Ручная граната

— Силли? — Я занят. Силко курит свою неизменную вечернюю сигару, попутно разбирая почту. Дым клубится вокруг затейливо и плавно, медленный, подсвеченный фосфором сквозь витраж бутылочного стекла. Укрывает его, лежащего на дне, едва шевелящего плавниками. Это успокаивает. Помогает расслабиться. Джинкс врывается в этот глубоководный мир острым крючком с наживкой из ярких перьев — только мёртвый не клюнет. Бегло проходится двумя пальцами по спинке софы, лопает пузырь кислотно-розовой жвачки — хлоп! Игнорирует предостережение: — Как прошёл твой день, Силли? — Довольно паршиво. Силко осторожно выливает на конверт лужицу расплавленного сургуча, опускает на него штамп и, убедившись в том, что тот отпечатался безупречно, откладывает влево. — М-м… — Джинкс упирается в спинку обеими руками, непоседливо качает бёдрами, выжидая: три, две, одна. — Не хочешь узнать, как прошёл мой? Что-то в ней изменилось. В интонациях голоса, в повадках. Силко чует это безошибочно, но делает вид, что не замечает — пока что. Пытается работать дальше, хотя какое там — когда в его кабинете оказывается она, вся работа катится к чертям. На слове «паршиво» Джинкс бы уже давно повисла на нём, стиснула, как мистера Кролика, и гладила бы по вискам, выцветшим, в том числе её стараниями, слишком рано. А тут — мнётся, держит дистанцию. Значит, не уверена в его реакции. При этом явно собой гордится. Опять разнесла где-нибудь полквартала? Грохнула дюжину человек? Погрызлась с силовиками? Да нет — она знает, что за это ей ничего не будет… Силко призывает на помощь всё своё хладнокровие, готовый выслушать что угодно. Нельзя, чтобы его принцесса чувствовала себя виноватой за то, какая она есть. Доверие, с которым она до сих пор раскрывает ему все свои тайны, признаётся в своих слабостях и ошибках, всегда будет для него на первом месте. Он выдыхает с обречённой улыбкой, глотая наживку: — Ты ведь всё равно расскажешь. Джинкс ящеркой шмыгает к столу, прыгает бедром на карту Зауна. Достаёт изо рта жёваный катышек резинки и лепит его к столешнице снизу. Силко молча вбирает ртом крепкий дым, закрывает правый глаз в медитативном блаженстве. Билджуотерский табак, да хранят его боги. — Просто, ну… — говорит она, ковыряя ногтем свежий, только что бывший идеальным оттиск. — Это правда важно. — Да? — Силко вежливо отрывается наконец от дел, откидывается на кресле, скользя взглядом по каракулям вдоль балок на потолоке. Парадоксально, но уже одно лишь её присутствие рядом делает его кабинет уютным и спокойным. Джинкс делает вдох. — Я… больше не девочка, — заявляет она. — М-м… — Силко понимающе выпускает дым. — И кто же ты у нас сегодня, единоро…? Подожди, ты — ЧТО?! Он рыкает это, выпрямляясь в одно движение, давится кашлем — и Джинкс вдруг вся жмётся комком, словно перед ударом. Хотя он никогда, никогда не поднимал на неё руку. Жар закипает в нём свирепо, неудержимо, хлеще эффекта от шиммера — крюк остро впивается в нёбо. Вот так просто, да? Его поставили перед фактом, что кто-то… о боги, КТО-ТО — ПОИМЕЛ — ЕГО — ДОЧЬ?! Силко в бешенстве сжимает пальцы в кулаки, а губы — в нитку, чувствуя, как левый зрачок так и наливается медью, пульсирующим, ржавым огнём. Джинкс глядит на него испуганно во все глаза, так, будто ей снова десять. Стекает со стола и пятится спешно на шаг, два, три, нервно терзая косу. — Н-не надо было говорить тебе, да?.. — без голоса шепчет она, заломив брови. Джинкс никогда не боялась его гнева. Больше всего на свете Джинкс боялась расстроить его. Разочаровать. И Силко не выносит этого щенячьего взгляда дольше десяти секунд. На ней нет вины. Нет. Подумать только: пришла к нему, первому, в этот же день, поведала о самом сокровенном. Ей было важно, чтобы он знал. Разве он предпочёл бы услышать это не от неё? Узнать через год, случайно? Не знать этого вовсе?.. На ней. Нет. Вины. Невинности, впрочем, тоже… теперь. Самое чистое, что у него было, ныне безвозвратно осквернено Зауном. Силко роняет себя обратно в кресло, падает локтями на колени. Прочёсывает волосы с левой стороны, закрывая лицо. — Извини, это… было… неожиданно, — Силко тщательно подбирает слова, не глядя в её сторону. Помогает себе сдержанным, защитным жестом: дать бы кулаком по столу пару раз, но нет. Не при ней. — Мне нужно… взять себя в руки. Дрожащими пальцами он подносит сигару ко рту и набирает дым глоткой, выпускает через ноздри. Трёт переносицу большим пальцем. Не помогает. Ни хрена не помогает. Силко придвигает к себе пепельницу, всю в рожицах и облачках — другой такой нет ни у кого в Рунтерре. Ломает о дно плотный столбик нагара, тщательно тушит ножку. Руки всё ещё дрожат. Он был готов к чему угодно, чёрт возьми. Кроме этого. Джинкс медленно опускается на пол, подползает на четвереньках, прячась от него за боковиной стола, словно во время перестрелки. Выглядывает из-за неё осторожно, одним глазком: — Я… наконец стала взрослой, — и голос её царапает ему сердце. — Думала… ты будешь рад? Рад. Хах. Как же. Она думала, что он будет этому рад. Так же, как когда тащила ему с сияющим лицом свои корявые рисунки на важных бумагах и неуклюжие жестяные кусаки, взрывавшиеся в руках. Я отдалась грязному заунскому ублюдку, папа. Он трахал меня, тянул за волосы и трахал, пока не кончил. Ты рад? — Надеюсь, вы… предохранялись? — умудряется выдавить из себя Силко. Кажется, это звучит достаточно корректно. — Ну конечно! — трижды кивает Джинкс, тряся длинной чёлкой над голым плечом. Как пони, смеялась она, когда была маленькой. — Ты же мне сам говорил, как это важно и всё такое… Говорил ей, да. Рассказывал. Объяснял. Отвечал на все неудобные, щекотливые, деликатные вопросы девочки-подростка, доставшейся ему в самый разгар пубертата. Выбирал для неё лучшие маечки, вытирал её слёзы, убеждая, что маленькая грудь — это очень красиво. Гладил тёплой ладонью её животик, ноющий в дни рано пришедших регул, и боль понемножку, но проходила. А потом прогонял по ночам изнурительные для обоих кошмары, почти всегда оставаясь хранить её сон до утра — нигде больше ему не спалось так спокойно и крепко. И это было естественно, потому что не было для неё человека ближе, интимности чище и глубже. Силко знал, что его воспитанница расцветёт с полным осознанием того, как она хороша, и будет умело пользоваться этим. Кружить головы, заигрывать, соблазнять парней — однажды. Потом. Но он и представить себе не мог, что Этот День грянет так скоро. Даже не воспринимал эту перспективу всерьёз. Джинкс ведь ещё ребёнок, думал он до последнего. Совсем ещё малышка. Дитя. Сирень, лазурь и сливки. Цветные мелки. Игрушки. — Думаешь, я поторопилась? — спрашивает она нерешительно, показываясь на полголовы. — Ты всё сделала правильно, — словно бы чужими губами отзывается Силко, по-прежнему не глядя на неё. — Я верю в твой выбор. Но Джинкс чувствует, что новость не просто задела его, но выбила дух, обожгла, оглушила — прямое попадание, шок от травмы. Крадётся по полу к его креслу, садится у ног, заглядывает ему в лицо снизу вверх, улёгшись щекой на колено. Силко неохотно поднимает глаза — он всё ещё не уверен, что готов пересечься с ней взглядом, — и замечает отсюда, вблизи, цепь тёмных следов на белой шее, которые Джинкс явно пытается скрыть за косой. До обострившихся черт сжимает зубы. Отводит назад витой синий жгут, боясь прикоснуться к коже. Говорит тихо, опасно тихо: — Он делал тебе больно? Посмешище, да и только. Когда она возвращалась к нему с вылазок буквально с ног до головы в кровоподтёках и саже, он и близко так не переживал. Да и кто вообще рискнёт сделать его дочери больно? Силко ведь лично показывал ей, куда бить неугодных. — Не-ет, ты чего? — сочувственно и как-то снисходительно заверяет Джинкс, кладя руку в митенке ему на бедро. — Всё было хорошо. Мне было очень хорошо… Правда. Она пытается его успокоить — и лишь проворачивает лезвие в ране. Если бы только кто-нибудь навредил ей — самоубийца! — Силко бы точно знал, что делать. Сигарным ножом отрезал бы пальцы каждому, кто посмел тронуть его принцессу — один за другим. Остался бы для неё самым сильным и грозным, защитником номер один, а тут… он просто беспомощен. Бесполезен. Кто-то другой — не он — дал его любимице то, что она хотела. Чем старше она будет становиться, тем больше будет отдаляться от него. Он боялся возвращения её сестры до паранойи, но, оказывается, ждал опасности вовсе не с той стороны. Как он недоглядел? Как не подумал? Как отпустил её слишком далеко?.. Делить её с кем-то — первый шаг к тому, чтобы её потерять. Силко тёмный, Птицеглазый, хочет рычать, как последняя тварь из Бездны. Вместо этого Силко-отец берёт лицо младшей в ладони — ушки между безымянным и средним, — ища подтвеждения своей нужности в тёплом, надёжном контакте. Жмётся к макушке губами, носом и… чувствует сразу же, животным чутьём — сквозь въевшийся в волосы шлейф пороха, машинного масла и конфетной отдушки, ни с чем не спутать — запах чужого тела, чужого наслаждения, растёртого об его девочку, словно затушенный грязный окурок. До него вдруг доходит, что это произошло сегодня. Несколько часов назад. Где он был в этот момент? Подсчитывал прибыль с поставки? Бранил Севику? Вёл разговоры над бокалом с партнёрами, пока… Мне было очень хорошо. Запоздалое осознание — осколочный взрыв в его голове. Силко разом представляет всё, что запрещал себе представлять годами: голую, разгорячённую Джинкс, вдавленную в пол тяжестью чужого торса, голени Джинкс крест-накрест на чужой спине, сползшие гетры, следы от ногтей, косы, намотанные на кулак, шлепки, стоны и крики, подёрнутые кверху истомой глаза Джинкс, в ожидании выгнувшей длинную расписную спинку. Брызги на её… о боги, нет, НЕТ Для этого он берёг её, свою незабудку, инфанту, растил из хрупкого побега этот хлёсткий шипастый стебель? Для этого баловал, прощал, вытаскивал из передряг, спасал её жизнь раз за разом? Для ЭТОГО? Силко дышит глубоко и редко — рыба, выброшенная на воздух. Ревность пульсирует в висках, в крови, горячим свинцом заливает чресла. Для кого он создавал её? Для других?! Джинкс мягко цепляет его за запястье, лбом припадает ко лбу — их жестом. — Но ведь… ты… будешь любить меня всё равно, как раньше? — спрашивает она с искренней тревогой во взгляде. Силко хочет душить за неё, ломать хребты и рвать глотки. Но когда он гладит её по волосам, голос его всё так же тих, глух и вкрадчив, лишь еле заметно вздрагивает на вдохе: — Так, как никто другой не будет, принцесса. Ни один из них тебя не достоин. Не знает даже, насколько ты совершенна. Я… не отдам тебя им. Не могу. Не могу. Он сипло исходит на шёпот, невесомо целуя её лоб, и арочки нежных бровей, и веки, и скулы в веснушках, и вздёрнутый дерзкий нос. И ямочки на щеках. И уголок улыбки. И Джинкс делает одно совсем маленькое, благодарное движение, так что он прижимается сомкнутыми кротко губами к её губам. Так… длительно. Чутко. Поцелуй его чистый, лёгкий и тёплый. И даже остался бы целомудренным — если бы не одно «но». Когда в порыве признательности Джинкс крепким объятием прячет вдруг лицо в его бок, «но» плотно упирается в топ между девичьих грудей, которыми она вжалась в его пах так некстати. Толкается горячо и твёрдо. Моя. И Джинкс за-ми-ра-ет. Чёрт. Чёрт. Проклятье. Силко выпускает её из рук инстинктивно — тишь, немота перед взрывом. Колеблется считанные секунды — ни оттолкнуть, ни тронуть. Ни скрыть. Тик-так-тик. Джинкс мнёт в пальчиках рубашку на его спине, прерывисто вдыхает и поднимает на него глаза. Выдыхает вопросительно: — Силли…? Да. Вот сейчас. Он затыкает её языком, сразу берёт глубоко и сильно, пробуя дочь на вкус, гнётся над ней хищным горбом — скат нападает первым. Ведёт за собой, подминает, как старший. Смешно, но реакции её он до последнего страшится. Не поцелуй — прыжок веры. Джинкс на аффекте может ведь и пару шрамов добавить. Но Джинкс вместо этого закидывает запястья ему за шею и тычется в ответ одурелым мальком, вставая с колен по одной, ловит его рот с восторженным всхлипом — голодным, алчным жестом детёныша: дай, дай, люби, поделись, докажи, что я так нужна, что важна, отдай всё, что есть, прошу, я без тебя погибну. Силко — сухой и терпко-горький от сигары, а она — сладкая, розовая жвачка, раскрытая, тёплая слюна, — и этот контраст просто рвёт ему крышу. Он поднимается с ней на ноги синхронно, толкает её назад, и Джинкс бьётся бедром о край стола, сметает к чертям пепельницу — бац! Силко не думает — впервые за долгое время, — подхватывая её и задницей бросая на стол. На пол летят бумаги, летят шестерёнки, стекляшки, чернила, ключи и книги, катится вниз по дуге бокал — дзынь! — мнётся и рвётся карта. Весь его чинный и строгий порядок, весь жёсткий контроль — она просто сносит взрывной волной, за миг повергая в хаос. Джинкс толком ещё даже не умеет целоваться, и Силко буквально всё делает за неё сам — но встречный азарт её, рвение, жажда стоят дороже всего на свете. Она заводит его на раз, два, три полных, крутых оборота, словно игрушку-жестянку, скрутив до предела тугую пружину внутри. Делай, что я хочу, папочка. Пляши. Силко налегает поверх неё всем телом, держа пятернёй между лопаток. Чувствуя, как горяча её кожа там, где не ткань, как сквозь жилет и рубашку впиваются в его спину ногти. Как упирается его член напряжённо точь-в-точь в мягкость щёлки промеж полосатых штанин. Это должно быть неправильно. И это неправильно. О боги, неправильно ещё как. — Стой… — коротко выдыхает Силко ей в губы. Контроль утерян, и это его пугает. — Джинкс, подожди… — О-о-о, нет-нет-нет-нет-нет! — Джинкс оголтело машет чёлкой, ничего не желая слушать. Прочёсывает пальчиками его упавшие на глаз пряди, тянет за затылок обратно. — Я наждалась до чёртиков, Силли. Знакомая безуминка в её взгляде — блеск цвета электрик за миг до того, как его детка пойдёт вразнос. Отсутствие страха ошибки, страха последствий, отсутствие всякого страха. Так будет, потому что так хочет Джинкс. Принцесса так хочет. Сейчас же. Хочу себе тату, папочка. Облачка — здесь, здесь и здесь. Конечно, милая. Закажи мне патронов для Пау-Пау! Три ящика. Пять! И плюшевого поро. И карусель с лошадками. Да, дорогая. Конечно. Трахни меня, папочка. Сейчас, вот на этом столе. Можно ли ей отказать? Джинкс падает перед ним щенком на спину — гильза на шнурке скатывается по ключице, цокнув о стол. На лице — никакого раскаяния, лишь чистое торжество: я довела тебя, Силли! достала! Косы змеями разметались по столу — два проводка в детонаторе. Какой выберешь: синий или синий? Силко выбирает оба. Оборачивает ими ладонь, жмёт, тянет сильней на себя. Джинкс упирается затылком, гнётся назад с откровенным блаженством. Силко целует её в плечо, в шею, под ухом. Нежит её бархатным: — И как давно ты этого хотела? Чувствует, как под пальцами песчинками проступают мурашки. Ухмыляется, пока она не видит. — Не знаю, — отзывается она рассеянно — даже не собираясь думать. — Всегда?.. Силко хочет больше, вслепую ощупывает какие-то заклёпки и ремешки вдоль её хребта — чёртова подростковая мода! Сол его разберёт, как снимается этот… — Дай, — с нетерпением обрывает Джинкс, делает что-то за спиной, и топ просто падает через руки. Силко презрительно фыркает — смог бы и сам. Он касается еле намеченных полушарий не сразу — слишком уж дорожит открывшимся зрелищем: мягкий и тёплый шёлк, розовый жемчуг, перлы творения. Совершенна — во всём. Всё портят лишь эти яркие багровые пятна на коже вокруг сосков. И здесь, значит, тоже, да?.. — Я вижу, вы хорошо провели время, — замечает он, от ревности задевая голосом тон ещё ниже. Мстительно стискивает жемчужинку в пальцах, сжимает вторую — язык и зубы. Джинкс вздрагивает, выдыхает, ёжится под ним опьянело, даже не пытаясь разубедить. Тянется к пуговицам на его жилете, но встречает здесь явный протест отцовской руки. Силко не нравится быть обнажённым. — Нет, — отстраняет он её запястье. — Оставим это на потом. Джинкс рычит — смешно, словно котёнок рыси. Знает уже, чего хочет. Попробуй не дай. С сегодняшнего дня чека с его малышки сорвана: или осмелиться бросить, или… держать при себе за рычаг крепко-крепко, покуда не онемеет рука. Его личная ручная граната. Сам приручил — сам за неё в ответе. Тяжёлый ремень патронташа наконец поддаётся и соскальзывает на пол пулемётной лентой. Джинкс скидывает разношенные ботинки в колечках — носком на пятку, — стаскивает с бёдер штаны, лягаясь, отшвыривает прочь. Тянет к себе Силко за шейный платок, встречая его объятием голых ног — ссадины да синяки, поцеловал бы каждую… Жилет его съехал, выбилась, смялась рубашка, смазался грим на шрамах, о причёске уже нет и речи. Вид у него, должно быть, потрясающий. — Стой. Сюда могут войти, — он бросает взгляд на дверь поверх её макушки. Хотя бы у одного из них должен сработать предохранитель. Джинкс игриво кусает губу в улыбке — только что током не бьёт. — Пф-ф-ф… Боишься, что Севика нас увидит? А правда, что она ревнует, правда?.. Силко напрасно пытается отстраниться, раздражаясь: — Джинкс, дай я закрою дверь! Но она уцепилась за него намертво, обхватив руками и ногами: — Не пущу, — и глаза так и сияют. Вошла во вкус — ни стыда, ни совести. Силко поводит шеей в восторге и злобе. Боги, во что она вырастет. Уже — выросла. Он разгибается вместе с ней, так и повисшей на нём обезьянкой, и идёт к двери, поддерживая под бёдра — так же, как носил её в кровать, когда она засыпала на руках у него в кабинете. Только сейчас на ней нет ни маечки, ни штанишек, а ноги гораздо длиннее — сцеплены за ним на крестце. Да и весит она заметно больше… Джинкс счастливо хохочет, откидывая голову назад, и косы её метут по полу — поди не споткнись. Силко одной рукой защёлкивает дверь на замок. — Слезай, — говорит он. — Я слишком стар, чтобы носить тебя на ручках. — Вот ещё! — возмущается Джинкс, зачёсывая с двух рук его еле заметную проседь. — Вовсе ты никакой не старый, — бодает лбом его лоб, глядит с задором. — Ты им ещё всем покажешь! Джинкс права: с ней он чувствует себя не просто моложе — бессмертным. Она — заразительная, сиюминутная жажда жизни, неистребимость сорной травы, чистый инстинкт. Попрание запретов, презрение всяких правил. Она — воплощение Зауна. Всё, за что он так любил эту стихийную, свирепую помойку. И уж показывать Нижнему Городу, кто его папочка, Силко умел. Как никто. Он проносит её мимо софы (низкая и слишком мерзко скрипит) и возвращает свою бесценную ношу на стол (ему уже хуже не будет). Джинкс тут же принимается за пуговки в два ряда, отстёгивая лацбант — интересно ведь, что за игрушку папочка прятал от неё так долго. Закрытая дверь расслабляет Силко, выпускает чувство на волю: он смело проводит ладонью снизу вверх там, где дочь так приглашающе раскрыта, пока целует её — она такая горячая, его девочка — и Джинкс без колебаний надавливает своей рукой на его пальцы, впуская внутрь. Скользко, скользко, так чертовски скользко. Как давно она была готова?.. Джинкс побеждает застёжки и задирает его рубашку вверх, тащит из брюк ткань, что мешает — каждое касание её ноготков отдаётся щекоткой в загривке. — Пожалуйста… возьми… — полубеззвучно просят губы. Умоляют на взлёт ресницы. Пальчики со стёршимся лаком выглаживают член — замшево, митенкой, по всей длине, и… …это уже издевательство. Силко тянется за резинкой — в ящик стола — чёрт, нет, не этот ящик — где-то здесь: пистолет, фляжка, мелочь, россыпь мелков — есть, да; вскрывает порывисто, в предвкушении — голод на зависть ломке. — Уверена? — только уточняет он, на ухо. И Джинкс одним кивком становится девочкой, любимой совсем иначе. Силко закрывает её собой — от всех, от всего в Рунтерре, — прильнув, нажимает, толкает. Джинкс напрягается в резкий изгиб, стоит проникнуть в неё едва ли на четверть: — А-а-ай, чтоб тебя… й-ймфф!.. — хнычет так сладко, со взвизгом кусает запястье. Силко останавливается: он никогда не гордился размером — нигде — не Вандер, — но кажется, сейчас он просто не поместится. Странно, она же ведь… Сомнение всерьёз охватывает его. — Джинкс… — Нет, нет!.. — заклинает она, огрызаясь, комкает вторым кулаком рубашку: вот-вот треснет шов на плече. — Давай, ну… дава-ай… Командует им даже сейчас, вредина, всегда идёт до конца. Жмурится, морща смешно нос и брови. Ей явно непросто, но стоит ему ослабить свой натиск, как Джинкс возмущённо сжимает его зубами, вонзает в зад ногти, бьёт кулачком по спине. Да, жжётся, а как ты хотела. Силко не злится на боль, напротив — желает помочь, гладит её по волосам, целует томительно в висок и щёку, снимая с них вкус влажных слёзок. Не плачь, милая, только не плачь… От контраста между тем, что хочет сделать с ней Птицеглазый, и этой невольной отцовской нежностью его ведёт так, как не вело ещё ни от одного пойла. — Тш-ш, моя девочка… тише… Ты знаешь, что сможешь принять его… — и она размякает под его голосом, его руками, и поддаётся, и принимает послушно. Как и всегда. Солёная. Мокрая. Дышит волнами. Он погружается в неё, как на дно моря, тонет в ней весь, без остатка, так глубоко, что некуда глубже. Дважды утопленник Силко. — Всё хорошо? — шепчет он — убедиться, — и Джинкс молча кивает со всхлипом; вверяет себя безоглядно, как может лишь убийца убийце. Силко смыкает глаз в неземном ознобе, осторожно забирая назад — и снова внутрь. Такая… узкая. Вся. Невозможно. Он даже не знает, для кого из них это будет большим испытанием. Джинкс привыкает к нему за минуту, перетерпев рубеж боли — всегда была умницей, — и Силко в ответ понемногу отпускает вожжи. Движется спазматически, волнообразно, словно удав, что глотками натягивается на крольчонка, чтобы навсегда сделать его своим, своим, своим. Его не отпускает мысль о том, что совсем недавно она вот так же лежала под другим — оттого ещё такая чувствительная, натёртая внизу. Маленькая жадина, сразу пришла к нему… Монстр внутри рычит жадно и глухо. Он слишком возбуждён и близок к точке невозврата, чтобы думать трезво. — Расскажи мне, что ты делала… — хрипло требует он. Сжимает тонкие пальчики между своими. — Расскажи… Джинкс елозит спиной по столешнице в такт его толчкам — вверх, вверх, вверх, — закидывает шею, срываясь на «йиф-ф» — и Силко кусает её, девочку-катастрофу, мальвину Зауна — шедевр, — перекрывая чужие следы своими. В эти минуты ему хочется расцветить её всю своими отметинами, вырезать своё имя на её коже, вывести чернильной иглой поверх, выписать неоновой краской, чтобы светилось в темноте, чтобы все в Верхнем и Нижнем городе знали, кому принадлежит это сокровище. — Кто это был? — двигаясь жёстче, допытывается он. — Да ты его… н-н… не знаешь… — Расскажи, что он с тобой делал? Где целовал?.. Как трахал тебя, пока я не видел?.. …потому что моя собственная фантазия скоро сведёт меня с ума. — Не-ет… я н… н-не могу… — розовеет она, прячась за чёлочкой пони. — Я твой отец, Джинкс, — эта игра заводит его теперь так далеко и остро, до сбившихся выдохов-вдохов. — Я должен знать такие вещи, правда?.. Джинкс отрицательно машет головой, жалобно сводит брови. И тут он понимает неловко и запоздало: его смертоносное, неполных семнадцати лет дитя ещё просто не умеет вести грязные разговоры. Она стесняется. Силко издаёт вздох умиления, граничащего с мукой. Она чересчур хороша, боги… Ему ещё столькому предстоит её научить… — Но ведь тебе понравилось? Скажи… — заискивает он, мурлыча на низком тембре. Ему нужно слышать её, просто слышать… Голосок, что кричал ему: Силли, смотри, я йордл! — обретший эту стыдную, постельную хрипотцу. — Да-а… — признаётся Джинкс, и Силко вздёргивает губы в оскале, вбивается в неё резче и твёрже. Моя. Моя. Только моя. Ему нужна ещё доза этой истаявшей, конфетной клубники, нужно убедиться, что он в ней, всё ещё в ней, что она настоящая, плотно, так сладко, вот так. — Хочу… так… ещё… Он изнывает от ревности — слишком. Всё это слишком. Он хочет больше, намного — о, ч-чёрт — узнать, как глубоко его девочка может взять в рот, как сильно умеют сжиматься её ладошки, увидеть, как она будет биться в его объятиях, пока он будет двумя пальцами яростно выманивать из неё крики, но — не выносит. Не может. Не в этот раз. Чувствуя, что скоро кончит, Силко прячет голову у неё на плече. — Не-е-ет уж, ты смотри на меня… — Джинкс сразу же чует ловушку, берёт его лицо в руку — одну и вторую, — скользя по нему восхищённым, помешанным взглядом. Ищет в запале оба его зрачка. — Смотри на меня, на меня, смотри-и… Силко давно уже никого не брал лицом к лицу — только сзади. Силко не хочет, чтобы хоть кто-нибудь видел его в моменты позорной, минутной слабости — не для того отстраивал репутацию и стены годами. Но Джинкс видела, как он корчится от боли, своими руками вонзая в него иглу. Джинкс видела, как он может быть беззащитен… Лишь ей он доверяет настолько. — Пожалуйста… — просит она. И добавляет чуть слышно, у уха — его подстегнуть. — Кончай для меня… папочка. Он детонирует от последнего толчка — теперь и рычаг сорван. Сгорает фитиль — к крестцу от загривка, жар опаляет кожу, и Силко вздрагивает всем телом, словно от впрыска шиммера — почти так же невыносимо и так же бешено хорошо. Немигающий глаз его закатывается вверх, и он стонет, не разжимая зубов, когтит безотчётно стол на изломе пальцев. Настоящее удовольствие подкатывает тут же, через пару секунд — звуковая волна вслед за ударной, — оглушает, сминает его, лишает сил. Джинкс вцепляется в плечи ему без жалости, ждёт до последнего, слабого отзвука, не желая выпускать из ног. И на лице — восторг, такой же, как при запуске новой взрывчатки: Сработало! Грохнуло! Получилось! Силко дышит, как не дышал, вынырнув из токсичных вод на волоске от смерти. Что это было? Бред, помрачение, не иначе. За пять минут — и только о себе подумал, серьёзно? А говорил ещё, что старый… — Прости, — шепчет он ей, не глядя. — Я слишком… — Тс-с! — обрывает Джинкс, рассерженно зажимая его рот ладонью. — Просто заткнись. Заткнись и помолчи немного, ладно? Убедившись, что он проникся серьёзностью её взгляда, Джинкс наконец его отпускает. Даёт привести себя в порядок, лечь возле себя на стол, лицом к лицу. Чудовищно неудобно и твёрдо, но это последнее, что Силко в данный момент беспокоит. Момент откровения, момент тишины. Он гладит её, она — его, и удивительно, насколько же хорошо они чувствуют друг друга. Её затянутая в митенку ладошка с разноцветными ногтями проскальзывает в его сухую, длиннопалую кисть. И впервые, впервые за долгие годы его не накрывает отвращением после оргазма — ни к партнёру, лежащему рядом, ни к собственным липким рукам. Такая нужность. Такая нега. Безбрежная, чистая эйфория. Даже если это и было ошибкой, то — идеальной. Силко целует эти маленькие костяшки, что так сногсшибательно пахнут ею. По очереди — каждую из них. — И всё-таки… — возвращается он, помедлив, к самому важному, очерчивает прикосновениями линии облака на её плече. — Расскажешь мне, с кем ты была? Должен же я знать, кто был у моей дочери первым мужчиной. Джинкс утомлённо выдыхает, поджимая уголки губ в улыбке. Тычет пальцем ему в лоб: — У меня не было до тебя ни одного мужчины, глупый Силли. Ты и есть первый. Он приподнимается на локте: — Что?.. — И единственный. — Но… — Силко оторопело водит взглядом по следам на её груди и шее. — Подожди… Всё это… — Ах, это… — она закидывает руки за голову, хихикнув. — Это была девушка. — Джинкс! — Силко просто не находит слов. Девчонка тянется, хватает портсигар со стола и с лучезарной улыбкой предлагает ему, щёлкнув крышкой: — Сигару?