Сходить с ума - легко и приятно

Лань Сичень сидит у себя в покоях в позе для медитации и никак не может к этой самой медитации приступить. Мысли в его голове носятся как растревоженные чайки над рыбьим косяком, и у него - точно у первогодки, только ступившего на путь заклинательства - совершенно не получается очистить от них разум. Потому что от подобного очиститься невозможно!.. Подобное – это меч Сиченя, пронзающий грудь его младшего названного брата. Подобное – это пятна крови, цветущие поверх белоснежного пиона Ланьлин Цзинь. А еще – иньская энергия, черным дымом вьющаяся вокруг обезображенного трупа Не Минцзюэ. Или вот... Лань Сичень невероятным волевым усилием останавливает поток жутких картинок у себя в голове, потому что еще чуть-чуть - и он просто сойдет с ума. Впрочем, в последнее время ему начинает казаться, что это не такой уж и плохой исход. Его дядя и брат отлично управляются с кланом, в Поднебесной наконец-то воцарились гармония и спокойствие. Лань Сичень не нужен этому миру, а мир – не нужен ему. Попытки помедитировать и хоть на время избавиться от гложущей душу вины не увенчиваются даже иллюзией успеха, так что Сичень бросает это дело и, сев посвободнее, устремляет свой взор на стену напротив. «В Поднебесной благородный муж заодно лишь с долгом», – услужливо сообщает ему искаженное изречение из «Лунь Юй», висящее на этой самой стене. И Сиченю на мнговение хочется изорвать бумагу, на которой оно выведено, в мелкие клочья. Но он лишь ломанно улыбается и едва различимым шепотом спрашивает у давно почившего Кун-Цзы, какой тогда во всем этом смысл. Ему ожидаемо не отвечают. А кровавые образы из храма вновь вползают в его измученный бессонницей и виной разум. *** Раньше, буквально какой-то год назад, заваривание чая Лань Сиченя очень успокаивало. Он и просто по своей природе был крайне спокойным человеком, а уж после церемонии и вовсе выглядел так, словно достиг просветления. Но то было раньше. Теперь руки ушедшего в добровольный затвор Главы дрожат, когда он наливает любимый чай Цзинь Гуанъяо в свою пиалу. С чайного носика срывается последняя капля и падает на ханьфу. Лань Сичень как-то отстраненно-заторможенно смотрит на эту почти прозрачную каплю, которая быстро впитывается в одежду и расползается по ней желтоватым пятном. А потом отставляет чайник, берет в правую руку пиалу и уже намеренно выливает чай из нее туда же. Ханьфу и нижние одежды промокают насквозь, и Сичень запоздало понимает, что чай все-таки был горячеватым. Впрочем, ему все равно: даже не больно, хотя он и рад бы ощутить физические, а не духовные страдания. Кто бы в этом мире смог подарить ему такую же боль, которую перед смертью испытал Не Минцзюэ? Кто бы проткнул его мечом так же, как он проткнул Цзинь Гуанъяо? Ханьфу стоит сменить, но Сичень не двигается с места и лишь бездумно водит пальцами по мокрому участку. Как вдруг... – Эрге, ну что же ты? Ты ведь делаешь только хуже! Снимай это все скорее, а то потом уже не отстирается! На мгновение Сиченю кажется, что ему послышалось. Это ведь не может быть... он?! Ведь пустота позади Главы Гусу Лань не может упрекать его мягким голосом Гуанъяо?! Больше всего на свете Лань Сиченю в эту минуту хочется обернуться. Это же самое он жутко боится сделать. За спиной тем временем едва заметно вздыхают, тихо и утомленно. Так, как в жизни Сиченя вздыхал только один человек. – А-Яо, – голос давно не говорившего ни с кем затворника с непривычки звучит весьма хрипло, – это правда ты? Я сошел с ума? – Что ты такое говоришь, брат? – гипотетический А-Яо звучит весьма удивленно. – Конечно же это я. Я ведь писал тебе, что заеду тебя навестить, и ты ответил согласием. Ты передумал? С этими словами Цзинь Гуанъяо начинает обходить стол и, остановившись ровно напротив Сиченя, смыкает руки в поклоне. А Глава Лань смотрит на его ушамао, на широкие желтые рукава его одеяний, на улыбку на его лице и шепчет: – Нет, что ты. Младший брат, ты даже представить себе не можешь, как долго я тебя ждал... *** Какой-то частью своего сознания Лань Сичень понимает, что что-то здесь не так. Он помнит, как умирал его младший названный брат. Помнит, как кровь А-Яо струилась по его собственным пальцам. Но с каждым днем голос разума в голове Сиченя звучит все тише и тише. Они проводят в покоях Главы почти месяц: разговаривают, читают, медитируют и пьют чай, делят на двоих ту скромную пищу, которую адепты Гусу Лань каждый день оставляют у дверей дома Сиченя. Со временем Глава Лань забывает, почему они не пытаются выйти на улицу. Он просто принимает это как должное и наслаждается каждым моментом, проведенным в компании Гуанъяо. Порой Лань Сичень все же пытается осмыслить, какой стала природа делящего с ним кров младшего, но скомканные мысли никогда не превращаются в верное решение. От А-Яо не фонит темной энергией, и он совершенно не похож на призрака. У него целы обе руки, а на груди – Сичень специально подглядел, пока Гуанъяо омывался – нет шрама от Шоюэ. В то же время Цзинь Гуанъяо слишком материален, чтобы считать его просто плодом больного и исстрадавшегося воображения Лань Сиченя. Они без предварительного сговора делят на двоих одно ложе, и Сичень точно помнит, как неиллюзорно мечется во сне Цзинь Гуанъяо, едва слышно постанывая от боли. В такие моменты он старается как можно быстрее разбудить младшего, вернуть его из-за грани сна и убедить в том, что все хорошо. Но получается у него далеко не всегда, так что после иных ночей они оба поутру напоминают ожившие трупы: А-Яо из-за преследовавших его всю ночь демонов, а Сичень – из-за мыслей о том, что у него снова не получилось оградить дорогого ему человека от страданий. Снова ли? Лань Сичень почти каждый день обнаруживает в себе желание спросить А-Яо, что двигало последним, когда он шаг за шагом погружался во тьму. Не то чтобы он не знает ответ заранее. Каждый день он, Глава самого благородного ордена мира заклинателей, боится, что А-Яо спросит у него, почему Сичень его не спас, не вытащил из тенёт этого несправедливого мира. Но Цзинь Гуанъяо молчит и улыбается той искренней улыбкой, которая трогает не только губы, но и глаза и которую Лань Сичень уже так давно не видел. *** Каждое утро Лань Сичень боится, что Гуанъяо исчезнет, так что всякий раз облегченно выдыхает, чувствуя, как нога еще спящего младшего брата соприкасается на ложе с его собственной. Сичень все еще просыпается ровно в пять утра, но лежит в постели почти до семи, слушая размеренное дыхание А-Яо, от которого к рассвету наконец-то отступили ночные кошмары. Однажды Сичень решается его зарисовать, и с тех пор рисует ежедневно. Разумеется, выходящим из-под его кисти картинкам не сравниться в изяществе с его прежними работами, временами они и вовсе больше похожи на наброски, но Глава Лань любит эти рисунки просто до бесконечности. Все они – простые интерьеры его покоев. В идейном центре любого изображения – всегда А-Яо. Насколько Сичень может судить, Цзинь Гуанъяо его работы тоже нравятся. Иногда он отдает самые удачные на суд своему названному брату, и улыбка на губах последнего становится еще ярче. Но однажды он спрашивает. – А-Хуань, почему ты всегда рисуешь меня в одиночестве? Нарисуй и себя тоже. Мне так плохо без тебя, брат… От этого столь редко произносимого «А-Хуань» у Сиченя замирает сердце. И он приступает к новой партии рисунков. Теперь они там вместе: вместе обедают и читают какой-то древний трактат, вместе играют в вэйци, вместе любуются луной, заглядывающей в окно. Своему родному брату, изредка посещающему его в затворе, Лань Сичень показать эти рисунки не решается, но просит у того новые краски, когда старые запасы подходят к концу. Ванцзы никак не выказывает своей радости по этому поводу, но в глубине души полагает, что подобный интерес к живописи скорее добрый знак. Он еще помнит, как разрывалась его собственная душа, когда из этого мира ушел Вэй Усянь, и просто надеется, что его старший брат окажется сильнее самого Ванцзы и оправится от потрясения быстрее. На самом деле Сичень увязает окончательно. С каждым днем он все меньше ест и все больше рисует, все дольше спит и совсем перестает следить за своими одеждами. А-Яо его не осуждает, только в улыбке его появляется какая-то затаенная печаль. Теперь они все меньше читают и все реже садятся за игральную доску. Их беседам перестали быть нужны слова: они могут часами сидеть друг напротив друга или рядом, привалившись спинами к стене, и молчать. Погруженный в эту тишину, Сичень начинает отказываться от ежемесячных встреч с братом и дядей. Ему становится невыносима мысль о том, что А-Яо хоть на мгновение придется оставить одного во внутренних покоях. Он слишком боится, что тот исчезнет. *** Месяцев через шесть после начала творческого запоя Лань Сичень вдруг понимает, что ему жизненно необходимо изобразить качественно иное полотно. Не сценку из его затворнической жизни, не портрет А-Яо, а кусочек бесконечно далекого и недостижимого. Так что он берет лист вдвое больше привычного и, отчего-то скрываясь от Гуанъяо, приступает к делу. На тонкой белой бумаге постепенно появляются очертания далеких гор и реющие на ветру знамена великих орденов, почти в самом центре возникает возвышение, а вокруг него – ликующие толпы. На возвышении Сичень тонким контуром вырисовывает склонившегося в поклоне себя, рядом в такой же позе появляется А-Яо… Дальше рисовать нет никаких сил, так что проснувшийся с утра позже обычного Гуанъяо застает Сиченя именно за таким незавершенным рисунком и все понимает. Улыбается совсем-совсем надломленно и предлагает. – Эрге, не мучай себя. Хочешь, я дорисую? Лань Сичень отрицательно мотает головой, но не сопротивляется, когда Гуанъяо аккуратно перехватывает кисть из его ослабших пальцев. И смотрит, как контуры их фигур постепенно наполняются цветом. Все как обычно: нежно-голубые одежды ордена Гусу Лань, привычно-желтые цвета для заклинателя из Ланьлина. На мгновение Сиченю кажется, что он хотел изобразить совсем не это: уже растертая алая краска слишком услужливо лежит на столе. Но Цзинь Гуанъяо знает Сиченя лучше его самого. И продолжает: по левую руку от нарисованного Главы ордена Лань появляется еще одна фигура в той же почтительной позе – широкие плечи, гордый разворот головы, одеяния Цинхэ Не. Когда последний штрих завершен, Гуанъяо подрагивающей рукой откладывает кисть на подставку и переводит устало-больной взгляд от картины далекого прошлого на лицо Лань Сиченя. Перед глазами последнего стоят слезы. – А-Яо, но я же хотел… – Ты хотел именно этого, эрге, – мягко не дает ему закончить Гуанъяо. – Ты просто хотел, чтобы нам, всем троим, было хорошо. Не думай, что ты за чем-то недоглядел. В конце концов, в этой истории каждый из нас, хоть и ненадолго, но был счастлив. *** Пять дней спустя Лань Ванцзы находит тело своего брата в его же внутренних покоях. На трупе – ни царапинки, на лице – легкая улыбка и дорожки слез. Он выглядит так, словно умер минуту назад, примирившимся с миром и вполне им удовлетворенным. Но беспорядок вокруг все-таки заставляет Ванзцы в этом усомниться. Вокруг тела Сиченя лежат небрежные стопки тонкой изрисованной бумаги, и Второй Нефрит, даже не вглядываясь, понимает, что на этих картинах слишком много желтого.