами дружиться, да так полюбился им, что вскоре самого подполковника стали о нём выспрашивать. Особенно девицы по нём с ума сходили: посмотрит только — краснеют сразу, улыбки прячут, смотрят кокетливо, авось заметит. Серёжа ревновал, но вскоре понял, что дело пустое: Миша любит без памяти его, о чём говорил не раз, но он и без того то знал, а потому лишь снисходительно смотрел на пытающихся привлечь внимание его Мишеля девушек. Пока Миша с мужиком разговаривает да про праздник расспрашивает, Серёжа из конюшни гнедого коня Норова выводит, держа его крепко, под уздцы. — Поехали, Мишель, — окликает он его через несколько минут и тот, распрощавшись с крестьянином, подходит к нему. Серёжа помогает ему взобраться на коня, а сам садится спереди, чуть ослабляя поводья. Миша не решается ему руки на талию положить, лишь пододвигается чуть ближе, чтобы совсем назад не скатиться. Они аккуратно переходят в шаг, направляясь в сторону зелёного луга, за которым виднеются кроны лесных деревьев. Лишь только они выезжают из деревни, юноша кладёт ему руки на талию, обвивает крепко-крепко, ещё сильнее к нему прижимаясь и опаляя шею горячим дыханием своим. Сережу мелкая дрожь пробивает, но он лишь выпрямляется и лошадь в лёгкую рысь пускает, чтобы побыстрее до места доехать. Осенний луг встречает их обилием душистых, уже кое-где пожухлых трав. С поймы слабый ветер дует, приятно обволакивая их прохладой приходящей ранней осени. Миша сзади весь извертелся, по сторонам смотрит да от красоты окружающей еле слышно, прямо на ухо Сережи вздыхает. Он срывает на ходу длинный травяной колосок и себе за правое ухо закладывает, насвистывая тихий, одному ему известный мотив. Добираются они довольно быстро: уже через пару минут Сергей останавливает Норова у густых крон величественных дубов, которые ещё не затронула осенняя желтизна. За листвой едва просматривается вытоптанная в лесной пыли узкая дорожка. Он спрыгивает с коня, и, приседая в шутливом поклоне, подаёт руку Мише. Тот игриво улыбается и наигранно медленно и осторожно кладет свою руку в его, словно избалованная барышня, поражённая галантностью кавалера. Он мягко приземляется на уже подсушенную солнечными лучами землю, поднимая вокруг них небольшое облако пыли. Сергей берёт Норова по уздцы, поглаживая его по гнедого цвета морде. Тот внимательно смотрит своими умными карими глазами и чуть качает головой. Он ослабляет хватку и слега тянет коня за собой, на что тот послушно соглашается и следует за всадником. Они заходят в лес, и тотчас будто попадают в другой мир: солнце здесь, не имеющее доступа к лесным богатствам, то тут, то там просачивается сквозь лиственную завесу, падая жёлтыми пятнами на маленькие кустарнички, усыпанные спелыми красными ягодами. Некоторые деревья уже начинают чувствовать на себе влияние осени — края листьев отливают яркой желтизной, а кое-где мелкие листочки уже полностью поддались янтарной окраске. Где-то в вышине слышится птичье многоголосие, а проворные, уже оперившиеся вчерашние птенцы резво перелетают с ветки на ветку в поисках пропитания, как учила мама-птица. Лес кажется большим, живым зелёно-жёлтым организмом: то скрипнет сучок, то разнесётся гулким эхом стук красавца-дятла, то с дерева сорвётся и мягко спланирует на траву уже готовый к зиме листочек. Всё в лесу, кажется, тоже суетится, готовясь к празднику нового года, подобно оставшимся в деревне крестьянам. Миша по левую руку от Сережи вертит головой по сторонам, пытаясь выхватить взором каждую деталь чудесного природного творения. — Красиво-то как, Серёженька! — восторженно восклицает он, срывая со склонившегося над тропинкой дерева листочек и вкладывая его за левое ухо. Сережа смотрит на него и никак не нарадуется: слишком счастливым становится его Мишель из-за простой лесной прогулки, как-то по детски радуясь разукрашенным природой листочкам. Ни дать ни взять простой деревенский мальчишка, переодевшийся в господский костюм ради забавы. Впереди тропинка кончается и они попадают на залитую солнцем полянку, поросшую ростками дикой поздней клубники. Сергей отпускает коня, держа его только за самый край повода, позволяя ему немного пожевать сочной травы перед переходом на сухое зимнее сено. Он сам наклоняется и чуть отодвигает молоденький кустик, под листочком которого находится красная, отливающая рубиновым на солнце, спелая ягодка. Он аккуратно срывает её и окликает Мишу, что застыл посреди поляны, подставляя лицо навстречу мягким солнечным лучам. Тот чуть ли не с детским восторгом закидывает сладкую, сочную ягоду в рот, жмурится от удовольствия словно кот, которому налили полную миску парного молока. Серёжа притягивает Мишу за край распахнутой рубахи и целует, чувствуя приторно-сладкий клубничный вкус на губах, медленно пьянящий разум похлеще крепкой русской водки. Юноша цепляется за его плечи, сам целует в ответ, приоткрывая рот, позволяя Сергею углубить поцелуй. Они целуются, кажется, целую вечность, прежде чем слышат тихий плеск воды где-то совсем рядом. Сережа нехотя отстраняется от тёплых мягких губ и смотрит в сторону источника шума: слева от них начинается березовая рощица, за которой сквозь редкие листочки просматривается яркая синева. — Пойдём, — Серёжа переплетает их пальцы, а правой подбирает повод, слыша от Норова недовольное ржание, эхом разносящееся по лесной чаще. Через берёзы приходится идти аккуратно, так как вытоптанная тропинка уходит в противоположном от воды направлении. Под ногами то и дело попадаются тоненькие, поваленные летними грозами стволы берёзок, через которые Миша пару раз спотыкается, чуть не падая и так и норовя утащить за собой Серёжу. Березовые ветви не больно хлещут по лицу, словно банный веник, оставляя в их волосах свои маленькие жёлтенькие листочки. Через пару минут выходят к зеркальному озеру с ярко-голубой водой. Серёжа смотрит по сторонам в поисках источника услышанного ими звука и находит: невозмутимую гладь водоёма рассекает мама-утка с уже порядком подросшими за лето утятами, которые по старой памяти всё ещё следуют за ней. На берегу растет старая вавилонская ива , свесившая свои зелёно-жёлтые косы к голубому зеркалу воды, едва задевая ровную поверхность крайними листочками. Серёжа не долго думая тянет Мишу туда, предварительно привязывая коня к толстому, растущему неподалеку дубу, под подножием которого раскинулась небольшая полянка изумрудно-зелёной травы. Норов кажется довольным, и провожает их задумчивым взглядом карих глаз, принимаясь мирно пощипывать траву под тихие звуки рассекаемой утками воды. В тени ивы свежо: от воды веет уже осенней прохладой, но от легкого ветерка их защищает массивная крона лиственного дерева. Миша, не долго думая, садится на корточки и трогает кончиками пальцев воду. — Холодная, — выносит свой вердикт он. — Жаль, думал искупаться перед зимними морозами, — он разочарованно вздыхает и садится у ствола на голую землю, подзывая к себе Серёжу. С этого места открывается прекрасный вид на берёзовую рощицу, за которой высится остальной лес, верхушки деревьев которого чуть колышутся, создавая прелестный тихий шелест. Сергей вдыхает свежий воздух полной грудью, обнимая Мишу вокруг шеи и укладывая его голову на своё плечо, целует его в светлую макушку, наслаждаясь лесной, наполненной всевозможными звуками тишиной. На душе становится как-то легко и спокойно. Пару минут они сидят молча, наслаждаясь наполненной звуками живого леса тишиной и греясь друг об друга сквозь тонкую ткань рубах. Миша начинает ворочаться, пытаясь уложиться поудобнее, а лицо его приобретает необычно серьёзное выражение, вмиг сменяя светлую радость. — Тебя что-то беспокоит, ma chère? — с ноткой волнения в голосе спрашивает Серёжа, поворачивая на себя хмурное личико. — Всё в порядке, — уклончиво отвечает Миша, отводя взгляд в сторону безмятежного озера. — Врёшь, — твердо настаивает Сергей, видя в обычно весёлых и задорных глазах следы тревоги. — Я вижу, что душу твою что-то терзает. — Мне в последнее время часто думается, что не на верном пути мы. Как свободная минута выдастся — всё об этом мысли, никак из головы не выходит, — он всё же сдается и тяжело выдыхает, укладываясь головой на серёжины колени и прикрывая глаза. Тот смотрит на него недоуменно, и юноша поясняет. — Цели у нас правые, благородные, Отчизну спасти хотим, но что, если не готова она еще к тому? А нас как преступников четвертуют, как заговор наш раскроется, и всё только напрасно будет, — где-то вдали один раз прокуковала кукушка — будто в подтверждение дурным раздумьям. — Но ведь во Франции получилось, крестьян освободили, Конституцию приняли, в Штатах Американских уже сорок лет свободно все живут, — Серёжа непонимающе смотрит на Мишеля. — И у нас получится, коли верить в это. — Но какой ценой, Serge, досталась им эта свобода? Сколько крови пролилось? — отвечает он. — Мне уж неделю как сон является: поле белое, снега по колено, тишина вокруг, и тут грохот раздается, крики, белый снег в красный окрашивается, и ты лежишь без сознания, в голову картечью раненный, то ли мертв, то ли жив — не разобрать. Сон как будто наяву вижу, оттого страшно за тебя становится, — его начинает бить мелкая дрожь, и Серёжа ласково по щекам его гладит, выступившие слёзы утирая. — А рядом братья твои, такие же разбитые, кровь весь мундир заливает. — Всё в порядке будет, Мишель, не нужно зря беспокоиться, это сны только. Дело спорится, к сроку всё будет готово, мы выйдем, освободим Отечество от оков и исполним судьбу нашу, — Сережа произносит заученную на бесчисленных сотнях собраний фразу, которая всегда отзывалась в сердце какой-то гордостью, решительностью, но сейчас почему-то уже не кажется ему такой возвышенной. С самого первого приезда его в Россию, так сильно отличавшуюся от революционной Франции, в нём поселилась идея помочь людям подневольным, государство от произвола царского избавить. В успехе он был уверен, собой пожертвовать был готов, ни разу он от этого стремления за все годы не отклонился — и тут, как гром средь ясного неба, слова Мишеля посеяли в нём едва проклюнувшееся семя сомнений. Миша обреченно выдыхает, отворачиваясь от него и устремляя взгляд куда-то ввысь, поверх верхушек высоких деревьев. Пару минут они молчат, погрузившись каждый в свои думы. — А вдруг судьба нас в это дело ввязала не для того, чтобы мы Россию освободили, а чтобы встретились мы и друг друга полюбили? — наконец тихо произносит он и оборачивается на Серёжу, с надеждой смотря ему в глаза. — Я готов умереть ради правого дела, ради спасения Отчизны, я не меньше тебя и Павла Ивановича хочу её освобождения, но я не хочу умирать, Серёжька, не прожив всю жизнь с тобой. Ты судьба моя. Помнишь, ты говорил, что свобода — это следовать своему предназначению, помнишь? Я хочу свободным быть, потому что я судьбою тебе предназначен, я знаю это, — у Сергея невольно дыхание перехватывает да все слова из головы вылетают от того, как Миша смотрит на него преданно-преданно, словно весь мир для него только на нём одном сошёлся. — Но если ты скажешь, Серёжа, я за тобой хоть на штыки, хоть на пули пойду, коли скажешь, что так правильно. Моя судьба в твоих руках, потому что люблю я тебя без памяти, сразу полюбил когда тогда впервые увидел, — он от чувств будто задыхается, на глаза вновь маленькие хрустальные слёзки наворачиваются. Серёжа наклоняется к нему, в губы, в щёки, в лоб целует, успокаивает, на ухо слова любви шепчет, а Миша тонкими пальцами в рубаху вцепляется, никак не отпустить родные плечи не в силах, будто утопающий за спасительный сучок хватается. А у Сергея сердце в груди сжимается, лихой ритм отплясывает, а смятение душу охватывает: никак он, дурак, понять не мог, что для счастия ни восстание, ни конституция не нужна, всё искал себе цель возвышенную, а его счастие — вот оно, лежит у него в руках и тихонечко всхлипывает, последние мокрые дорожки словно ребенок утирая. Хочется его от всех неурядиц жизненных огородить, защитить, а сам только в дело гиблое ввязал, смертельной опасности подверг. Сам готов за Отечество погибнуть — так зачем ж юного Мишу за собой тянет? — И я тебя люблю, Мишель, — тихо-тихо шепчет он прямо в губы и целует так, как, кажется, никогда никого не целовал, по-настоящему, со всеми своими невыраженными чувствами и мыслями, которые вслух никак не опишешь. Миша под его прикосновениями млеет, расслабляется, забывая о своём беспокойстве, полностью отдаётся, доверяет, позволяя Серёже делать то, что ему только вздумается.

***

Сидят они до сумерек, разговаривая о том о сём, неприятной темы больше не касаются, а по вечеру возвращаются в Васильков, уже вовсю справляющий приход нового года. На праздненство не остаются, отговариваясь «делами полковыми», хотя радушные крестьяне зазывают. По приходе в хату Миша почти сразу засыпает, разморённый бурным днём, а Серёжа, целуя его спящего в лоб, зажигает подаренную крестьянкой свечу и аккуратно ставит в подсвечник, выбрасывая старый огарыш. Он всё для себя решает ещё по пути сюда. Под свет святой свечи наконец дописывает письмо, объясняя всё Павлу Ивановичу и настоятельно прося не гневаться и сжечь все бумаги, на коих значатся их имена. Говорят, как встретишь новый год — так его и проведешь. А с Мишелем своим он не год, не два, а всю жизнь провести хотел. И, засыпая рядом с ним уже заполночь, Серёжа впервые чувствует, что делает всё правильно, что жизнь его сложится так, как и должна. Потому что он выбрал любовь.