Позволить любить

Письма приходили все реже и реже, становились все более и более сухими и резкими, и Александр уже проклинал за опрометчивое решение вообще решиться связать себя чем-то с этим корсиканским дьяволом. Он боялся черкнуть лишней строчки – насколько слабовольным сочтет его Наполеон, если в ответ на его записку в десять строк ему придет два мелко исписанных листа? Александр глотал себя изнутри: может стоит все написать? Все, как есть. Описать, что он чувствует (опустошение и удрученность), как мало спит ночами, как дрожащими руками просматривает принесенные письма и как неделями ждет его ответа? Написать, что с трепетом вспоминает их Тильзитскую встречу, что дорожит ею несмотря на свою унижение; дорожит и ненавидит до скрипа зубов? Напомнить о их «чаепитиях», как Наполеон шутливо называл их при дворе (сколько догадалось о их порочной связи?), далеко за полночь? Сказать, что до сих пор помнит, как его бросало в холод, когда Наполеон мельком, всегда с ироничной искрой в глазах, взглядывал на него во время их конных прогулок, а вокруг была огромная свита и он боялся, боялся до дрожи выдать себя лишним движением, лишним порывом? Но он не писатель, выразить свою мысль (нет, не мысль, немного другое слово… ах, да – эмоцию) у него-то толком и не получится… да и какая к черту разница! Он – это не напишет. Он – сильнее, чем думает про него Наполеон. Наполеон хочет, чтобы он сжег и искромсал себя самого изнутри и принес свое растерзанное сердце на блюдце, пусть хочет дальше! Александр твердо решил: больше не строчки! На недавно доставленное письмо он ответил вежливой, по-настоящему политической отпиской. «Государь» - теперь без «брат мой»; пара меж политических вопросов; чуть было бы один горький упрек между строк (Александр мог поклясться, что он вылез из-под пера сам, жутко разозлился на себя и, разодрав бумагу, переписал); вежливый вопрос о здоровье – и все, абсолютно холодное, бесчувственное письмо лежало на столе перед ним. Будто даже не он писал, а кто-то из канцелярии. Дело сделано! Все! Теперь можно и гулять смело! Вздохнув, он откинулся на спинку стула. Не опрометчиво ли он поступает? Одно такое письмо – и все, даже десяти сухих строчек не обнаружит он никогда поутру на рабочем столе. Встав, он прошелся к окну. Зимнее солнце тускло освещало небольшой внутренний дворик*, пару тонких осин сгибалось под тяжелыми шапками снега - весьма тоскливое зрелище. От рам тянуло холодом, император поежился и обнял себя подрагивающими руками. Разве думал он раньше, что ответ выскочки-императора (да даже и не императора, так, самозванца!) будет волновать его больше, чем надвигающиеся войны, которые этот выскочка-император мог принести с собой? Александр не знал, что за чувство, что за эмоция овладела им. Любовь? Но разве любят так? Он любил (почему любил? любит!) Нарышкину, он познавал любовь и был уверен, что распознал бы ее. Даже в таком странном обличье, но распознал бы. Это же больше походило на какую-то странную зависимость, причем зависимость гневную, недобровольную. Он чувствовал себя непокорным крепостным, который боялся и ненавидел своего барина, хотел и не мог из-за страха решиться свергнуть его власть. Но если не любил он, как буйный крепостной не любит своего барина, то почему целовал он эти губы, которые извергали на него только насмешки и издевки? Почему переносил эту посрамляющую честь связь, забывая о долге, другой любви и, главное, гордости? Александр оттолкнулся от подоконника, на который облокотился минутой назад, и прошелся по кабинету. «Почему?» Глупый вопрос, но вопросы, подобные этому, мучали его беспрестанно. Впрочем, он мог просто перестать думать. Не только по этому предмету, но и вовсе: мысли с любой темы всегда либо плавно перетекали, либо просто перескакивали на упрямого черта-корсиканца. Ежели же не думать, то остается одно: все спасающий этикет. Что там по этикету? Уж точно не любовные ахи да вздохи по одному въедливому французу (да и не французу толком! Так, итальянцу смешанных кровей). Что ж, раз этого в нем нет, то и делать не будем! Александр прерывисто, глубоко вздохнул и, секунду помедлив, подлетел к столу. Пробежав еще раз, на прощание, глазами по письму, он запечатал его и, воровато оглянувшись, прижал к груди.              Эрфурт, 26 сентября 1808 года. Коляску порядочно трясло, за окнами пролетал скучный осенний пейзаж. Только Александру пейзаж, по-видимому, таковым не казался: всю поездку он напряженно вглядывался в окно. Он мог бы этого не делать: зачем, он не знает местность и не поймет, когда они приблизятся к Эрфурту. Гораздо умнее было бы спросить об этом у кучера, но, кажется, Александр слишком взволнован, чтобы мыслить здраво. Он боялся потерять контроль над разумом и, главное, чувствами и боясь, как раз и терял его. Он помнил, как его подданые боялись, как бы с ним не случилось что-нибудь в Эрфурте. Чепуха! Все опасное, что с ним могло случиться, уже случилось. Какой страх в том, что его «украдут» материально, если его давным-давно украли духовно? Он сжимал кулаки, потом медленно разжимал, смотрел на красные следы от ногтей и думал, думал. Чем больше думаешь и перебираешь свои действия заранее, тем меньше контролируешь ситуацию после – Александр это знал, но, как и всегда, все забывается на практике. Он волновался, его трясло, черт возьми, он, носящий при дворе сотни масок, не мог совладать с собой! Они не переписывались уже почти год, Наполеон молчал, Александр будто бы радовался тому, что его сухое, расфранченное письмо подействовало, отчего же тогда эта лихорадка, этот, боюсь сказать, любовный озноб? Александр, наконец отвлеченный от пейзажа каким-то замечанием своих спутников, полностью погрузился в себя – и о прибытии его возвестил только тихий шепоток придворного «де, сир, пора выходить». Он вздрогнул, удивленно, как бы не в себе, оглянулся и, неловко развернувшись в тесном экипаже, вылез из коляски. Чуть было не споткнувшись, он выпрямился и огляделся. Он приметил только небольшой, в серых осенних облаках, кусочек неба, пару облетевших деревьев и… Сердце его надрывно застучало в груди. Сделав неуверенный шаг вперед, он тотчас же замер, как вкопанный. - Вы прекрасно выглядите, мой дорогой друг. – он оступился от этого оглушительного, громкого голоса, подметил сухую улыбку и даже кое-как улыбнулся (вымученно и нелепо) в ответ. Наполеон был таким же, как и год назад – возможно, только еще немного пополнел. Когда Александр впервые его увидел где-то в 1802-ом, он был намного худее, но кого время не бережет? Да и, как подозревал Александр, яства у императора немного побогаче, чем у первого консула и, тем более, неизвестного обществу оборванного генерала. Александр машинально пожал протянутую для рукопожатия ладонь (чуть шероховатую от пороха и холодную, как он ее и помнил), искоса взглянул в чужое лицо, вновь (как все возвращается) боясь зрительного контакта. Его приветствовали, он улыбался всем в ответ, раскидываясь пустыми фразами. Он чувствовал, как его мелко трясет и даже понадеялся, что это любовный бред, а не начало горячки: кого прельщает пролежать в постели с две недели, сорвав переговоры? Они обнялись, Александр боялся сделать лишнее движение: этикет, спасение в неловких ситуациях, дал активный сбой и все те вопросы и вроде бы даже чувства (?), которые Александр с наивной надеждой отчаяния запер в холодной отписке-письме, вылетели с жужжанием наружу, как рой жалящих пчел. А он чертовски боялся пчел. По жесту Наполеона привели лошадь, оседланную по-русски (Александра даже немного посмешил этот… чужой патриотизм? он не знал, как это назвать), и он предложил Александру проехаться верхом. Наполеон всегда обожал нарушать этикет: он был слишком самоуверен, чтобы скрываться за масками. Он никогда не боялся самого себя, ему это было просто незнакомо. Возможно, это был плюс? Да, несомненно, и Александр многое бы отдал, чтобы научиться этому: он же жил в вечном страхе, что сделает что-то не так, ошибется, оступится. Наполеон никогда не ошибался. По крайней мере, не признавал своих ошибок, что было почти равноценно для такого гения, как он. Александр же гением не был. Поэтому он садился на лошадь, фальшиво (ведь, черт возьми, он не гений, чтобы совладать с собою рядом с таким человеком, как Наполеон) смеясь над каким-то замечанием Наполеона, пришпоривал коня и думал, что делать дальше. А мог бы не думать. Мог бы делать. Наполеон бы делал. Эрфурт, 11 октября. Александр, резко развернувшись, дерзко глянул на Наполеона сверху-вниз. Он чувствовал себя не хладнокровным политиком, нет, он чувствовал себя юным мальчишкой. Он ненавидел и умирал от любви одновременно. Умирал от всех чувств, которые мог вызвать у него этот корсиканец. Ведь этот корсиканец – сплошной яд. - А теперь, черт возьми, объясните мне, как себя вести? Наполеон, прикрыв дверь, обернулся, и у него в глазах Александр заметил… недоумение?.. наигранное недоумение. - Вы писали мне ужасно, просто отвратительно пустые письма, так почему сейчас вели (да и ведете! Я вижу ваше наигранное недоумение!) себя так приветливо и сердечно, что у меня сжимается сердце? – Александр сделал резкий, нелепый жест руками и прерывисто вздохнул, на мгновение отведя взгляд. - Или это все этикет, и вы просто мучаете меня? Наполеон качнул головой. - Вы меня любите? – прозвучало это больше, как непривычно мягкое, но, как всегда, со стальными нотками, утверждение. Наполеон вновь игнорировал все, что говорит Александр: мысли у него шли собственной, буйной дорогой, оттого он не слушал никого – ни советников, ни посланников. Александр к этому почти привык. Александр сглотнул, вспыхивая. Он стоял прямо, горделиво, с надломом подняв голову, но выглядел настолько не по-царски, настолько жалко, что только истинный садист мог терзать его. Наполеон же, без сомнений, – истинный садист - Я вижу, – тягучая, мучительная пауза, а продолжение уже ясно, и все тот же холодный, безжалостный тон, - что да. Александр стоял, вытянувшись, как по стойке смирно, и потупив взгляд, и слушал, вслушивался в каждое слово, в каждую интонацию. Ему хотелось крикнуть, чтобы Наполеон не говорил дальше. Хотелось зажать уши или выбежать вон. - Но будет ли вам будет важно, люблю ли я вас, если я позволю вам любить меня? Александр вновь сглотнул. Помедлив, он мимолетно, с отчаянием глянул на Наполеона, пытаясь прочесть что-то в чужих глазах, а потом опустил взгляд. В голове билась одна четкая, будто обведенная красным, пульсирующая мысль: и все? так легко ломается жизнь? четырьмя предложениями можно переломить хребет? Александр резко вскинул руку, дрожащими пальцами впился в лацкан мундира. Больше зажимать уши не хотелось – он услышал все, чтобы понять. Наполеон тихо, чуть позвякивая шпорами, сделал пару шагов, будто бы собираясь что-то сказать, - утешить? – вряд ли; добить? – намного возможней, - но остановился на полпути: - Оставьте меня. Я все понял. Что-то блеснуло у Александра на щеке и скатилось за отворот мундира, исчезнув. Наполеон развернулся и вышел вон.