Красная помада

Часы мерзко настукивают секунды, что неумолимо текут сквозь пальцы зыбучим песком и, скапливаясь, утягивают за собой на дно, норовя прямо там и придушить. Александр дергает головой и, словно завороженный, проводит напряженной, холодной и немного влажной ладонью по щеке, а после тупит на нее взгляд. Он будто бы стирает что-то с щеки — стирает с омерзением, тревогой и раздражением, но на руке ничего нет: лишь невидимая, но ощутимая роса пота. Гамильтон вздыхает и прикрывает глаза, сцепляя длинные (музыкальные, как говорила мама) пальцы на резном ребре письменного стола. Он совсем один в кабинете, наедине с кипой бумаг, которые предстоит перебрать, переписать, переправить и подписать; но буквы в каждом документе предательски расплываются, скачут или вовсе растворяются по бумаге, не давая мужчине сконцентрироваться. Гамильтон переводит помутненный чем-то взгляд на окно, стараясь собраться с мыслями, а потом на бумаги и стягивает с самой верхушки первый лист. Он хмурится, слегка сощуривается, требовательным жестом оправляет пенсне на переносице и, наконец, вчитывается. «…надеюсь, это письмо обнаружит Вас в добром здравии…» Александр откладывает бумагу дрогнувшей рукой и, сняв пенсне, трет переносицу пальцами. Он медлит; проходит еще примерно минута перед тем, как Гамильтон снова смотрит на документ сквозь стекляшки, которые он излишне тщательно, тревожно даже, протер платком. На бумаге в некоторой спешке застыл заголовок, выведенный его же спешным почерком: «Налоговая система Нью-Джерси» Мужчина отбрасывает мысли о том, что изначально предстало перед ним на бумаге, опирается локтями о стол и, стараясь ухватиться за хвост, наконец, правильной мысли несколько нервно пробегается взглядом по документу, быстро вникая и почти сразу зная, что нужно делать. Он сипло выдыхает и взъерошивает волосы пальцами, поднимаясь из-за стола с неожиданно тяжелой, почти заваливающейся на правое плечо головой. Александр выходит, а, если вернее сказать, выплывает из кабинета и, привычно в спешке стуча каблуками о пол министерства, семенит в приемную, прямо на подходе успевая поймать своего — не самого умного, но проворного — секретаря. — Джим, будь добр, раздобудь мне кофе, — Гамильтон опустил руку на острое плечо тут же встрепенувшегося молодого человека и протянул пару долларов (взятых все в той же спешке, а потому выходящих в весомую сдачу). Казначея всегда радовало то, что его секретарь никогда не спрашивал ничего лишнего, а лишь заученно улыбался, кивал и выполнял свою работу — спорить и объясняться перед подобным человеком Александр никогда бы не стал, каким бы полемистом он ни был. Джим и в этот раз не изменил себе: он улыбнулся, кивнул, и направился куда-то, где он всегда добывал министру финансов вполне себе сносный кофе. — Прохлаждаешься, Гамильтон? — до дрожи в жилках знакомый развязный, наглый голос пропел где-то над ухом Александра вполне ожидаемую едкость, и тому пришлось очень нехотя обернуться, чтобы встретиться лицом к лицу с личной катастрофой в очередном дорогостоящем на вид фраке. Сколько таких у него было никто и предполагать не мог, и лишь его жена могла догадываться. — Работаю побольше твоего, Джефферсон, раз у тебя есть время на такие вопросы, — куда менее «приветливо» процедил Александр и попытался обогнуть высокую фигуру, давая понять, что продолжать заведомо бессмысленный разговор он не собирается. Честно говоря, Гамильтон всегда считал разговоры с дипломатом Америки бессмысленными, а споры с ним еще и беспощадными, потому что тот не мог (или не желал) прислушиваться к доводам Александра. Фигура же не двинулась с места, насмешливо наблюдая за вскипающим мужчиной сверху-вниз. Джефферсона забавлял Александр, забавляла его злость и раздражение, забавляло то, как он спорит (пусть и часто в этом неудержимом потоке брани припорошенной каким-никаким приличием были дельные мысли), его в целом забавляла его фигура и одновременно притягивала, интересовала своей вспыльчивостью и незатухающей уверенностью в своих словах и в себе самом. — И поэтому ты так спешишь? — Томас слегка наклонился к Александру, сцепив руки за спиной, и с широкой улыбкой заметил, как тот сразу же отпрянул на полтора шага назад, хмурясь и сверля у дипломата «с сеновалом на голове и в голове» во лбу дыру. Гамильтон, фыркнув, стряхнул что-то невидимое с напряженных плеч и слегка сжал кулаки, отведя взгляд. Именно этим были опасны его вылазки из кабинета — встречей с ним, с Томасом Джефферсоном, который, почему-то, будто каждый раз желал высосать из Александра оставшуюся кровь и вместе с ней терпение. Конечно же, мужчине всегда было что ответить этому заносчивому павлину, и он всегда мог и никогда не отказывал себе в желании перебраниться с ним и утереть тому нос, задранный слишком высоко по скромному мнению Гамильтона, но сейчас в голове было почему-то особенно пусто. Он чувствовал себя чем-то вроде чучела, куклы, с головой набитой пухом, или соломой, или чем угодно, но только не правильными мыслями и потоком острых слов, которыми можно было бы стереть эту наглую улыбку с лица не менее наглого подлеца. Александр вздохнул и опустил взгляд, устало и безнадежно, как при мигрени, поморщившись. — Да, поэтому. Джефферсон слегка одернул себя и не уследил за напыщенной насмешливостью вперемешку с язвительностью, которые сползли с его лица вместе с фирменной улыбкой, когда Гамильтон, воспользовавшись случаем, обошел его и, насупившись, отправился в свой кабинет. Томас опомнился поздно, когда уже глупо было бы кричать вслед какую-то едкость, которая цеплялась репейником к спине. Почему-то сейчас ему в целом показалась эта идея глупой (хотя обычно она была весьма заманчивой, и Джефферсон находил особое наслаждение в том, чтобы оставлять за собой подобную «вишенку на торте»), и, провожая взглядом показавшуюся какой-то еще более маленькой чем до этого фигуру Гамильтона, он неловко оправил свое жабо. Ему стало неуютно, почти до противного: Александр оставил после себя не привычное покалывающее раздражение, а влажный холод и безразличие, которые ему были совершенно не свойственны. Джефферсон даже поймал себя на мысли, что ему показалось, что он только что пытался повздорить совсем с другим, даже незнакомым ему человеком; но Томасу стало так тревожно от этой мысли, что он едва заметно передернул широкими плечами, сбрасывая с них липкое напряжение, и, стараясь отвлечься и отбросить лишние, глупые переживания, направился в свой кабинет (где особой работы, в общем-то, пока что не было). Гамильтон возвращается в кабинет быстро, почти молниеносно, он закрывает дверь и, не теряя ни секунды больше, принимается за работу, привычно для себя ныряя в нее с головой. Он не замечает, как Джим приносит кофе, и как этот кофе заканчивается меньше чем за десять минут; не замечает, как смеркается на улице, и как в министерстве — по мере того, как сгущаются сумерки и как они обволакивают улочки за окном — становится все тише и безлюднее. Александр снова задерживается допоздна и отрывается от бумаг только тогда, когда каждая из них оказывается перепроверена несколько раз и когда пенсне уже не получается вовремя поймать и приладить обратно на переносицу. Он едва различает в полумраке тлеющую свечу, с ней же в руках он доходит до выхода из министерства и, кажется, снова покидает его последним. В голове снова пусто, он инстинктивно и, не задумываясь о дороге, плывет домой в лёгкой дымке тумана по слегка влажной брусчатке, потирает глаза, привыкая к мраку дома, совершенно не запоминает, как переодевается и как садится на пустую кровать. Элайза проводит это лето севернее, с отцом, Анжеликой и детьми. Гамильтон нежно улыбается воспоминаниям о жене, почти представляя ее нежный, кроткий образ, так же нежно, трепетно проводит ладонью по ее части постели и замирает. Александр проводит напряженной, холодной и немного влажной рукой по краю подушки, со стиснувшей ребра тревогой стараясь что-то оттереть. Он неровно вдыхает, когда след от красной помады бесследно исчезает так же, как и появился на сухой, измятой ткани — неожиданно и самопроизвольно. Гамильтон не может уснуть, воровато ютясь на своей подушке до рассвета.