stay with me

      Это с самого начала было неуловимо странно, неправильно; с самого начала поднимало волну смутного, но навязчивого беспокойства внутри, стоило юноше позволить себе хоть на секунду задуматься. Должно быть, потому и не давали толком отвлечься, прижимали теснее, смотрели в глаза, и всё же…              — Постой, — шептал Итэр, отчаянно хватаясь за чужие предплечья, но оставался неуслышанным; длинные пальцы ловко обвивали запястья, сжимались только что не до боли, а владелец их подступал ещё ближе: так, чтобы заставить вытянуться струной. Так, чтобы пресечь возможный побег.              Альбедо никогда не позволял себе подобного поведения. Альбедо знал, что последнее, чего пожелает в его руках юноша — вырваться, унося ноги прочь.              Альбедо знал. И оттого сильнее волновали Итэра глаза напротив, ставшие словно… безжизненными, пустыми; походящими скорее на вековой лёд, лишённый всякой души. Ни тени желания, ни отражения прежней любви. Ничего.              — Ты всегда был таким беспокойным? — шелестом морозного ветра у самого уха, вынуждая юношу сжаться, сорвавшись на тихий скулёж, — Мне думалось, тебе по душе наша близость. К тому же… я так долго не касался тебя, разве нет?              Да. Да, действительно долго — так, как никогда прежде. Тернистый путь к берегам Инадзумы, бесконечные сражения и дела… Итэру казалось, что он скорее сойдёт с ума или сгинет в пылу сражения, чем сумеет вернуться в уже ставшие родными края. Он скучал, и даже не столько по привычным глазу пейзажам, не столько по людям всецело, сколько по нему одному. По тембру голоса, по взгляду, по извечному запаху алхимических штучек, для Альбедо ставших замысловатым парфюмом; по прохладе рук, ласкающих разгорячённое тело и… по ним, тому, чем уже привык жить. Семеро, да он даже выпросил у Принца Мела автопортрет, который мог бы носить с собой — помнит, как тот смеялся, заинтересованно склонив голову набок. Помнит, как тот рисовал, как нарочито просил описать его. И он… он описывал.              А после свечой таял в чужих руках.              Альбедо любил эксперименты не только в работе: он обвивал юношеские запястья широкими лентами и прихватывал кожу бёдер зубами, плавно вводя в дрожащее тело пульсирующий концентрат; он говорил грязные, стыдные вещи, шлёпал его, и вовсе не так, как принято в наказание за провинность. Альбедо позволял себе многое, но всегда оставался ненавязчиво нежен, внимателен к Итэру и его ощущениям. Тот же, кто касался его сейчас, едва ли заботился даже о собственных — это походило скорее на грубое любопытство. Игру.              И нисколько на Принца Мела, коего лелеял в памяти юноша.              Он рассеянно тянется губами вперёд — касается чрезмерно холодной щеки, мажет к шее и вдруг запинается о застёгнутый ворот там, где по обыкновению золотом сияла звезда. Итэр любил целовать её, любил сопутствующие судорожное дыхание и мелкую дрожь; любил, как мягко оттягивала за косу чужая ладонь, как вела вдоль позвоночника ниже.              Как привлекала ближе, непозволительно ближе.              Итэр любил.              Альбедо шептал о взаимности и оставлял алеющий след на ключице. Альбедо…              — Кто ты? — голос юноши вздрагивает, вторит мурашкам, стоит изящным пальцам пройтись по обнажённому животу к границе штанов. Его не слышат, не хотят слышать: сжимают перехваченные запястья до отчётливой боли, до ощущения, что ещё немного и с треском сломается кость. Слишком грубо. В каждом движении, каждом прикосновении губ, непременно переходящем в укус — словно желают нарочно оставить за собой как можно больше следов.              «Альбедо» хрипло хохочет.              — Что за странный вопрос, милый мальчик?              Итэр смотрит из-под ресниц, с трудом фокусируя взгляд; он выглядит взмыленным, дышит часто и неглубоко — зарумяненный, наверняка не подаёт ни малейшего вида о клокочущей за грудью тревоге. Всё это… неправильно.              А чужие ладони властно привлекают теснее, касаются грубо и нагло.              Нельзя.              — Я спросил… — хриплым шёпотом, обманчиво мягко опуская освобождённые руки на плечи человека перед собой; ведя выше, к шее, но лишь затем, чтобы с неожиданной резкостью дёрнуть прочь застёгнутый ворот, — Кто ты такой?              Её нет.              Звезды, так хорошо знакомой ему, действительно нет.              А от гортанного рычания над ухом впору застынуть в жилах крови; Итэр отступает в сторону, однако сбежать не выходит — «Альбедо» разворачивает его и, заламывая за спиной руки, с новой силой вжимает в стену. До боли.              — Ты ведь не думаешь, что я позволю тебе так просто уйти?              — Я…              Это плохо. Это действительно очень и очень плохо — юноша беспомощно перебирает пальцами в воздухе, остро осознавая, что в таком положении не сумеет прибегнуть даже к стихии, не говоря уже о мече, оставленном поодаль. Он ощущает себя животным, беспомощным и загнанным в угол, а тот, кто называет себя Принцем Мела, только довольно урчит ему на ухо, вновь припадая губами к чувствительной коже. Итэр жмурится. Ему тошно.              — Ты?..              — Он принадлежит мне.              Клинок, рассекающий воздух подобно маслу, кажется, чудом не задевает волос; Альбедо — на сей раз настоящий — действует молниеносно, и свойственное ему в бою изящество теперь отходит на второй план, уступая злости. Искренней, настолько, что юноша не в силах припомнить подобного.              Он даже не успевает вмешаться, только и может, что растерянно проводить прочь глазами фигуру, такую родную и в то же время совершенно чужую. Ускользает от рассеянного внимания и тяжёлый взгляд Принца Мела, гуляющий по темнеющим на коже отметинам, оставленным там не им — до тех пор, пока приближающиеся шаги не возвращают в реальность, вынудив вновь вытянуться по стене, почти не дыша. Итэр не смеет поднять взгляда.              Альбедо, подхватывающий его подбородок, делает это сам.              — Посмотри на меня, — его голос привычно спокоен, но юноша знает — это обман; он ведёт головой в отрицающем жесте и жмурится, чем, кажется, только усугубляет положение дел, — Итэр, посмотри на меня.              — Я не могу…              Надрывно, на грани слышимости. Ладони, протянутые было к Альбедо, вздрагивают — тот вдруг цокает языком, склонив голову к плечу, точно пёс.              — Да? — вкрадчиво уточняет Принц Мела, и пальцы его ведут ниже по шее, нарочито неспешно очерчивая каждый оставленный чужаком след, — Что ж…              Прохладно, и не в одних лишь интонациях юноши; Итэр чувствует, как неизбежное тепло чужой близости ускользает, стоит тому отступить, но не надолго — вперёд беглого взгляда в сторону, глаза накрывает плотная ткань.              Снова.              — Ты ведь «не можешь» смотреть, не так ли? — шепчет Альбедо на ухо; его пальцы ревностно оглаживают плечо, но, стоит Итэру расслабиться, вновь цепко обхватывают подбородок, — Скажи мне, мой милый мальчик… ты не почувствовал, не узнал? Или, быть может, его руки прельстили тебе сильнее?              — Нет, — жалобно; настолько, что становится стыдно.              Нет, не прельстили — и не сумели бы — совершенно иные, грубые и ледяные.              А настоящий Принц Мела, кажется, высвобождает из плена перчатки вторую ладонь; касается обнажённой талии, поглаживает нарочито неспешно, поверхностно — словно мстит, и юноша готов заскулить. Слишком медленно.              Слишком мало.              Итэр не видит — Альбедо осматривает неказистые отметины с раздражением, но то не к нему; к нему лишь болезненная, с судорожным дыханием нежность, запечатанная в веренице поцелуев по коже там, где побывали чужие. Юноша всегда отличался чуткостью, трепетал в прохладных руках.              Сейчас же, точно в действительности слепой, он готов был сойти с ума.              — Ты только мой, — хрипло, почти надрывно; совсем не свойственно тону Альбедо, даже в кокетстве звучащему спокойно и мягко.              Он мог простить лицо, мог простить тело, привычные жесты, слова.              Он мог простить всё. Но не отдать его.              — Да, — шепчет Итэр, — Я только твой.        Покорный трепету, он на ощупь находит лицо Принца Мела: очерчивает линию челюсти дрожащими пальцами, касается щёк и приоткрываемых губ. Он не может видеть, но более чем уверен — с него самого не отводят завороженного, поблёскивающего слезой в полумраке взгляда.              Он делает шаг вперёд, ещё один; оттесняет юношу к столу, и тот нисколько не сомневается в нём — только приникает теснее к ласкающей кожу ладони. Почти не дышит, словно побоявшись спугнуть дымку сна.              Порыв — накрыть губами чужие, медленно и даже отчасти наивно, по-детски; Альбедо смелеет сам, слегка надавливает кончиком языка, призывая открыться, и Итэр не может сопротивляться. Нет, никогда не мог — не ему.              Но сейчас он, к стыду, возжелал нечто иное.              Мелко дрожащие пальцы сбиваются, путаются в ремнях и застёжках чужих одежд; стремятся к алебастровой коже, отчаянно и упорно — по памяти вырисовывают звезду, скользят ниже, бесстыдно похищая дыхание юноши.              Итэр неспешно опускается на колени, прокладывает путь поцелуями от самых губ, в конце его прихватывая кожу зубами. Вскидывает голову, словно ловя чужой взгляд — ловко отвлекает внимание от того, как впервые касается возбуждённой плоти язык. Альбедо хватается за край стола, и юноша готов поспорить, что костяшки пальцев его сейчас белее самого чистого снега.              — Итэр…              С судорожным вздохом, кажется, в унисон, когда юноша плотно обхватывает головку губами, прежде оставив на ней поцелуй. Короткий, практически невесомый — в нарочитом контрасте с тщательностью и глубиной, до дрожи, тоже одной на двоих; до ладони, сжимающей золото длинных волос в кулаке, но не в стремлении оттянуть, о, нет. Нет — привлекая теснее, ближе к себе.              «Я люблю тебя».              Я люблю тебя — в прикосновениях вместо слов, в ведении языка от основания выше и снова, нисколько не держа в себе голоса; в сплетении тугим замком пальцев, на ощупь находя чужую ладонь, очерчивая изгибы её со всеми нежностью, трепетом, что дарили только друг другу. И ни лицо одно на двоих, ни самые большие соблазны, ничто из этого не в силах заставить Итэра задуматься, начать выбирать. Ни на секунду — он любит только его. И Альбедо…              Итэр знает наверняка, чувствует, что его любят тоже. Так, как может любить один лишь Альбедо. По-своему, но так чутко, так глубоко, что не спутать.              Можно подделать многое, но искреннее, чистое чувство… его — никогда.              Изящные пальцы откровенно дрожат, и юноша коротко ёрзает, думает, что и сам сейчас кончит. От того, каков Принц Мела на вкус на языке, очерчивающем каждую вену; от взволнованного, спешного жеста — распутать тканевый узел, позволяя разомкнуть веки. Моля поначалу одним только взглядом:              — Посмотри на меня…              И Итэр повинуется, смотрит из-под светлых ресниц. Ему вдруг кажется, что он умер — с напряжением, наполняющим низ живота, с раскрасневшимися щеками, придающими Альбедо вид ещё более трогательный и соблазнительный. Он рассеянно сдувает со лба взмокшую прядь, и волна дрожи прокатывается по телу; следующая — с гортанным стоном. О, Семеро.              Юноша не проронит ни капли, проглотит только что не со скулящим вздохом, зажмурившись, точно кот. И должно бы застыдиться, но… он толком не успевает — Принц Мела, даже не восстановивший дыхания, рывком привлекает его к себе; опрокидывает на стол, без малейшего промедления сметая прочь лишнее, и вдруг останавливается, замирает. Смотрит пристально, с безграничной любовью, но на дне ясных глаз пляшут черти.              — Мой мальчик, — шепчет он, вдруг стиснув в объятиях обманчиво хрупкое тело, — Ты… действительно погубишь меня. Однажды сведёшь с ума безвозвратно.              Итэр тихо смеётся, обхватывая ладонями чужое лицо.              — А поцелуй… поможет отсрочить эту трагедию? — опаляя дыханием губы, стоит выхватить взгляд перед собой; Альбедо щурится, тянется касанием сам.              — Нам стоит немедленно исследовать этот метод… и ты сам его предложил.              А тихое хмыканье растворяется в ночи вместе с тенью, его породившей; силуэт спешит прочь от огней и тепла, от голосов, исполненных любовного трепета — ему предстоит большая работа, не так ли? В конце концов, он привык получать то, чего пожелал.              И его он намерен заполучить тоже.