Зеркало

Июль, 1962. Вечер, тоскливый и одинокий, как и почти все вечера, что я проводила в новом доме. Купленный по совету доктора Гринсона, настаивающего на смене обстановки, этот дом служит местом, где я могу спрятаться от прессы, давящей со всех сторон — да, я осознаю, что в моей популярности и карьере журналисты сыграли не последнюю роль, но в тоже время не в силах что-либо сделать со страхами, сковывающими, разъедающими рассудок. Поэтому мною был выбран довольно скромный по голливудским меркам особняк недалеко от Санта-Моники и океана, возле которого бывает приятно прогуливаться, между бульваром Сансет и бульваром Сан-Висенте. Лёжа в постели, я смотрю в небольшое зеркало, запачканное кое-где пудрой, отпечатками моих собственных пальцев и измазанное следом алой помады, повторяющим форму губ. Эти следы оставались на ободках кружек, на салфетках, на чужих щеках, словно были моим личным почерком. К счастью или к сожалению, след на зеркале вовсе не тщеславен — только лишь желание осознать, что моя зазеркальная «я» все ещё принадлежит мне, как принадлежат салфетки и кружки. В любом случае, мне всё равно не дотянуться ни до какой жалкой тряпки, кроме себя самой, чтобы протереть это стекло. Конечно, резонно было бы использовать край одеяла, но тогда моя экономка снова недовольно заворчит: «Мисс Монро, Ваше постельное бельё менялось только вчера, а Вы снова его испачкали!». Кровать стала моей обителью, не покидаемой по таким пустякам как еда, а потому были неизбежны залитые кофе простыни, крошки хлеба и пятна от клубничного джема на кипельно белом. Конечно, я всегда извиняюсь перед Юнис в силу своей совестливости и уважения к ней, но есть в постели не перестала и до сих пор — уж больно вошло в привычку. Мне не нравятся трапезы за большим обеденным столом на восемь персон минимум, нестерпимо подчёркивающие моё одиночество. Однако сейчас у меня вообще не было ни сил, ни желания притрагиваться к еде. Господи, я даже не мылась три дня и уже никакой парфюм не скроет, как вместе с невыветрившимися духами от тела и одежды прёт запах пота. Я также чувствую, что если всё-таки поднимусь с постели, то голова непременно закружится, всё вокруг поплывёт и смешается, словно акварель. Единственное, ради чего я ненадолго отрываю голову от подушки — глоток коньяка, кажется, «Hennessy», из бутылки, стоящей на прикроватной тумбочке. Бутылки давно облюбовали это место, как и дорогие сигары. Колесо Сансары: пытаюсь выжечь алкоголем все мерзкие, липкие чувства, но стыд, отчаяние и страх — мои вечные спутники — всегда только прячутся, возвращаясь вновь, терзают всё настойчивей. Я тоже прячусь. Норма Джин прячется. Она боится вспышек фотокамер, ажиотажа, боится сальных взглядов, как будто эти взгляды определяют её личность. Ей хочется забиться в угол, подобно маленькой потерявшейся девочке — и в то же время прибиться к кому-то, кто сильнее, кто непременно защитит. Она улыбается, когда хочет горько заплакать. Поет в первой октаве, когда хочет кричать. Танцует, когда рвётся на части. Идёт сквозь толпу слепого восхищения, когда невыносимое одиночество и боль скручиваются в жгут, подозрительно напоминающий петлю. Собственное существование кажется ей неподъёмно тяжёлым грузом. Виновата ли она, что с её судьбой счастье никак не связано? Она смотрит в зеркало и отторгает женщину напротив, давит сухость в горле новыми глотками коньяка. Она не знает, не узнаёт её. Я не узнаю себя. И никакая алая помада не поможет…