Путь прежде цели

В спину воткнут раскалённый штырь. Ну, или ему это кажется. Боль в общем-то привычна, как часть жизни — постоянно что-то да болит, он и забыл те времена, когда это было не так. Боль потихоньку подгладывает нервы, и это где-то фоном, где-то всегда на краешке сознания. Иногда боль перекрывает всё. Как сейчас. Никита ненавидит свою беспомощность. В общем, взбесить его может абсолютно всё, но по-настоящему он ненавидит (если не считать фантазёров с форумов), только одно — беспомощность. Когда не вздохнуть без того, чтобы этот чёртов штырь не проворачивался так, что спирало грудь, и невозможно было даже вскрикнуть, и из глаз, казалось, летели искры. Нога или спина, почти всегда — поддержка, и мысль в голове была только одна — только бы не уронить Вику. Не уронить самое дорогое, что у него есть. В жизни Никиты не так уж много вещей, за которые, как он считает, его можно уважать. Список несколько не совпадает с общепринятым, он в курсе. Первый пункт — просто кошмар: он однажды просто позвонил Вике, спросив у кого-то её номер, и выдохнул, просто и коротко:  — Привет, это Никита. Кацалапов. Не хочешь кататься вместе? Все плакались по распаду юной гениальной пары, но чем дальше, тем отчётливее Никита понимал — они с Леной однажды просто бы друг друга удушили прямо на льду. Или проще и грязнее — быстренько бы взяли медали и разбежались, не желая друг друга знать и отделываясь сухим «мы не общаемся» от всех заинтересованных в кричащих заголовках. Медали стоят многого — но не того, чтобы добыть их в химии двух атомных бомб. И Лена, в конечном итоге, кажется, даже согласна с ним. Во всяком случае, это бы облегчило всё же грызущую его совесть. Наверное, надо было спросить по-человечески. Переждать бурю от всех, и после уже спокойно позвонить Вике. Но тогда он об этом не думал, не думал ни о какой реакции — просто знал, что больше не сможет каждый день по полтренировки выяснять отношения. Наверное, это было эгоизмом. Возможно, он действительно выстрелил себе в ногу. Но он сделал это, поменяв, возможно, историю спорта, свою — так точно, абсолютно очертя голову, на остатках (должно быть) юной дурости. И это, во всяком случае, было поступком, неважно, насколько красивым и разумным. Так он приобрёл множество проблем, перспективы кочевой жизни, маленькую армию хейтеров — и Вику. И обмен того стоил. Они были абсолютно чужими людьми, поехавшими, как в каком-то дурацком сериале, в Америку за новой жизнью. Свежеиспечённый олимпийский чемпион (чрезмерно гордый этим титулом) и вчерашняя юниорка, с трудом говорившая, кажется, даже по-русски, не говоря уж об английском. Их закрутило бурным потоком тренировок — кажется, ни одной свободной минуты не оставалось, даже в выходные Марина чем-то их да нагружала. На не то что личную, а хоть какую-то жизнь не хватало ни времени, ни сил, даже слов — только поздним вечером, вяло кивнув друг другу, разойтись по комнатам и отрубиться. Когда всё началось? Он и сам не может сейчас ответить, как ни старался бы. Молчаливые поездки на машине от точки до точки — он за рулём, Вика на пассажирском, а иногда — на заднем, скорчившись на диванчике, забывшись беспокойным сном. Выходные — кое-как продрать глаза и тупо пялиться в экран одного ноутбука на двоих, с трудом вникая в очередную ссылку на шедевр балета, заботливо скинутую Мариной, чтобы не расслаблялись. Или когда он услышал из-за двери тихие всхлипы и заставил себя подняться и выйти — чтобы увидеть Вику, беспомощно рыдающую прямо на полу рядом с весами.  — Ты чего? — спросил он абсолютно глупо.  — Марина Олеговна говорит, что… что я толстая, надо сбрасывать вес… а не получается… Я бегаю в пакете, стараюсь вообще не есть, иногда даже… ну, прочищаю желудок, но всё равно… всё равно… А дальше был второй поступок, за который он, скорее всего, тоже заслуживал уважения. В двенадцать ночи, спалив к чертям кастрюлю, они наварили гречки с курицей, и Никита с ложки кормил этим мишленовским шедевром Вику, неловко приговаривая:  — Ешь, пожалуйста, ну… я сам с Мариной поговорю, если надо, ну вот, это же можно… С Мариной он, правда, не то чтобы поговорил… просто пообещал, что будет следить за питанием Вики, как старший в их команде приключенцев. Он до сих пор не знает — может, она думала, что он уберёт из поля зрения Вики всё, кроме вялого сельдерея, но это, в сущности, сейчас было неважно. Как-то вот так, ночью, за попытками сварить что-то съедобное, они сначала обнялись, а потом — неловко поцеловались. Даже со стороны Никиты неловко. Если честно, он не был уверен до сих пор, что в то время это была любовь. Скорее — просто рвущее душу одиночество и желание урвать там, в бесконечной изматывающей круговерти пути к миражному совершенству — хоть немного тепла. Обычного, человеческого. Они были там одни в окружении застывшего ледяного мира, в чужой стране, и у них не было никого рядом, чтобы просто обнять. Просто поцеловать. Им было восемнадцать и двадцать два, поэтому всё в итоге однажды вылилось в почти случайный, неловкий секс. И среди этих суматошных касаний, почти детской возни, растерянности и во время, и после, глядя на Вику, зачем-то прикрывавшую грудь после того, что только что случилось, а другой рукой стиравшую с бёдер кровь, Никита впервые в своей жизни чувствовал безграничную, почти пугавшую в своей силе нежность. И это было что-то, дававшее крылья, дававшее отчаянный задор и хорошую злость, чтобы на все испытания смотреть презрительно и свысока. Наверное, он был тем ещё придурком в те годы, но не уверен и сейчас, что сказал бы тогда Марине что-то другое. Когда она выдала им внезапно, в лицо, снисходительно и холодно, что предпочитает сосредоточиться на Шибутани как более перспективных и талантливых, Никита, ошарашенный, задетый, горячий и глупый выдал с восхищённым присвистом то, о чём, возможно, стоило бы жалеть — но он не жалел:  — Ну вы и сука, Марина Олеговна… Всё имеет свою цену — даже слова. Об источниках тех идиотских слухов про полицию, скорую, собачку Майи и Алекса, абьюз, трэш, угар и содомию Никита просто не хотел знать. Тогда в нём свербела раненая гордость — что кто-то назвал его, олимпийского чемпиона, бесперспективным и бездарным. И обида — не за себя, за Вику, смотревшую на Марину глазами ребёнка, впервые видевшего предательство. Такими они сочли себя тогда — преданными. Тогда это имело какое-то значение — он сейчас не смог бы вспомнить, какое. Это было только началом. Проигрывать Лене с Русланом. Сжимать до хруста телефон, начитавшись всего разумного, доброго и вечного на всех ресурсах — специально травить свою больную гордость. Мотаться неприкаянными от тренера к тренеру. И снова приземлиться у Жулина. При всей его моральной неоднозначности, тренером он был хорошим. На некоторые мелочи вроде любви разливаться потоком сознания перед журналистами можно было закрыть глаза. Никита чувствовал себя конченным, дошедшем до ручки. До какой-то черты, за которой больше ничего не будет, даже самой жизни. Он приплыл, держа Вику за руку, к последнему оставшемуся причалу в бурном море, согласный практически на всё, кроме одного — хоть куда-то отпустить Вику. Он ещё куда-то дёргался, чего-то не понимал, смотрел злыми глазами на тренера, проходящегося взглядом по фигуре Вики — но Вика смотрела только на Никиту. Она была единственной, кто по-настоящему в него верил. Верил после истории с Мариной, после того, как он, психуя на тренировке, яростно бил ногой ни в чём не провинившийся бортик, даже тогда, когда он зло на неё огрызался.  — У нас всё получится, — спокойно и убеждённо говорила она в ответ, пока где-то в глубине души корчилось, издыхая, его самомнение. Чтобы издохнуть до конца с поехавшим в сторону коленом, с панической первой мыслью — не уронить Вику, под величественные, вечные звуки второго концерта Рахманинова на чемпионате России, пока он ехал, хромая, к судьям, сгорая от стыда и своей вины перед Викой. У них не вышло. Он подвёл её в тот час, когда должно было решиться всё. И в больничной палате, накрывшись с головой одеялом, он грыз подушку и рыдал, по-настоящему рыдал от чувства собственного ничтожества. Золото — вот оно, висело дома в шкафчике, только грош цена и ему, и Никите сейчас. Беспомощному. Поломанному. Непригодному.  — Лучше поищи другого партнёра, если… если я кататься не смогу, — выдавил он, пряча глаза. Тогда он впервые увидел Вику вышедшей из себя.  — Ты конченный, конченный идиот! Даже думать не смей, что не сможешь кататься — сможешь, а если нет, я, чёрт возьми, потащу тебя на себе, если будет нужно!  — А если ты не сможешь?! И Вика, разом успокоившись, сказала очень просто:  — Тогда мы уйдём вместе. И гори оно всё синим пламенем. Я никуда от тебя не денусь — даже не надейся. И улыбнулась. В тот день Никита впервые подумал, что он её не заслуживает ни на грош. Это она была сильной, смелой, упорной, это она была стержнем их пары, хрупкая — и железная. В общем, ему ужасно с ней повезло. Как-то резко и внезапно ему перестало хотеться что-то кому-то доказать. Всем не докажешь. Да никому не докажешь, в общем-то. Он не говорил это вслух, но знал, отчётливо знал, что идёт на каток, что надевает коньки и выходит на лёд, презирая всё на своём пути только ради одного — положить к ногам своей женщины всё золото этого мира. Начать, впрочем, удалось с серебра.  — Какое ваше главное достижение в жизни?  — Вика, — не задумываясь, ответил Никита. Она посмотрела на него озадаченно и смущённо ответила за себя:  — Серебряная медаль Чемпионата Мира? Потом, сильно потом, а может — и не сильно, когда они остались одни, захлопнув дверь квартиры, отсекая от себя всю медийную шелуху, она добавила:  — Медаль, которую завоевал мне ты. И Никита впервые и совершенно глупо, по-мальчишески, но повинуясь порыву души, опустился перед ней на колени, и целовал её руки. Он медали Олимпиады не ждал с таким страхом, какой был на следующий год, там, в Граце, на холодной арене, в те бесконечно долгие минуты, что считали проклятые сотые балла. За них уже болели даже соратники-конкуренты по сборной, весь мир, казалось, раскололся на части, когда после этого бесконечного ожидания они услышали баллы. И Никита плакал. Потом настала эпоха ковида, едва не прожевавшая их с костями. Застывшее от боли лицо Вики, когда он вёз её к бортику с выпавшим коленом, холодея внутри — не от потерянных, возможно, шансов на медали, но от того, что здесь, сейчас, ей было чудовищно плохо и больно — а он не мог сделать ничего. Только позвонить Жулину после слов о том, как Вика пару дней передохнёт и выйдет на лёд, и второй раз в жизни говорить с тренером матом. В отличие от Марины, понимание было достигнуто — возможно, на том конце связи просто знатно прифигели. И был ковид. Он-то ладно, потемпературил, покашлял, подрожал под одеялом, как при обычном гриппе. Было только непривычно не видеть Вику каждый день — жили они порознь, Вике нужно было одиночество, чтобы прийти в себя — но сейчас это их чудовищно подвело. Больница. Куда было даже не прийти с передачкой, не обнять, не заглянуть в глаза — только обрывать телефон сестринского поста, потому что Вике было слишком плохо, чтобы отвечать. А потом они снова пошли на лёд. Почти с отчаянием от упущенных возможностей, от упущенного времени, от ненакатанного танца. То, что сотворили они — сотворила Вика — на том Чемпионате Мира, было чудом. И Никита мог только снова стоять перед ней на коленях, а Вика улыбалась ему, и казалось — всё позади, что золото подарит им крылья, станет талисманом от всех бед, от новых травм. А потом его спина, и раньше временами напоминавшая о себе болью, взорвалась окончательно. Невозможность нагнуться, просто чтобы умыться. Поднять хоть даже зубную щётку, повернуться, пошевелиться. От этой боли темнело в глазах и заплетались ноги. Он привык терпеть — но настала точка, когда он больше не смог. Бесконечные уколы, корсет на тренировках, казалось, что-то становится лучше — но лучше не становилось.  — Ничего, раскатаешься, — ободряли его тренеры, а Вика смотрела тревожно — и тоже украдкой тёрла коленку и прихрамывала — еле заметно. Он хотел бы носить её на руках, сколько нужно, сколько бы смог — но он не мог, потому что слабели руки, подкашивались ноги, и невозможно было даже кричать, когда он падал на колени с поддержки, мёртвой хваткой цепляясь за Вику. Даже если бы спина треснула пополам — он не отпустил бы, не отпустил бы, даже если бы его прошила автоматная очередь, и только мёртвому ему, быть может, расцепили бы руки, забрав единственное, что он в этой жизни ценил. Кого. …в дверном замке тихо проворачивается ключ, выдёргивая его из беспокойной дрёмы в неурочный час — и вызывая улыбку. Звук шагов — и Вика осторожно заглядывает в комнату.  — Кот, ты спишь?  — Нет, — Никита поворачивает голову, пытается и сам повернуться хоть на бок, но вздрагивает и морщится.  — А ну лежи! — Вика грозит ему пальцем. — Подожди, я сумки разберу и приду.  — Ты что… из магазина их тащила? — Никиту дёргает чувство вины, чувство той самой проклятой беспомощности. «У неё же нога…»  — Да там всего-то пакетик, я во Вкусвилл забежала возле дома, — Вика отмахивается и убегает, послав воздушный поцелуй, гремит чем-то на кухне.  — У тебя в холодильнике даже мышь и та не вешается! — весело несётся через приоткрытую дверь. — Я готовых салатиков взяла на первый раз, потом пасту сделаю, в общем, разберёмся. Кофе хочешь?  — Не откажусь! Никита не может сдержать улыбку. Его дом оживает с её приходом. Гудит кофемашина, и Вика через пару минут приходит снова — уже в домашнем халатике до колена, через разрез проглядывают бёдра, и Никита смотрит завороженно, пока чуть не получает чашкой в лоб.  — Садись и пей. Можешь сесть? С трудом получается. Не получалось бы — лежал сейчас в стационаре, а так только завтра на уколы опять. Дома только таблетки есть остаётся, но они не сильно-то помогают. Кофе сквозь толстый фаянс греет руки, Вика держит свою кружку обеими ладонями и осторожно прихлёбывает.  — Как там… на катке? — спрашивает он, чуть запнувшись.  — Тебя не хватает, — просто отвечает она.  — Ну… без партнёра сложно как-то в танцах на льду, — пытается он отшутиться, но Вика смотрит серьёзно.  — Мне не партнёра не хватает. А тебя. Но ты скоро вернёшься, я знаю. Это не требование и не приговор. Это вера в него. Он тянется было, забывшись, обнять Вику, но шипит от боли, и Вика заставляет его снова усесться, привалившись спиной к подушке.  — Зарос совсем, как Дед Мороз. И голова как сковородка, — отмечает она.  — Я до туалета-то не особо ползаю, — уныло отвечает Никита. — В душ забраться целая история, ну как мыло уронишь, да фиг повернёшься нормально… Вика забирает у него пустую кружку, ставит на тумбочку.  — Пойдём, будем тебя мыть! Боль пронзает весь позвоночник, когда он поднимается, но тонкая рука Вики неумолимо тянет его вверх. Так и идут до ванной, взявшись за руку — ну чем не свидание? Стянуть футболку — целое приключение, Вика тянет вверх ткань, раздевает его догола и заставляет залезть в ванну. Ищет триммер для бороды.  — Высоковато. Погоди, к тебе заберусь.  — Волосами же обсыпешься? Вика только улыбается, скидывает халат и бельё — быстро и просто. Никита следит, как длинные ноги переступают бортик, совершенно по-королевски, но к нему уже тянутся с гелем для бритья и жужжащей машинкой.  — Вот, — Вика проводит по его щеке тонкими пальцами, размазывая пену. — Погоди, душ включу. Оба вскрикивают синхронно, когда из вертикальной лейки их окатывает ледяной водой, спустя пару секунд уже нагревшейся. Вода смывает пену и застарелую усталость, вместе с шампунем и гелем для душа. Мокрые длинные пряди чужих волос чуть хлещут по плечам, и Никита просто закрывает глаза, ещё прежде, чем унеслась последняя пена, прежде, чем его обнимают — и целуют. Он не знает, сколько они стоят так, под тёплыми струями воды, отогреваясь оба, кажется, и от холода, и от жестокости льда, и от всего мира вокруг — водой и друг другом. Вика гладит его спину и плечи, прижимается всем своим стройным телом, коротко целует в шею и смеётся. Были некогда дни, когда они не ушли бы из ванной ещё долго, когда Никита мог осторожно прижать её к стене, прижаться всем телом сверху, и вода заглушала её тихие стоны. Но сейчас он был беспомощен, стоя, как дурацкая и бесполезная Эйфелева башня под парижским дождём — романтично и безвкусно.  — Не дразнись… — попросил он. — Я же… Чужая ладонь соскальзывает ниже.  — Ну спина спиной, но других проблем не наблюдается, — тихий голос Вики искрится игрой и весельем.  — Давай хоть выберемся, — просит он, — я ж тут закончусь как личность. Вика вытирает их одним большим махровым полотенцем, пресекая попытки проявить самостоятельность, будто невзначай гладит по всему телу. Никита кусает губы, так, что нет сил даже снова попросить — только ждать, что его отведут, как ребёнка, снова в комнату, осторожно помогут снова улечься, отбросив одеяло. Вика встряхивает ещё влажными волосами, нависая над ним, Никита тянется навстречу, но тонкая — и, кажется, сделанная из железа рука ложится ему на грудь, легонько придавливая к кровати.  — Лежи смирно, — шепчет Вика, ласково и чуть бархатисто, и он сглатывает, рвано кивая, не в силах оторвать от неё взгляда. Уже завечерело, и в комнате смеркается, только свет фонарей заглядывает чуть в окна, но Никите кажется, что от самой Вики идёт этот свет. Она сидит верхом на его бёдрах, наклонившись, гладит лицо. Никита всё же изворачивается — тянется губами к пальцам, ловит их, жадно, слепо, обморочно почти, если это, наверное, и вся ласка, которую он может дать ей сейчас. Руки тянутся к ней, к сильным бёдрам, тонкой талии, небольшой аккуратной груди, но Вика перехватывает его предплечья, мягко, но неумолимо. Можно только смотреть. Можно только любоваться ею. Тонкие пальцы проходятся по груди, чуть надавливая ногтями на кожу — совсем не больно, словно просто обозначая его каким-то странным, невидимым шрифтом. Словно подтверждение: он — её. Вика наклоняется ниже, легонько прикасается губами к губам. Водопад влажных волос скрывает серый свет из окна, остаётся только тёплая темнота, в которой Никита отвечает на поцелуй, лихорадочно, будто впервые в жизни. Руки всё же ложатся на её спину, на проступающие лопатки, словно на основание крыльев. Кости кажутся тонкими, как у птицы, она сама — птица, которая решила остаться в его руках, и это — его немыслимое каждый новый день чудо. Вика выскальзывает из его объятий, и это на секунду пугает.  — Тише… — шепчет она, словно угадав. — Я здесь. В угасающем свете тени сливаются в одно, и только светлая кремовая кожа проступает, точно наполненная светом. Кажется — от него можно ослепнуть, и Никита прикрывает глаза, чувствуя, как по коже выцеловывают дорожку от груди к бёдрам, трутся щекой, щекоча кончиками волос. Ласковый шёпот, в котором не важны слова — только голос, но он прерывается за секунду до того, как ладони упрутся в бёдра, горячее дыхание обожжёт, и чуть влажные губы коснутся там, где хотелось больше всего. Никите кажется, будто самая простая ласка вывернет его наизнанку, будто ему шестнадцать, и он тихо, задушенно стонет.  — Тише, — снова приказывает Вика, на секунду отрываясь, и он послушно закусывает губу. Не дёрнуться навстречу — чужие руки неумолимо прижимают его к кровати, и в голове только одно — жаль, что он не может ответить ей тем же. Той же неумолимой лаской. Вика напоследок проводит самым кончиком языка и отстраняется. За окном уже непроглядно темно — или темно перед глазами, ладони подёргиваются в попытках коснуться её, прижать к себе, но Никита помнит, что шевелиться нельзя. Чужие бёдра обхватывают его собственные, и снова жарко, снова невыносимо хорошо от чужого движения. Дыхание хрипнет, Никита запрокидывает голову, насколько может, оставаясь беззащитным — и это в кои-то веки не страшно, это не о никчемности — это о доверии. Всё смешивается — движение, объятия, беспорядочные поцелуи, громкое дыхание и тихие стоны. Они сплетены в одно целое существо, переполненное удовольствием — и нежностью, и кажется, что в кои-то веки всё донельзя правильно, всё так, как должно быть. Было. Есть. Будет всегда. И после того, как тело сводит судорогой, и не остаётся ни одной мысли — это не уходит, это остаётся. Вика лежит головой у него на груди, а Никита зарывается пальцами в её волосы, и нет больше ничего, что было бы важно. Всё остаётся там — за окном, за дверью, может стоять прямо над ними, потом волшебство отступит на шаг, и они будут уплетать салат прямо в кровати, смотря с ноутбука какой-то фильм, а потом уснут, прижавшись друг к другу, и завтра будет новый день, и маячит Олимпиада… Но ничего ценнее этого молчания в унимающемся дыхании, ничего ценнее этих полуобьятий — ничего больше у них нет и не будет. И они дорого за это отдали и отдают. Оно того стоит.  — Я тебя люблю, — тихо, едва слышно шепчет Никита. — Слышишь, Котофей? Люблю. Вика плотней прижимается к нему.  — Я тебя тоже, Кот. Я тебя тоже. У них есть ещё минут десять до ужина, два месяца до Чемпионата России, три с половиной — до Олимпиады. И вечность вместе.